Религиозность – базовая потребность человека

В аналитической психологии различают аспекты смысла, соответствующие трем уровням сознания: отношению к миру, к себе и к трансцендентному (Schock, 1994, S. 137–149). Понятие целостности включает в себя как целостность индивида и его внутреннего мира, так и абсолютную тотальность смысла; оно связано с религиозным аспектом смысла. Юнг убедительно показал, какое большое значение имеют мифы и сновидения «для трансперсонального, лучше сказать – объективного царства смысловых взаимосвязей» (Whitmont, 1993b, S. 12). Сновидения, как образный язык души и «божье послание», зовут нас на поиск смысл.

В аналитической психологии подчеркивается ценность внутреннего опыта, значимость интуиции и креативности, целительной силы символического. «Если у человека есть ощущение, что он участвует в символической жизни, что он актер в божественной драме, это дает ему внутреннее спокойствие. Это единственное, что придает человеческой жизни смысл» (Jung, 1981, 18/1, par. 630).

Религиозная потребность, в понимании Юнга, является базовой для человека, так же как и потребность в обретении смысла, и он подчеркивал необходимость сознательной религиозной установки. Речь идет о таком понимании религии, которое связано не с догматическим ограничением, а с глубинной целительностью религии. Он неоднократно ссылался на слова Эйнштейна, что «быть религиозным – это знать ответ на вопрос о смысле жизни».

Юнг верил, что проблема исцеления – это, по сути, религиозная проблема и никто не может истинно исцелиться, не обретя заново свою религиозную установку. Он считал, что религия – это, в буквальном смысле слова, психотерапевтическая система: и религия, и психотерапия пытаются исцелить человека от страданий душевных и духовных. «Поэтому Бог сам является целителем; он – врач, исцеляет больных, занимается душевными расстройствами; и это как раз то, что мы называем психотерапией» (Jung, 1981, 18/1, par. 370). Только если человек встретится с нуминозными переживаниями, станет возможным его исцеление. Для Юнга существование божественного, трансперсонального измерения и его проникновение в человеческую жизнь было непреложной истиной – над входной дверью его дома в Кюснахте было написано: «Vocatus adque non vocatus deus aderit»[39].

Аниела Яффе сопоставила (Jaffe, 1983, S. 166) юнговское положение о взаимосвязи Бога и человека, о том, что Творец нуждается в человеке, так же как человек – в Боге, со словами мистика и поэта Ангелуса Силезиуса:

Аз вем, что без меня и Бог почиет вскоре,

Умру – испустит Дух и Он в смертельном горе.

Я должен солнцем стать и так светить при этом,

Дабы бесцветный мир раскрасить разным цветом[40].

Эта тесная связь человеческого и божественного стала важным переживанием и для Рильке, который проникновенно пишет в «Часослове»:

Что будет, Боже, если я умру?

Я – Твой кувшин (а если разобью?),

Твое питье (а если разолью?).

Тебе ведь, Боже, дело я даю,

А без меня – смысл потеряешь Ты[41].

В 1932 г. Юнг писал о своих пациентах, перешагнувших середину жизни, что среди них нет никого, «чья проблема, в конечном итоге, не заключалась бы в религиозной установке» (Jung, 1988, 11, par. 509). Юнг понимал под религиозностью «особую установку человеческого духа, которую, в соответствии с первоначальным значением слова religio, можно описать как принятие в расчет и внимательное наблюдение за определенными динамическими факторами, воспринимаемыми как „могущественные силы“: духи, демоны, боги, законы, идеи, идеалы…» (Jung, 1988, 11, S. 504). В современных работах Древерманна мы обнаруживаем сходные высказывания о такой задаче психологии, как возвращение человека к отвергнутым глубочайшим религиозным сферам его души (religio здесь употребляется в его втором значении «воссоединение»). Он полагает, что спасение жизни на Земле возможно только при восстановлении человеком связи с силами своей души. «Со всей серьезностью и ответственностью можно сказать, что спасение людей и спасение жизни на этой планете теснейшим образом связаны… с возвращением религиозности [в сознание]. „Экологический“ кризис – это кризис человеческой психики» (Drewermann, 1994, S. 154).

Такие амбициозные цели психотерапии требуют диалектического понимания аналитических отношений. В них терапевт должен и задавать вопросы, и отвечать на них, «быть не наставником, знатоком, судьей и советником, а сопереживающим человеком, который пребывает в диалектическом процессе, также как и пациент» (Jung, 1991, 16, par. 8).

