Конец науки. Взгляд на ограниченность знания на закате века науки

ГЛАВА 1

КОНЕЦ ПРОГРЕССА

 

В 1989 году, через месяц после моей встречи с Род­жером Пенроузом в Сиракьюсе, в миннесотском Кол­ледже Густава Адольфа проводился симпозиум на не­сколько смущающую тему «Пришел ли науке конец?». Председатель отстаивал мысль, что к концу близка вера в науку, но не сама наука. Один из организато­ров сформулировал это так: «Растет уверенность в том, что наука как единое, всеобщее, объективное занятие закончилась».

Большинство выступавших были философами, тем или иным образом бросившими вызов авторитету науки. Самым ироничным оказалось то, что один из вы­ступавших ученых, Гюнтер Стент (GuntherStent), био­лог из Калифорнийского университета в Беркли, на протяжении многих лет провозглашал гораздо более драматичный сценарий, чем тот, который лег в основу симпозиума. Стент утверждал, что сама наука идет к концу, и не по причине скептицизма нескольких уче­ных и философов. Совсем наоборот. Наука идет к кон­цу, потому что она так хорошо поработала.

Стента нельзя отнести к радикалам. Он был одним из пионеров молекулярной биологии: в пятидесятых годах он основал в Беркли первую кафедру, занимав­шуюся этим разделом, и проводил эксперименты, ко­торые помогли пролить свет на механизм генетической трансмиссии. Позднее, переключившись с гене­тики на изучение мозга, он получил должность заве­дующего кафедрой нейробиологии Национальной ака­демии наук. Стент также является самым проница­тельным аналитиком границ науки из всех, с кем я встречался (я имею в виду, что он высказывает мои собственные нечетко сформулированные предчувст­вия). В конце шестидесятых, когда Беркли раздирали студенческие протесты, он написал удивительно про­видческую книгу (давно уже распроданную и не пере­издававшуюся) под названием «Приход золотого века: взгляд на конец прогресса» (The Coming of the Golden Age: A View of the End of Progress). Она была опублико­вана в 1969 году и утверждала, что наука — а также техника, искусство и все прогрессивные занятия, свя­занные с накоплением, — идут к концу.

Большинство людей, признает Стент, считают аб­сурдной идею прекращения в скором времени сущест­вования науки. Как наука может идти к концу, если на протяжении этого столетия она так быстро шла впе­ред? Изначально, допускает Стент, наука показательно продвигается вперед через положительный эффект от­дачи; знания дают большие знания, а сила дает боль­шую силу. Стент отдает должное американскому исто­рику Генри Адамсу (Henry Adams), предвидевшему этот аспект науки на стыке столетий.

Закон ускорения Адамса, указывает Стент, имеет интересное следствие. Если у науки есть какие-то гра­ницы, какие-то барьеры, стоящие на пути дальнейше­го прогресса, то наука вполне может двигаться впе­ред с беспрецедентной скоростью перед тем, как в них врезаться. Когда наука кажется наиболее крепкой, триумфальной, всемогущей, она и может оказаться ближе всего к смерти. «На самом деле, сумасшедшая скорость, с которой сейчас идет прогресс, — писал Стент в „Золотом веке", — делает очень вероятным скорую остановку прогресса, возможно, даже на нашем веку, может, через поколение или два».

Определенные области науки, соглашается Стент, ограничены просто границами изучаемого предмета. Никто не станет считать, например, анатомию челове­ка или географию бесконечными. Ограниченной также является и химия. «Хотя общее число возможных хи­мических реакций очень велико и разнообразие ре­акций, которые они могут повлечь за собой, обширно, целью химии является понимание принципов, руково­дящих поведением молекул, и эта цель, как и цель гео­графии, ограничена»5. Можно утверждать, что эта цель была достигнута в тридцатые годы, когда химик Лай-нус Полинг (Linus Pauling) продемонстрировал, как применить квантовую механику к изучению химиче­ской связи.

В его области биологии, утверждает Стент, обнару­жение в 1953 году структуры молекулы ДНК, состоя­щей из двух цепей, закрученных одна вокруг другой в спираль, и дальнейшая расшифровка генетического ко­да решили глубокую проблему перехода генетической информации от одного поколения к другому. У биоло­гов осталось только три основных вопроса для изуче­ния: как возникла жизнь, как одиночная оплодотворен­ная клетка развивается в многоклеточный организм и как центральная нервная система обрабатывает ин­формацию. Когда эти цели будут достигнуты, говорит Стент, основная задача биологии, чистой биологии, бу­дет решена.

