Истоки и сущность противоборства между Сталиным и группой Бухарина

 

Разгром объединенной троцкистско-зиновьевской оппозиции не стал финалом внутрипартийной борьбы, на окончание которой рассчитывали многие не только в руководстве страны, но и в широких партийных массах, а также в стране в целом. Крах очередной оппозиции стал для Сталина трамплином для начала нового раунда схватки со своими реальными и потенциальными противниками. Он чувствовал себя победителем, но победа его не была полной, а тем более окончательной пока в руководстве партии оставались люди, способные бросить ему вызов в связи с проведением намеченного им курса. Внутрипартийные разногласия, конечно, явление вполне естественное в каждой партии, особенно в той, которая прокладывала пути в неизведанное будущее. Но чрезвычайно серьезным и тревожным симптомом стала закономерная и неизбежная трансформация таких разногласий в противоборство не на жизнь, а на смерть. С точки зрения обыденной человеческой логики такой феномен воспринимался с большим трудом и порождал массу сомнений: почему с какой-то зловещей закономерностью на смену одной оппозиции приходит новая? Почему, наконец, по мере упрочения позиций Советской власти внутрипартийная борьба не только не затухает, но и обретает все большие масштабы и все большую остроту?

Эти и ряд других не менее важных вопросов вызывали тревогу в умах и сердцах партийных масс и требовали ясного и четкого ответа на них. В их сознании еще не сформировалась ставшая впоследствии аксиомой идея, согласно которой по мере упрочения позиций социализма, по мере достижения новых успехов в строительстве нового общества, классовая борьба не только не сужает свой размах и свои рамки, но, напротив, обостряется. Сталин нуждался в теоретическом обосновании с позиций марксистско-ленинского идеологического арсенала факта не только продолжения, но и ужесточения внутрипартийной борьбы. Ему нужно было доказать, что борьба в партийных верхах имеет не личную окраску, а носит объективно обусловленный классовый характер. Что она сама по себе выступает как отражение и выражение классовой борьбы в советском обществе, строящем новый строй. Этим положениям следовало придать характер объективной закономерности, обусловленной реальным развитием событий в стране, возвести их в своего рода непреложный постулат.

Было бы упрощением исходить из посылки, что генсек чисто умозрительно пришел к выводу об обострении классовой борьбы. В период, о котором идет речь (а это конец 20-х годов), конечно, не являл собой некую идиллию в классовых отношениях, не представлял собой эталон классовой стабильности и классового сотрудничества всех социальных сил тогдашнего советского общества. Страна переживала полосу серьезных экономических трудностей и потрясений, сталкивалась с тяжелейшими проблемами практически во всех сферах жизни.

Ниже в самых общих чертах будет охарактеризована сложившаяся к тому времени ситуация, поскольку без знакомства с нею трудно понять мотивацию и аргументацию развернувшейся в партии в 1928–1929 гг. ожесточенной борьбы с так называемым правым уклоном. Главным политическим и идейным выразителем этого уклона выступил Бухарин. Наряду с Бухариным ведущими фигурами этого уклона стали председатель Совнаркома Рыков, лидер советских профсоюзов Томский и руководитель московской организации ВКП(б) Угланов. Первые трое являлись членами Политбюро, Угланов был кандидатом в члены ПБ. В дальнейшем по ходу изложения материала представится возможность дать краткие характеристики этих ведущих деятелей правой оппозиции. Здесь же уместно сделать лишь одно замечание, так сказать, основополагающего плана.