Юнг пишет, что терапевт воздействует, в основном, не методом и не техникой: «Ars totum requirit hominem» – «наше искусство требует безусловной отдачи всей личности» (Jung, 1988, 11, par. 501). Личность помогающего профессионала является мощным исцеляющим фактором и одновременно его важнейшим рабочим инструментом, поэтому мы должны и на самом деле быть такими, какими хотим казаться, ведь самое ценное, что мы можем дать другим людям – это суть нас самих. В терапии мы можем зайти с клиентами лишь настолько далеко, насколько позволяют наши собственные комплексы и сопротивления, как это сформулировал еще Фрейд. Самая глубокая работа, которую мы можем провести с ними, – это работа, проведенная над собой.

В анализе терапевт сталкивается с неизбежным испытанием всех его сил, если мы понимаем психотерапию как глубинный диалог двоих и верим в целительную силу встречи. В таком понимании терапевты являются «не действующими субъектами, а сопереживающими свидетелями индивидуального развития» (Jung, 1991, 16, par. 7). Характер психотерапевтической встречи, правдивость при поиске смысла и сопровождение страдания могут привести к новым возможностям переживания смысла жизни. Конечно, в психотерапии мы не можем ни дать того, чего пациенты так жаждут, ни научить этому. Однако мы можем способствовать переживанию веры, любви и надежды, знания и смысла, «вложив всю свою личность» и говоря «да» человеку, каков он есть, можем с вниманием и уважением отнестись к загадке человеческого существования. Юнг настаивал, что аналитик должен «отказался от желания вмешиваться, от позиции знатока, от любой авторитарности» (Jung, 1991, 16, S. 77), но если личность терапевта является существенным фактором исцеления, то невозможно избежать взаимного влияния. «Встреча двух личностей – это как смешение двух различных химических веществ: если соединение вообще происходит, то оба они видоизменяются» (Jung, 1991, 16). Этот процесс требует базовой терапевтической позиции «почитания», когда мы следуем за бессознательным процессом и доверяемся воздействию «божественного целителя внутри нас». В аналитической психологии анализ – это квест, приключенческое путешествие первооткрывателя и путь, цель которого – вникнуть в таинство души. Он сродни духовному поиску, при котором «путь есть цель».

«Глобальные жизненные проблемы никогда нельзя решить окончательно. Если это однажды осознано, то впоследствии всегда переживается как утрата. Смысл и цель, вероятно, заключаются не в решении проблем, а в том, чтобы постоянно работать над ними. Только это защитит нас от отупения и закостенения» (Jung, 1987, 8, S. 416).

Для Юнга аспекты созидания смысла и его обнаружения неразрывно связаны друг с другом, хотя он вряд ли их четко различал. Активное порождение смысла, то есть создание личного мифа, предполагает встраивание себя во всеобъемлющий архетипический порядок, закономерности которого нужно познать. «Созидание смысла» соответствует тому, что у Франкла названо «личным ответом на вопрос о смысле», которым задается каждый человек, поставленный жизнью именно перед ним.

Юнг был очень осторожен по отношению к слишком быстрым ответам на вопрос о смысле. В конце жизни он пришел к тому, что этот вопрос находится за пределами любых догм: «От темперамента человека зависит, чего в его жизни больше: бессмысленности или смысла… Скорее всего, так же как для любого метафизического вопроса, верно и то, и другое: жизнь есть смысл и бессмысленность, или – в ней есть смысл и нет его. У меня есть робкая надежда, что смысла станет больше и он победит» (Jung, 1976, S. 360).

Мы видим в этом высказывании не героическую позу знатока, а инсайт, полный уважения к парадоксу смысла. На языке аналитической психологии это означает, что смысл является архетипом – непостижимым, противоречивым и таинственным. Переживание смысла часто носит нуминозный характер, оно глубоко задевает и делает нас причастными к иной действительности, лежащей за пределами обыденного сознания и все же достижимой и не чуждой нам. Таким образом, переживание смысла можно сравнить с обретением дома или с возвращением домой, с открытием того, что всегда у нас было и чем мы всегда обладали, неописуемого в словах и делающего нас способными выдержать «многое, может быть, даже все на свете» (Jung, 1976, S. 20).