Стент признает, что биологи в принципе могут про­должать исследование определенных явлений и вечно применять свои знания. Но, в соответствии с теорией Дарвина, наука возникает не из нашего стремления к истине самого по себе, а из необходимости контро­лировать окружающую среду, чтобы увеличить веро­ятность размножения наших генов. Если определенная область науки начинает давать все уменьшающуюся практическую отдачу, то у ученых становится меньше побудительных мотивов продолжать исследования, а у общества пропадает желание их оплачивать.

Более того, завершение биологами своих эмпириче­ских исследований, утверждает Стент, не означает, что они ответят на все относящиеся к делу вопросы. На­пример, ни одна чисто физиологическая теория нико­гда не сможет по-настоящему объяснить сознание, так как «процессы, отвечающие за этот чисто частный опыт, будут рассматриваться как вырождающиеся в кажущи­еся совсем обычными, каждодневными реакции, не бо­лее и не менее увлекательные, чем происходящие, на­пример, в печени».

В противоположность биологии, пишет Стент, фи­зические науки кажутся бесконечными. Физики все­гда могут попытаться более глубоко проникнуть в материю, сталкивая частицы друг с другом с боль­шей силой, а астрономы могут заглянуть дальше во Вселенную. Но в своих усилиях по сбору данных фи­зики неизбежно столкнутся с различными физиче­скими, экономическими и даже познавательными гра­ницами.

На протяжении этого столетия физику стало все бо­лее сложно понимать: она обогнала нашу дарвинов­скую гносеологию, наши внутренние понятия о том, как справиться с миром. Стент отвергает тот старый аргумент, что «вчерашняя чушь — это сегодняшний здравый смысл»8. Общество желает поддерживать про­должающиеся исследования в физике, пока у нее есть потенциал давать новые мощные технологии, такие, как ядерное оружие и ядерная энергия. Но когда физика станет непрактичной, а также непонятной, предрекает Стент, общество прекратит свою поддержку.

Прогноз будущего, по Стенту, являлся странной смесью оптимизма и пессимизма. Он предсказывал, что, перед тем как прийти к концу, наука способна по­мочь решить многие из самых насущных проблем ци­вилизации. Она может уничтожить болезни и нищету и обеспечить общество дешевой энергией, не загряз­няющей окружающую среду, возможно, путем направ­ления в нужное русло реакций синтеза. По мере того как мы получаем большую власть над природой, мы можем потерять то, что Ницше назвал нашей «волей к власти»: у нас становится меньше мотивации продол­жать дальнейшие исследования — особенно, если та­кие исследования имеют малый шанс дать ощутимую прибыль.

По мере того как общество будет становится богаче и беззаботнее, все меньше молодых людей будут выби­рать делающийся все более трудным путь науки и даже искусства. Многие повернутся к более гедонистичес­ким целям, возможно, даже отказавшись от реального мира в пользу фантазий, возбуждаемых наркотиками и электронными приборами, подающими информацию непосредственно в мозг. Стент приходит к выводу, что рано или поздно прогресс остановится, бросив мир в статическом состоянии, которое он назвал «новой Полинезией». Приход битников и хиппи, предполага­ет он, сигнализировал начало конца прогресса и восход «новой Полинезии». Он завершает свою книгу сардо­ническим замечанием о том, что «тысячелетия занятий искусством и наукой в конце концов трансформируют трагикомедию жизни в празднество».[…]

Стент задумался о границах науки в шестидесятые годы, частично в ответ на движение за свободу слова в Беркли, бросившее вызов ценности западного ра­ционализма, технологическому прогрессу и другим аспектам цивилизации, которые были дороги Стенту. Университет назначил его в комитет, чтобы «заняться этим делом и успокоить» студентов путем переговоров. Стент попытался выполнить задание — и решить свои внутренние конфликты насчет роли ученого, — прочи­тав несколько лекций. Эти лекции стали «Приходом золотого века».

Я сказал Стенту, что после прочтения «Прихода зо­лотого века» не могу определить, считал ли он, что «новая Полинезия», эра социального и интеллектуаль­ного застоя и всеобщего расслабления, станет продви­жением вперед по сравнению с теперешней ситуацией.