На первый взгляд кому-то может показаться, что разгром Сталиным троцкистско-зиновьевской оппозиции сделал его позиции совершенно неуязвимыми, а его лидирующее положение в партийных верхах абсолютно незыблемым. Мол, достигнутая победа стала залогом того, что против него никто не возвысит своего голоса и что ему остается только почивать на лаврах. Такое предположение не соответствовало реальной действительности. Да, Сталин обеспечил и упрочил свое место как первый среди равных. Но в этом как раз-то и коренился источник будущей неотвратимой схватки, ибо он пока еще был лишь одним из тех, кто определял главное направление политики страны. Но он не был единственным, кто обладал таким правом. Он не мог не считаться с мнением своих вчерашних соратников по разгрому Троцкого и его сторонников. Он не мог игнорировать при принятии важных решений позиции и точки зрения таких фигур, как фактический руководитель Коминтерна Бухарин, глава правительства Рыков и лидер профсоюзов Томский,

Сталину нужна была не просто власть как таковая (он ею обладал в достаточной степени в качестве Генерального секретаря), но власть единоличная, власть верховная, такая власть, где его голос при любом раскладе сил в партийной верхушке всегда будет решающим. Разумеется, он никогда ни единым словом не мог говорить об этом, поскольку подобная вещь считалась абсолютно несовместимой с фундаментальными принципами партийной жизни, как они были закреплены в Уставе. Естественно, что в своих выступлениях Сталин всегда ратовал за коллегиальность в руководстве, что, однако, на деле не мешало ему превращать этот принцип в пустую формальность, в своего рода мантию прикрытия его единовластия. Не случайно — и это весьма показательно — весь процесс утверждения своего единовластия в партии он провел под флагом строгого и неукоснительного соблюдения утвержденных норм партийной жизни.

Для Сталина было совершенно очевидным фактом, что до тех пор, пока в высшем партийном руководстве будут находиться его потенциальные противники и оппоненты его политического курса в лице Бухарина, Рыкова и Томского, ни о каком единовластии генсека не может идти речи. Поскольку в любой момент они могли выступить против него и, при соответствующем стечении обстоятельств, оказаться победителями в борьбе с ним.

Кое-кто из биографов Сталина держится точки зрения, что поражение оппозиции правых (как и прежде левых) было предрешено с абсолютной неизбежностью. Так, например. Р. Пэйн пишет: «Горстка лидеров, сформировавших оппозицию, являла собой людей, которые пережили свое время. Все из них предавали революцию, все были скомпрометированы. Даже Бухарин, единственный из них, кто обладал тонким интеллектом и способностью ввести революцию в новое и более надежное русло, был так глубоко скомпрометирован, что не мог предпринимать самостоятельных действий. Его власть ускользнула от него. И он уже напоминал собой жертву, предназначившую себя на заклание» [323].

Такое фатально-категорическое утверждение представляется несколько упрощенным, игнорирующим реальное положение вещей в тот период жизни страны. Повторяясь, замечу, что положение Сталина было прочным, но не абсолютно гарантированным: любой серьезный кризис в стране мог обернуться для него непредсказуемыми последствиями, поскольку существовала возможность его отстранения от власти вполне законными и легальными средствами, Правда, это утверждение носит скорее предположительный, нежели безоговорочно категорический характер. Многие исследователи, тот же Р. Пэйн, полагают, что в рассматриваемый период не существовало иного пути отстранения Сталина от власти, кроме как с помощью силы[324].

Бесспорный интерес в этом плане представляет свидетельство одного из наиболее активных участников политических баталий той поры А. Микояна. Это мнение А. Микояна в целом верно отражает исторические реалии, связанные с возможностью или невозможностью легитимного отстранения Сталина с поста Генерального секретаря в тот период. А. Микоян писал: «В последний раз мы могли его убрать в 1927 г. Как он делал несколько раз и раньше, Сталин предложил свою отставку, когда отдельные ведущие члены Политбюро оказывались против него. Но он всегда точно рассчитывал момент и соотношение сил. Будущие его жертвы оставляли его на месте Генсека, считая, что он еще понадобится им для сведения счетов между собой» [325].