— Я никогда не мог этого решить! — воскликнул он, искренне расстраиваясь. — Люди называли меня пес­симистом, а я думал, что я — оптимист.

Он определенно не считал такое общество утопиче­ским — ни в каком смысле. Он объяснил, что после ужасов, принесенных тоталитарными государствами в этом столетии, невозможно серьезно относиться к идее утопии.

Стент считал, что его предсказания выдержали про­верку временем. Хотя хиппи исчезли (кроме жалких реликтов на улицах Беркли), американская культура стала в большей степени материалистичной и антиин­теллектуальной; хиппи развились в «яппи» (состоя­тельные молодые люди, работающие по профессии и ведущие светский образ жизни. — Пер.). Холодная вой­на закончилась, хотя и не через постепенное слияние коммунистических и капиталистических государств, которое представлял себе Стент. Он признал, что не предполагал возрождения давно подавленных этниче­ских конфликтов как следствие холодной войны.

— Меня очень огорчает происходящее на Балканах, — сказал он. — Я не думал, что это случится.

Стент также удивлялся остающейся нищете и расо­вым конфликтам в США, но верил, что эти вопросы постепенно станут менее острыми.

«Ага, — подумал я, — он все-таки оптимист».

Стент был уверен, что наука проявляет признаки за­вершения, которые он предсказал в «Золотом веке». Физики, занимающиеся частицами, сталкиваются с трудностями, убеждая общество оплачивать их доро­гие эксперименты, стоимость которых все время уве­личивается, например сверхпроводимый суперколлай-дер. Что касается биологов, то им еще остается многое узнать, например о том, как единичная оплодотворен­ная клетка превращается в сложный, многоклеточный организм, такой, как слон, и о работе мозга.

— Но я думаю, что картина в основном закончена, — сказал он. — Эволюционная биология, в частности, кончилась, когда Дарвин опубликовал «Происхожде­ние видов».

Стент поднял на смех надежду некоторых биологов-эволюционистов, особенно Эдварда Уилсона (Edward Wilson) из Гарварда, на то, что они останутся занятыми вечно, делая подробный обзор всей жизни на Земле, вид за видом. Стент пожаловался, что подобное заня­тие станет автоматическим перебиранием четок.

Затем он выдал резкую обличительную речь против движения в защиту окружающей среды, также упомя­нув и о низкой самооценке американской молодежи, и в особенности несчастных чернокожих детей. Обес­покоенный тем, что моя пророчица Кассандра пока­зывает себя брюзгой, я сменил тему и предложил по­говорить о сознании. По-прежнему ли Стент считает сознание неразрешимой научной проблемой, как он заявил в «Золотом веке»? Он ответил, что придер­живается очень высокого мнения о Фрэнсисе Крике (Francis Crick), который в последние годы занятия на­учной деятельностью обратился к сознанию. Стент сказал, что если Крик считает сознание поддающимся научному объяснению, то на эту возможность следует взглянуть серьезно.

Тем не менее Стент все еще был уверен, что чисто физиологическое объяснение сознания не будет на­столько понятным и значимым, как хотелось бы боль­шинству людей, и оно также не поможет нам решить моральные и этические проблемы. Стент думал, что прогресс науки может предоставить религии более чет­кую роль в будущем, а не исключать ее полностью, как когда-то надеялись многие ученые. Хотя религия не может соперничать с захватывающими научными рас­сказами о физическом царстве, за ней остается ценное свойство — предоставлять людям возможность руко­водствоваться моралью.

— Люди — животные, но у нас есть мораль. Задача религии в большей степени лежит в области морали.

Когда я спросил о возможности превращения ком­пьютеров в интеллектуальные существа и создания ими своей собственной науки, Стент насмешливо хмыкнул. У него было смутное представление об ис­кусственном интеллекте, и в особенности о его видных энтузиастах. Он заметил, что компьютерам могут вели­колепно удаваться точно сформулированные задачи — математические, шахматные, но они все равно ведут себя хуже некуда, если перед ними ставится задача узнать лицо или голос или прогуляться по запружен­ному народом тротуару, что люди решают без труда.

— Они преувеличивают их роль, — сказал Стент о Марвине Минском (Marvin Minsky) и других, предсказывающих, что в один прекрасный день мы, люди, смо­жем загрузить наши личности в компьютер. — Я не мо­гу исключать возможность того, что в двадцать треть­ем веке появится искусственный мозг, — добавил он, — но ему потребуется опыт.

Можно спроектировать компьютер-эксперт по рес­торанам, «но эта машина никогда не будет знать, каков стейк на вкус».

Стент с таким же скептицизмом отнесся к заявлени­ям исследователей хаоса и сложности о том, что при помощи компьютеров и современной математики они смогут превзойти науку прошлого. В «Приходе золо­того века» Стент обсуждает работу одного из пионеров теории хаоса, Бенуа Мандельброта (Benoit Mandelbrot). С начала шестидесятых Мандельброт показывал, что многие явления действительно непредсказуемы: они демонстрируют поведение, являющееся непредсказуе­мым и очевидно хаотичным. Ученые могут только га­дать о причинах отдельных событий и не могут пред­сказать их с точностью.

Исследователи хаоса и сложности пытались создать эффективные, понятные теории тех же явлений, кото­рые изучал Мандельброт, сказал Стент. В «Золотом ве­ке» он пришел к выводу, что эти непредсказуемые яв­ления будут сопротивляться научному анализу, и не видел причины менять это убеждение. Как раз наобо­рот. Работа, проделанная в этих областях, подтвердила его положение о том, что наука, зашедшая слишком да­леко, всегда становится непонятной. Значит, Стент не считает, что хаос и сложность приведут к новому рож­дению науки?

— Нет, — ответил он с лихой улыбкой. — Это конец науки.

ЧЕГО ДОСТИГЛА НАУКА

 

Очевидно, что мы не ближе к «новой Полинезии», чем предполагал Стент, частично потому, что приклад­ная наука и близко не подошла к тому рубежу, которо­го опасался Стент, когда писал «Приход золотого ве­ка». Но я пришел к выводу, что пророчество Стента уже свершилось в одном важном аспекте. Чистая на­ука, поиск знаний о том, что мы собой представляем и откуда появились, уже вошла в эру уменьшения от­дачи. На сегодняшний день самым большим барьером будущего прогресса чистой науки является прошлый успех. Исследователи уже составили карту нашей фи­зической реальности, от микрокосма кварков и элек­тронов до макрокосма планет, звезд и галактик. Физи­ки показали, что всей материей управляет несколько основных сил: сила притяжения, электромагнетизм, а также сильные и слабые ядерные силы.

Ученые также скомпоновали свои знания во впечат­ляющее и ужасно детальное повествование о том, как мы появились. Вселенная начала свое существование 15 миллиардов лет тому назад, плюс-минус 5 миллиар­дов лет (астрономы могут никогда не сойтись на циф­ре), и все еще расширяется вовне. Примерно 4,5 мил­лиарда лет тому назад осколки взорвавшейся звезды, суперновой, сконцентрировались в нашу Солнечную систему. На протяжении следующих примерно не­скольких сотен миллионов лет, по причинам, которые никогда не станут известны, одноклеточные организ­мы, содержащие хитроумные молекулы, называемые ДНК, появились на все еще адской Земле. Эти адамо­вы микробы дали рост, путем естественного отбора, удивительному набору более сложных существ, вклю­чая Homo sapiens.

Я предполагаю, что этот рассказ, который ученые сплели из своих знаний, этот современный миф о тво­рении, будет жизнеспособным 100 и даже 1000 лет спу­стя. Почему? Потому что он правдив. Более того, учиты­вая, как далеко уже зашла наука, а также физические, социальные и познавательные границы, сдерживаю­щие дальнейшие исследования, маловероятно, что на­ука сделает какие-либо значительные дополнения к знаниям, которые она уже породила. В будущем не бу­дет никаких великих откровений в сравнении с теми, что нам дали Дарвин, Эйнштейн и Уотсон с Криком.