Современные биографы Сталина, независимо от их отношения к Сталину, вряд ли имеют какую-либо документальную базу для подтверждения или опровержения гипотезы о возможности в законном порядке отстранения его от должности Генерального секретаря. Обсуждать данную проблему можно в рамках умозрительных предположений, однако любые выводы, какими бы убедительными они не представлялись, так и останутся всего лишь возможными вариантами развития событий. Вот почему свидетельство А. Микояна является особенно ценным и важным — оно ведь исходит из уст непосредственного участника тех событий, а не простого их свидетеля. Сам Микоян, как явствует из многочисленных документов, принимал деятельное участие во внутрипартийных баталиях той поры. Не было, пожалуй, ни одного сколько-нибудь важного форума, обсуждавшего внутрипартийные вопросы, на котором не была бы документально зафиксирована его активная роль. Порой своей напористостью и резкостью постановки вопросов он значительно превосходил других, в то время не менее авторитетных партийных деятелей. Хотя здесь, видимо, уместно сказать, что Сталин с известной долей высокомерной снисходительности относился к тогдашнему своему соратнику. В письме Молотову и Бухарину в 1927 году о Микояне он высказался так: «А Микоян утенок в политике, способный утенок, но все же утенок. Подрастет поправится» [326].

Возвращаясь к основной нити нашего изложения, хочу акцентировать внимание читателя на одном принципиально важном моменте. Когда мы обсуждаем возможные варианты гипотетического развития событий в связи с просьбами Сталина о своей отставке в тот период (с аналогичными его просьбами мы не раз будем еще встречаться в дальнейшем, вплоть почти до самой смерти генсека), нельзя оставлять вне поля зрения соображение первостепенной важности. Ведь принять отставку Сталина с поста генсека в тот период, когда одобряемая и съездами, и пленумами ЦК политика не только органически и неразрывно была связана с именем Сталина, но и фактически олицетворялась в нем, — принять его отставку в такой обстановке значило не больше не меньше, как признать несостоятельность этой политики в целом. Равно как и несостоятельность других ведущих партийных лидеров, одобрявших эту политику. Проще говоря, для тех же Бухарина и Рыкова голосовать за отставку Сталина, например, в 1927 году было равнозначно признанию своей собственной политической несостоятельности, ибо они в одной упряжке со Сталиным вели линию на разгром объединенной троцкистско-зиновьевской оппозиции. И устранение Сталина в такой момент с поста генсека ставило под большой знак вопроса вообще весь политический курс партии и ее ЦК и Политбюро. Словом, вопрос о Сталине как Генеральном секретаре концентрировал в себе сумму других первостепенной важности политических проблем. Поэтому его нельзя рассматривать главным образом через призму личной борьбы за власть. Такой подход неизбежно приводит к аберрации исторического зрения, к односторонней оценке фундаментальных проблем, стоявших перед советским обществом в данный исторический период.

Теперь наступил черед коснуться одной из главных причин, приведших к новой фазе внутрипартийной борьбы, на этот раз против правого уклона. Речь идет о НЭПе, причем не столько чисто в экономическом ключе, сколько в разрезе перспективного развития Советского Союза. Из истории хорошо известно, что переход большевиков к новой экономической политике явился мерой не добровольной, а вынужденной, продиктованной обстоятельствами экономического и политического положения страны. Родственник Рыкова Б. Николаевский, о котором уже не раз шла речь и на свидетельства которого в томе есть неоднократные ссылки, был весьма осведомлен в делах большевиков, в том числе и о взаимоотношениях в самых высших эшелонах власти. Можно сослаться на его письмо от 1956 года Н. Валентинову, — а последний был в свое время видным деятелем социал-демократического движения, имел отношения с Лениным, в годы Советской власти находился на хозяйственной работе в ВСНХ СССР, а затем стал невозвращенцем и опубликовал ряд книг, в том числе мемуарного профиля. Б. Николаевский, не называя источника своей информации — а это, по всей вероятности был не кто иной, как Рыков — утверждал: «Я знаю, что Политбюро отклонило первое предложение Ленина о НЭПе и уступило только после его ультиматума, что он уйдет» [327]. Уже на следующий год после введения НЭПа Ленин, как известно, заявлял о том, что период отступления кончился, что необходимо переходить к наступлению на капиталистические элементы города и деревни.

Словом, двойственное отношение Ленина к НЭПу является довольно банальной истиной, и об этом едва ли есть нужда распространяться. С одной стороны, он говорил, что пора отступления завершилась, с другой стороны, что НЭП — это всерьез и надолго. Повторяю, позиция достаточно двойственная, и в ней превалируют, конечно, моменты отрицательного отношения к НЭПу по той простой причине, что он вел с железной закономерностью к возрождению и развитию капиталистических элементов во всей структуре советского общества. В первую очередь, разумеется, в сфере экономики.

Сталин, и это естественно вытекало из всей природы его мировоззрения, также никогда в глубине души не был не только фанатичным защитником новой экономической политики, но даже его твердым сторонником. Он, как и Ленин, считал НЭП явлением временным, на смену которому при соответствующей обстановке, когда положение власти укрепится, неизбежно должна прийти принципиально иная политика. И критическое отношение Сталина к НЭПу нисколько не ставится под вопрос его многочисленными высказываниями, обосновывающими правомерность проведения НЭПа на определенных этапах развития советского общества. Несколько упрощая картину, отношение большевиков к НЭПу можно уподобить своеобразному политическому браку по расчету. А такие браки — вопреки уверениям его приверженцев — в силу самой своей сущности не могут быть прочными и долговечными.

В позднесоветский период в нашей стране в отношении оценок исторического значения НЭПа преобладали в основном две точки зрения. Одни, как например, экономист В. Селюнин, придерживались мнения, что НЭП был великим успехом. В подтверждение своей точки зрения он приводил официальные статистические данные, согласно которым довоенный уровень экономики был восстановлен к 1925 или 1926 году, а к 1928 году объем промышленного производства был на 32 процента и сельскохозяйственного — на 24 процента выше, чем в 1913 году. Другие — таких было меньшинство — полагали, что НЭП обернулся провалом: по их подсчетам в 1928 году национальный доход был на 12 процентов меньше, чем в 1913 г.[328], а накопление было столь незначительным, что позволило бы увеличивать национальный доход немногим более чем на 2 процента в год, то есть темпами, едва достаточными для соответствия темпам роста населения[329].

Сейчас не время и не место вести спор о том, какая из этих двух точек зрения ближе к истине. По крайней мере, некоторые западные специалисты, занимавшиеся изучением данной проблемы, приходят к заключению, что обе эти точки зрения страдают серьезными изъянами и не отвечают реальностям той эпохи. Английский экономист У. Дэвис, около 40 лет занимавшийся изучением проблем советской экономики, высказался на этот счет так: «Хотя в экономическом отношении НЭП был динамичен, из этого не следует, что его ликвидация была результатом исключительно произвола сталинского режима и что никакие экономические факторы не способствовали ликвидации нэпа. На мой взгляд, в 20-е годы советская экономика столкнулась с несколькими весьма трудными проблемами. Во-первых, ликвидация помещичьих хозяйств и снижение по сравнению с 1913 годом богатства зажиточных крестьян сузили коммерческий сектор сельского хозяйства. Объем продажи сельскохозяйственной продукции был гораздо ниже, чем до войны. Это привело как к нехватке сырья для промышленности, так и к резкому сокращению внешней торговли: экспорт упал до менее чем 40 процентов от довоенного уровня, импорт сократился в той же пропорции. Хотя проблема продажи сельскохозяйственной продукции была усугублена неуклюжей политикой преемников Ленина, в сущности, она была порождена структурными изменениями, вызванными в экономике революцией. Во-вторых, массовая безработица среди городского населения стала серьезной и обостряющейся социальной проблемой — гораздо более серьезной, чем до революции. Ни одна из соперничавших группировок середины 20-х годов не выдвинула удовлетворительных предложений по устранению этого бедствия.