 

РАЗОЧАРОВАНИЕ В БЕССМЕРТИИ

 

Прикладная наука будет существовать еще долгое время. Ученые продолжат разработку новых уни­версальных материалов; более быстрых и сложных компьютеров; генно-инженерных технологий, которые сделают нас здоровее, сильнее и увеличат продолжи­тельность жизни; возможно, термоядерные реакторы обеспечат дешевую энергию с малым количеством по­бочных для окружающей среды явлений (хотя при сильном сокращении финансирования перспективы управляемого синтеза теперь кажутся бледнее, чем когда-либо раньше). Вопрос в том, принесут ли эти успехи прикладной науки какие-либо сюрпризы, какие-либо революционные сдвиги в нашем базовом знании. Заставят ли они ученых пересмотреть карту структу­ры Вселенной, которую они нарисовали, или рассказ о нашем космическом сотворении и историю, составлен­ную ими? Вероятно, нет. Прикладная наука в этом сто­летии имеет тенденцию усиливать, а не бросать вызов превалирующим теоретическим парадигмам. Лазеры и транзисторы подтверждают мощь квантовой механи­ки так же, как успехи генной инженерии — веру в мо­дель эволюции, основанную на ДНК.

Что удивляет? Открытие Эйнштейна об относитель­ности времени и пространства. Идеи астрономов о рас­ширении, развертывании Вселенной. Открытие кван­товой механикой лежащего в основе вещей вероят­ностного элемента было и впрямь поразительным; Бог в самом деле играет в кости (несмотря на неодобре­ние Эйнштейна). Открытие последнего времени — то, что протоны и нейтроны состоят из частиц, называе­мых кварками, — было гораздо меньшим сюрпризом, потому что оно только расширило квантовую теорию; основы физики остались нетронутыми.

Сознание того, что мы, люди, были созданы Богом не одномоментно, а постепенно, путем естественного от­бора, было большим потрясением. Большинство дру­гих аспектов человеческой эволюции — относящихся к тому, где, когда и как именно появился Homo sapi­ens, — это детали. Они могут быть интересными, но ма­ловероятно, что они удивят, если только не покажут, что основные постулаты ученых об эволюции неверны. Мы можем узнать, например, что внезапный скачок в развитии нашего разума был катализирован вмешатель­ством инопланетян, как в фильме «2001 год». Это бу­дет очень большим сюрпризом. Фактически любое до­казательство того, что жизнь существует — или даже когда-то существовала — вне нашей маленькой плане­ты, явится большим сюрпризом. Наука и вся человече­ская мысль переродятся. Размышления о возникнове­нии жизни и ее неизбежности будут поставлены на го­раздо более эмпирическую основу.

Но насколько вероятно, что мы обнаружим жизнь где-нибудь еще? Если вспомнить прошлое, то космические программы США и СССР представляли собой изыс­канную демонстрацию звона клинков, а не открытие новой границы человеческого знания. Перспективы ис­следования космоса на каком-либо уровне, кроме три­виального, кажутся весьма неправдоподобными. У нас больше нет ни желания, ни денег, чтобы заниматься наращиванием мышц ради самого процесса. Люди из плоти и крови могут когда-нибудь добраться до планет нашей Солнечной системы. Но если мы не найдем спо­соба преодолеть запрет Эйнштейна относительно путе­шествия быстрее скорости света, то у нас нет шансов даже пытаться посетить другую звезду, не говоря уже о другой галактике. Космическому кораблю, способно­му преодолевать сто миллионов миль в час — скорость по крайней мере на один порядок больше, чем может добиться любая современная технология, — все равно потребуется почти 3000 лет, чтобы добраться до бли­жайшего звездного соседа, Альфы Центавра.

Самый драматический шаг вперед в прикладной науке я могу вообразить в отношении бессмертия. Многие ученые теперь пытаются идентифицировать точные причины старения. Можно представить, что в случае успеха ученые смогут спроектировать Homo sapiens, который будет жить вечно. Но бессмертие, хо­тя оно и станет триумфом прикладной науки, не обяза­тельно изменит наши фундаментальные знания о Все­ленной. У нас не появится лучшего представления о том, почему Вселенная возникла и что лежит за ее гра­ницами, чем мы имеем теперь. Более того, биологи-эволюционисты утверждают, что бессмертия достичь невозможно. Естественный отбор позволил нам жить достаточно долго, чтобы родить и вырастить детей. В результате старение не исходит из какой-либо одной причины или даже набора причин; оно неотъемлемо вплетено в ткань нашего существования.