Третья серьезная проблема НЭПа, возможно, самая значительная. В международной перспективе советская экономика занимала еще более слабые позиции, нежели экономика царской России накануне первой мировой войны. Разрыв в уровнях производства между СССР и развитыми капиталистическими государствами оставался столь же широким, как и прежде, а по сравнению с США даже увеличился. Технологический же разрыв оказался значительнее, нежели разрыв в уровнях производства. В конце 20-х годов советская промышленность опиралась преимущественно на довоенное оборудование, пострадавшее к тому же от десятилетия небрежения. А на Западе после войны шло широкое строительство новых предприятий, создавались новые отрасли промышленности» [330].

Оценка английского ученого, как мне представляется, позволяет приблизиться к пониманию серьезных проблем, сопряженных с осуществлением новой экономической политики в 20-е годы, а также — что еще важнее — дает возможность глубже уяснить причины, приведшие в конечном счете к свертыванию НЭПа. При объяснении фундаментальных проблем нашего исторического прошлого, конечно, проще и легче всего находить самые простые объяснения. Вроде того, что злая воля Сталина положила конец НЭПу и подвигла страну к рубежу невероятных страданий и катаклизмов. Но столь откровенно субъективное и весьма легковесное объяснение серьезных экономических и политических процессов, происходивших в тот период, не выдерживает сопоставления с реальными фактами и самой логикой исторического развития нашей страны в 20-е годы.

Из поля нашего зрения не должен выпадать еще один отнюдь не второстепенный момент. Некоторые советские историки в период перестройки, когда поднялась мощная волна критики Сталина и был по существу дан старт всесторонней дискредитации всего советского периода истории, обращали внимание на одно обстоятельство. На то, что уже в недрах НЭПа, по существу, зрело его отрицание. Эта гегелевская терминология призвана была доказать, что пресловутая командно-административная система, бывшая якобы монстром, погубившим советскую экономику, как раз и зародилась в недрах проводившейся в 20-е годы новой экономической политики[331]. В принципе такая постановка вопроса правомерна, если ее расшифровать более полно и более конкретно. А именно — в самой природе новой экономической политики были заложены все необходимые элементы ее самоотрицания. Ибо строить новый общественный строй, причем в условиях враждебного окружения, полагаясь прежде всего на рыночные инструменты, которые, мол, сами собой, почти в автоматическом режиме, раскроют блестящие перспективы экономического роста, было если не благим заблуждением, то серьезной политической наивностью.

Историческая ретроспектива развития нашей страны после распада Советского Союза более чем убедительно доказала, что упования либералов от экономики на всемогущую регулирующую роль рынка, этого демиурга в их экономических построениях, в реальной жизни, на деле оказались несостоятельными. Рынок даже в самых высокоразвитых странах играет эффективную роль, когда он сочетается с мерами государственного регулирования. Что же касается созидательной роли свободного разгула рыночной стихии, то это больше похоже на сказки для дебилов младенческого возраста или, скорее всего, целенаправленный обман. Я не стану распространяться на эту тему, ибо она имеет лишь чисто касательное отношение к предмету нашего разговора. Но сделать данное замечание был обязан, поскольку при оценке отношения Сталина к НЭПу мы, хотя бы в подсознании, должны принимать во внимание и наш новейший исторический опыт. А история, как известно, служит материальным отражением неразрывности связи времен в бытии человечества как единого целого.

Итак, поставим главный вопрос — мог ли НЭП быть фундаментальной основой того общего стратегического курса развития страны на длительную историческую перспективу, который Сталин намеревался осуществить? Причем не просто осуществить, а осуществить в исторически кратчайшие сроки. Иными словами, могли ли рыночные механизмы ведения хозяйства стать надежным и эффективным инструментом реализации сталинской политики в сфере экономики страны?