 

ВОТ ЧТО ОНИ ДУМАЛИ СТО ЛЕТ НАЗАД

 

Легко понять, почему многим людям трудно пове­рить, что наука может идти к концу. Всего столетие на­зад никто не мог представить, что ждет нас в будущем. Телевидение? Реактивные самолеты? Космические станции? Ядерное оружие? Компьютеры? Генная ин­женерия? Мы не можем знать будущее науки — чистой или прикладной, — как Фома Аквинский (философ и теолог XIII в. — Пер.) не мог предположить появле­ние Мадонны или микроволновых печей. Великолеп­ные, абсолютно непредсказуемые вещи ждут нас, как ждали наших предков. Только нам не удастся найти эти богатства, если мы решим, что их не существует, и прекратим поиск. Пророчество может быть только самореализуемым.

Эта позиция часто выражается аргументом «вот что они думали в конце прошлого столетия». Аргумент представляется следующим образом. В конце XIX сто­летия физики считали, что они все знают. Но стоило начаться XX веку, как Эйнштейн и другие физики об­наружили — изобрели? — теорию относительности и квантовую механику. Эти теории затмили ньютонов­скую физику и открыли новые перспективы современ­ной физике и другим ветвям науки. Мораль: все, кто предрекает конец науки, определенно окажутся таки­ми же близорукими, как физики XIX века.

Те, кто верит в конечность науки, имеют стандарт­ный ответ на этот аргумент: в связи с тем, что самые ранние исследователи не могли найти край Земли, они вполне могли прийти к выводу, что она бесконечна, но были не правы. Более того, уверенность физиков XIX столетия в том, что они все завершили, является историческим фактом и документально зафиксирова­на. Лучшим доказательством чувства завершенности является речь, произнесенная в 1894 году Альбертом Майкельсоном (Albert Michelsori), чьи эксперименты по измерению скорости света помогли вдохновить Эйн­штейна на теорию относительности: «В то время как нельзя утверждать, что будущее физики не готовит чу­дес более удивительных, чем чудеса прошлого, кажет­ся вероятным, что большинство основных принципов уже твердо установлено и что будущее продвижение вперед следует искать в основном в строгом примене­нии этих принципов ко всем явлениям, которые обра­щают на себя наше внимание. Именно здесь наука об измерениях показывает свою важность — количествен­ные результаты более желательны, чем качественная работа. Будущие истины физики следует искать в ше­стом знаке после запятой»".[…]

Давайте рассмотрим то, что подразумевает альтер­нативная позиция, та, которую отстаивает Дэниел Кошланд. Он настаивал, что раз наука так быстро продви­нулась вперед за прошедшее столетие, то она и дальше может так двигаться — возможно, всегда. Но этот ин­дуктивный аргумент в корне неверен. Наука сущест­вует всего несколько веков, и самые великие открытия были сделаны в последнем столетии. Если смотреть в исторической перспективе, то современная эпоха быс­трого научного и технологического прогресса кажется не постоянным свойством реальности, а отклонением, счастливой случайностью, продуктом единичной кон­вергенции социальных, интеллектуальных и полити­ческих факторов.

 

ПОДЪЕМ И УПАДОК ПРОГРЕССА

В книге «Идея прогресса» (The Idea of Progress), на­писанной историком Дж. Б. Бери (/. В. Вигу) в 1932 году, утверждается: «Наука продвигалась вперед без остано­вок на протяжении последних трех или четырех сотен лет; каждое новое открытие вело к новым проблемам и новым методам решения и давало новые области для исследования. Поэтому люди науки и не останавлива­лись, они всегда находили пути, чтобы продвигаться дальше. Но есть ли у нас уверенность, что они не ока­жутся перед непреодолимыми препятствиями?».

Бери продемонстрировал, что концепция прогрес­са насчитывает самое большее несколько сотен лет.

Со времен Римской империи, в Средние века, большин­ство искателей правды имели дегенеративный взгляд на историю; древние греки достигли высшей точки ма­тематических и научных знаний, а потом цивилизация покатилась вниз. В последующие годы делались толь­ко попытки воскресить остатки знаний, добытых Пла­тоном и Аристотелем. И только такие основатели со­временной эмпирической науки, как Исаак Ньютон, Фрэнсис Бэкон, Рене ДекартЁ и Готфрид Лейбниц пер­выми выдвинули идею, что люди в состоянии система­тически приобретать и накапливать знания через ис­следование природы. Древние ученые верили, что про­гресс будет бесконечным, что мы сможем получить все знания мира в полном объеме, а затем создать идеаль­ное общество, утопию, основанную на знании и хрис­тианских постулатах (новая Полинезия!).

Только с приходом Дарвина некоторые интеллекту­алы так увлеклись прогрессом, что стали настаивать, что он может или должен быть вечным. «В фарватере публикации „Происхождения видов" Дарвина, — писал Гюнтер Стент в 1978 году в книге „Парадоксы про­гресса" (The Paradoxes of Progress), — идея прогресса была поднята на уровень научной религии... Этот опти­мистический взгляд стал так популярен у индустри­ально развитых наций... что утверждение о том, что прогресс может вскоре сойти на нет, теперь кажется таким же странным, какой когда-то была идея о вра­щении Земли вокруг Солнца».

Неудивительно, что современные государства стали ревностными поборниками веры в то, что наука бес­конечна. Наука породила такие чудеса, как ядерное оружие, ядерная энергия, реактивные самолеты, радар, компьютеры и ракеты. В 1945 году физик Ванневар Буш (VannevarBush), дальний родственник бывшего президента Джорджа Буша, заявил в своей работе «Наука: бесконечная граница» (Science: The Endless Frontier), что наука — это «в основном неизведанные районы, причем расположенные далеко», а также «важ­ный ключ» к военной и экономической безопасности США. Работа Буша послужила руководством к дей­ствию Национальной научной организации и других федеральных учреждений, которые в дальнейшем под­держивали фундаментальные исследования на беспре­цедентном уровне.

Советский Союз, возможно, был даже более предан, чем его капиталистический соперник, идее научного и технологического прогресса. Похоже, СССР руко­водствовался словами Фридриха Энгельса, который в «Диалектике природы» пытался показать свое понима­ние закона всемирного тяготения Ньютона в следую­щем высказывании: «То, что в религии являлось со­жжением папской буллы Лютером, в естествознании было великой работой Коперника... Но с тех пор разви­тие науки пошло вперед огромными шагами, увеличи­ваясь, так сказать, пропорционально квадрату расстоя­ния от точки отправления, как будто хотело показать миру, что в случае движения высшего продукта орга­нической материи, человеческого разума, закон всемир­ного тяготения работает как и в случае движения неор­ганической материи».

Наука, с точки зрения Энгельса, может и всегда бу­дет продвигаться вперед большими шагами, причем все время увеличивая скорость.

Конечно, могущественные социальные, политические и экономические силы и теперь возражают против это­го видения бесконечного научного и технологического прогресса. Холодная война, являвшаяся сильнейшим стимулом в проведении фундаментальных исследований в США и Советском Союзе, закончилась; США и бывшие республики Советского Союза имеют гораз­до меньше побудительных мотивов строить космиче­ские станции и огромные машины просто для того, чтобы продемонстрировать свою мощь. Общество ста­новится все более чувствительным к негативным по­следствиям науки и техники, таким, как загрязнение окружающей среды, радиоактивное загрязнение и ору­жие массового поражения.

Даже политические лидеры, которые традиционно были самыми стойкими защитниками ценности науч­ного прогресса, начали демонстрировать антинауч­ные настроения. Чешский поэт и президент Вацлав Га­вел {Vaclav Havel) объявил в 1992 году, что Советский Союз олицетворяет собой и поэтому навечно дискре­дитировал «культ объективности», созданный наукой. Гавел выразил надежду, что распад коммунистическо­го государства приведет к «концу современной эпохи», в которой «доминировала вера, выражаемая в различ­ных формах, что мир — и сущее как таковое — это пол­ностью познаваемая система, управляемая конечным числом универсальных законов, которые человек мо­жет постичь и рационально направлять для собствен­ного блага».

Это разочарование в науке предрекалось в начале на­шего столетия Освальдом Шпенглером (Oswald Spen-gler), немецким школьным учителем, который стал пер­вым великим пророком конца науки. В своей работе «Закат Запада» (The Decline of the West), опубликован­ной в 1918 году, Шпенглер доказывает, что наука про­двигается вперед циклично, с романтическими перио­дами исследования природы и создания новых тео­рий, вслед за которыми идут периоды консолидации, во время которых научные знания становятся консервативными. Когда ученые делаются более надменными и менее терпимыми к другим системам веры, в основ­ном религиозным, заявляет Шпенглер, общество вос­стает против науки и принимает религиозный фунда­ментализм и другие иррациональные системы. Шпен­глер предсказывал, что упадок науки и возрождение иррационализма начнется в конце тысячелетия.