Не только прежние, но и современные критики Сталина утверждают, что дальнейшее проведение новой экономической политики открывало перед страной блестящие перспективы развития не только промышленности, сельского хозяйства, науки и культуры, но и обеспечивало, мол, предпосылки для создания демократических структур правового государства на манер западных демократий. Подобная интерпретация самого НЭПа и достижений, которые он якобы неизбежно нес с собой, мягко говоря, слишком абстрактна, внеисторична, не отвечает требованиям реальной оценки существовавшего тогда положения в стране и в мире в целом. В вину Сталину ставится то, что он насильственно прекратил проведение новой экономической политики и тем самым повел страну в исторический тупик. Можно было бы долго перечислять обвинения, высказываемые в адрес генсека в связи с тем, что он свернул НЭП и лишил нашу страну возможности чуть ли не под одобрение «всего цивилизованного мира» вступить в сообщество передовых западных демократий. Но в реальной жизни суть проблемы состояла в том, что на путях проведения новой экономической политики нашу страну ожидали неведомые и непредсказуемые проблемы, решить которые в русле продолжения НЭПа было невозможно.

В качестве главного средства упрочения Советской власти, ликвидации ее отсталости по сравнению с другими странами в условиях враждебного окружения Сталин взял курс на создание не просто развитой экономики, но экономики мобилизационной по своему характеру. Такая экономика должна была развиваться быстрыми темпами и вместе с тем обладать рядом существенных преимуществ перед обычной экономикой. Главное из них заключалось в способности концентрации средств (как материальных, финансовых, так и людских ресурсов), позволявшей ей быстро и оперативно решать задачи, которые перед нею ставились. В определенном смысле эта экономика, будучи по своему характеру мирной, должна была обладать и чертами военной экономики, т. е. способностью в максимально короткие сроки перейти на военные рельсы.

Экономическая же система, базировавшаяся на принципах НЭПа, не позволяла реализовать эту ключевую задачу. Кроме того, будучи строго централизованной, твердо управляемой государством, такая экономика обладала способностью концентрировать усилия на тех или иных ключевых областях хозяйства порой даже в ущерб интересам развития других, также имевших отнюдь не второстепенное значение. В совокупности именно эти принципиальные соображения и предопределили курс на постепенное свертывание НЭПа и замену его совершенно иной моделью экономического развития. Строго говоря, отказ от новой экономической политики был продиктован не только чисто экономическими, но и целым рядом причин политического и военно-стратегического порядка.

В связи с вопросом о НЭПе неизбежно встает и вопрос о принципиальном отношении Сталина к рынку как таковому. Было бы неверно полагать, что Сталин выступал принципиальным противником рынка как инструмента экономической политики. На этот счет имеются его высказывания, доказывающее обратное. Так, в 1928 году он говорил: «Организовать хозяйство в порядке нэпа — значит организовать его через рынок. Организовать хозяйство путем военного коммунизма, если поставить себе такую задачу, это значит организовать его без рынка, в порядке прямого продуктообмена. Вот в чем заключается основная разница… Я бы хотел, чтобы принципиальные основы нэпа и военного коммунизма не были спутаны. Они — антиподы. При военном коммунизме организуется хозяйство, социалистическое хозяйство помимо рынка, в порядке прямого продуктообмена. При нэпе хозяйство организуется при помощи инструментов буржуазного хозяйства: при помощи рынка, денег, товара». И далее: «Без рынка тут не обойтись никак, ни в смысле возможности поглотить в промышленности весь освободившийся от средств производства средний слой населения, ни в смысле налажения аппарата между городом и деревней, между данной страной и другими внешними странами, в которых имеется экспорт и импорт. Вот почему нэп является неизбежной фазой на другой день после взятия власти в каждой империалистической стране, как бы она ни была капиталистически развитой… Нэп есть налаживание торговли на основе рынка. Пролетарское государство берет некоторые инструменты организации хозяйства у буржуазии» [332].

Короче говоря, Сталин в принципе признавал важную и незаменимую роль рынка на определенном этапе экономического развития страны. Однако — и это подтверждается всей дальнейшей эволюцией экономических воззрений Сталина — к становлению и расширению рыночных отношений в советской России его отношение было скорее отрицательным, чем положительным. Иными словами, его декларации в пользу рынка как такового, признание неизбежности рыночных отношений были продиктованы прежде всего тогдашним состоянием хозяйства, а отнюдь не преклонением перед рыночными механизмами как основными регуляторами экономики. Поэтому правомерно констатировать безусловную двойственность и внутреннюю противоречивость позиции Сталина по данному вопросу. Кстати сказать, она была присуща генсеку не только в рассматриваемый период, но и на протяжении всей его деятельности во главе государства.

С введением НЭПа государство серьезно ограничивало действия рынка во взаимоотношениях между тяжелой и легкой промышленностью. Взаимоотношения между рабочими и администрацией на заводах и фабриках регулировались не работой на конечный результат, не хозрасчетными формами, например, коллективного подряда, а традиционной системой норм, тарифов и расценок. В результате была слаба материальная заинтересованность рабочего в конечных результатах, да и у самого коллектива предприятия заинтересованность носила специфический характер, потому что его прибыль обезличивалась в едином балансе треста. Не чувствуя новую экономическую политику непосредственно на производстве, рабочий класс не стал той социальной силой, которая решительно и категорически выступала за продолжение новой экономической политики, за действие чисто рыночных механизмов. Хотя НЭП улучшил материальное положение рабочих, но не проник вглубь, на производство. И как результат всего этого основная масса рабочих не питала какую-то особую тягу к НЭПу и основанных на его принципах методах хозяйствования. Рабочие не были заинтересованы в том, чтобы уровень их материального положения зависел от рыночной стихии. Не рыночные механизмы, а как раз государственное регулирование создавало для рабочих систему не высоких, но более или менее надежных социальных гарантий.

Не более чем грубым упрощением является и бытующее представление, согласно которому крестьянство как класс в целом было весьма заинтересовано в дальнейшем проведении НЭПа. Более одной трети крестьян были освобождены от уплаты сельхозналога, что было результатом действия не НЭПа, а как раз наоборот — отступлением от его принципов хозяйствования. Льготы и определенные классовые гарантии и привилегии, дарованные части сельского населения государством, являлись итогом непосредственного вмешательства государства, а не плодом НЭПа. Кроме того, при слабом развитии легкой и тяжелой промышленности периодически наступал диспаритет цен на промышленные и сельскохозяйственные продукты, в результате чего серьезно страдали крестьяне, в основном богатые, имевшие возможность продавать излишки своей продукции.

Указанные выше моменты описывают лишь некоторые из проблем, порождавшихся проведением новой экономической политики в радикально изменившихся исторических условиях. Нельзя также полностью игнорировать и реставраторские тенденции, которые порождались НЭПом. Конечно, нет оснований сильно преувеличивать опасность таких тенденций, полагать, что они чуть ли не напрямую ставили под вопрос дальнейшее существование Советской власти. Но и отметать с порога потенциальную угрозу этих тенденций также нет никаких резонов. В данном контексте весьма интересный прогноз сделал в 1926 году один из крупных экономистов-эмигрантов С. Прокопович. Не без некоторых оснований он писал: «Время, когда можно было их безгранично эксплуатировать, прошло безвозвратно. Ни путем реквизиций и обложения, ни путем торговли у них не отберешь продукты их труда. Применению насильственных мер к крестьянам помешает Красная Армия, после восстановления всеобщей воинской повинности ставшая крестьянской армией. Недаром Троцкий как-то сострил: Красная Армия похожа на редиску, она красна только снаружи. Поэтому советская власть должна отказаться от мысли развивать государственную промышленность за счет избытков, производимых в крестьянских хозяйствах. При таком характере социальных отношений внутри СССР дальнейшее сохранение нэпа грозит создать совершенно невыносимое для советской власти положение (здесь и далее в цитате выделено мной — Н.К.). Крестьянское хозяйство будет крепнуть и расти, быстро умножая свои капиталы; крупная промышленность замрет на нынешнем низком уровне, работая с изношенными и устарелыми машинами. Но экономическая мощь рано или поздно приведет к овладению политической властью. Политические и экономические требования идущего к власти класса могут быть осуществлены двумя путями. Или путем приспособления, или путем революции» [333].