Анализ Шпенглера можно назвать слишком опти­мистичным. Его взгляд на науку как на циклический процесс подразумевал, что однажды она воскреснет и пройдет новый период открытий. Однако наука не циклична, а линейна: мы только один раз можем от­крыть Периодическую таблицу элементов, расшире­ние Вселенной и структуру ДНК. Самое большое пре­пятствие для возрождения науки, и особенно чистой науки — поиска знаний о том, кто мы есть и откуда взялись, — это ее прошлый успех. […]

 

ПОСВИСТИМ, ЧТОБЫ НЕ ТЕРЯТЬ ПРИСУТСТВИЯ ДУХА

 

Один из немногих современных философов, серьез­но размышлявших о границах науки, — это Николас Решер (Nicholas Rescher) из Питтсбургского университета. В своей книге «Научный прогресс» {Scientific Pro­gress, 1978) Решер сожалеет о том, что Стент, Гласе и другие выдающиеся ученые, кажется, думают, что на­ука может приблизиться к тупику. Решер намеревался обеспечить «противоядие этой современной распро­страненной тенденции мысли» путем демонстрации того, что наука, по крайней мере потенциально, беско­нечна. Но набросанный им в книге сценарий едва ли можно назвать оптимистичным. Он доказывает, что наука, как фундаментально эмпирическая, экспери­ментальная дисциплина, сталкивается со сдерживаю­щими экономическими факторами. По мере того как ученые расширяют свои теории, углубляясь все даль­ше и дальше — глядя все дальше во Вселенную, глубже в материю, — стоимость работ неизбежно возрастает и отдача от них уменьшается.

«Научная инновация будет становиться все более и более трудной по мере того, как мы продвигаемся все дальше и дальше от нашей родной базы к отдаленным границам. Если настоящая перспектива хотя бы частич­но правильна, то середина тысячелетия, начиная при­мерно с 1650 года, в конце концов станет рассматри­ваться как период великих характерных эволюционных трансформаций человеческой истории, век Научного Взрыва, такой же уникальный по своей исторической структуре, как Бронзовый век, или индустриальная ре­волюция, или демографический взрыв».

Решер вставил в свой мрачный сценарий то, что он, очевидно, считал счастливым эпилогом: наука никогда не придет к концу; она просто пойдет медленнее, мед­леннее и медленнее, как черепаха. Ученым не следует делать вывод, что их работа должна свестись к просто­му выяснению деталей; всегда возможно, что один из все возрастающих в цене экспериментов даст револю-ционный результат, сравнимый с квантовой механи­кой или теорией Дарвина.

Бентли Гласе в рецензии на книгу Решера назвал эти предписания «свистом, чтобы не терять присутствия ду­ха, глядя на то, что для многих практикующих ученых является мрачной и неизбежной перспективой». Ко­гда я позвонил Решеру в августе 1992 года, он признал, что его анализ во многих аспектах является мрачным.

— Мы можем исследовать природу, только взаимо­действуя с ней, — сказал он. — Чтобы это сделать, мы должны стремиться в области, никогда не подвергав­шиеся исследованиям раньше, области большей плот­ности, более низкой температуры или высокой энер­гии. Во всех этих случаях мы превосходим фундамен­тальные границы, а это требует еще более сложных и дорогих аппаратов. Так что есть границы, навязывае­мые науке границами человеческих ресурсов.

Но Решер настаивал на том, что «самые лакомые ку­сочки, первоклассные открытия» могут — должны! — лежать впереди. Он не мог сказать, когда они будут сделаны.

— Это подобно тому, когда джазмена спросили, ку­да идет джаз, и он ответил: «Если бы я знал, то уже был бы там».

В конце концов Решер ретировался к аргументу «вот что они думали в конце прошлого столетия». Тот факт, что такие ученые, как Стент, Гласе и Каданофф, боят­ся, что наука подходит к концу, сказал Решер, дает ему надежду, что грядет какое-то чудесное открытие. Решер, как и многие провидцы подобного рода, опустился до мечтаний о желаемом. Он признал, что считает конец науки трагедией для человечества. Если поиск знаний закончится, что станется с нами? Что даст смысл наше­му существованию?

 

Хорган Д. Конец науки. Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки. Санкт-Петербкрг, 2001. С.18-49.

М. Вебер

«ОБЪЕКТИВНОСТЬ» ПОЗНАНИЯ