Одним из ключевых пунктов, по которым проходил глубокий водораздел между Сталиным и группой Бухарина, явились принципиальные разногласия по вопросу об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Я уже вскользь касался этой проблемы ранее. Здесь же необходимо сделать несколько существенных дополнений. В плане политической философии тезис об обострении классовой борьбы стал важным, если не самым главным аргументом в обосновании сталинской политики чрезвычайных мер, а в дальнейшем и широкомасштабных репрессий, затронувших не только реальных классовых врагов, но и всех действительных и потенциальных противников генсека. В более широком аспекте этот тезис превратился в некое подобие теоретического обоснования чисток, или «большого террора», как называют некоторые авторы политику Сталина во второй половине 30-х годов. Без сколько-нибудь внятного и хотя бы в какой-то степени мотивированного теоретическими постулатами трудно было объяснить как масштабы репрессий, так и поистине всеобъемлющий их масштаб.

Сталинский постулат об обострении классовой борьбы был сформулирован генсеком как раз в разгар противостояния между ним и группой Бухарина. Правда, некоторые зачатки этой идеи просматривались и в более ранних выступлениях Сталина. Вообще надо отметить, что весь в целом наступательный дух сталинской политической философии как бы органически предполагал его ставку на перманентную борьбу. И чтобы оправдать и обосновать эту ставку, нужны были определенные теоретические доводы. Разумеется, базирующиеся на догматах марксистской теории. А поскольку на этот счет не имелось каких-либо четких и ясных указаний в трудах классиков марксизма, то Сталин счел необходимым восполнить этот пробел, тем более что повседневная практика советской жизни была насыщена фактами естественного, а чаще всего искусственного нагнетания классового противоборства.

В 1928 году Сталин следующим образом обосновал свой тезис об обострении классовой борьбы: «…По мере нашего продвижения вперёд, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а Советская власть, силы которой будут возрастать всё больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперёд рабочего класса и основных масс крестьянства….

Не бывало и не будет того, чтобы отживающие классы сдавали добровольно свои позиции, не пытаясь сорганизовать сопротивление. Не бывало и не будет того, чтобы продвижение рабочего класса к социализму при классовом обществе могло обойтись без борьбы и треволнений. Наоборот, продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы» [334].

Правые в лице прежде всего Бухарина как главного теоретика и пропагандиста их блока не без веских на то оснований увидели в сталинском тезисе серьезные изъяны. Эти изъяны были связаны с тем, что практика ужесточения классового противостояния на каком-то определенном этапе развития советского общества обобщалась и возводилась в ранг всеобщей истины, пригодной для целого исторического этапа построения социализма. Довольно убедительную критику теории Сталина дал Бухарин. Его аргументация в своей доказательной части сводилась к следующему:

 

«Полное право гражданства в партии получила теперь пресловутая «теория» о том, что, чем дальше к социализму, тем больше должно быть обострение классовой борьбы и тем больше на нас должно наваливаться трудностей и противоречий. Ее (эту теорию) наметил на июльском Пленуме тов. Сталин… Я считаю, что эта «теория» смешивает две совершенно разные вещи. Она смешивает известный временный этап обострения классовой борьбы — один из таких этапов мы сейчас переживаем — с общим ходом развития. Она возводит самый факт теперешнего обострения в какой-то неизбежный закон нашего развития. По этой странной теории выходит, что, чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми…

Таким образом, теория… провозглашает такой тезис, что, чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет! (Смех.) Это тоже относится к одному из многочисленных теоретических «открытий», которые делаются за последнее время и которые, к сожалению, так или иначе определяют нашу политику…»[335].

 

Признавая в целом убедительность критики данной теории генсека Бухариным, нельзя тем не менее не испытывать определенную раздвоенность мыслей и чувств. С одной стороны, в пользу Бухарина говорит логика и простой здравый смысл. С другой стороны, нельзя отмахнуться и от аргументов Сталина, если на них взглянуть под более широким историческим углом зрения. Ведь историческая ретроспектива развития Советского Союза вплоть до его развала как раз и говорит в пользу того, что внутренние социально-экономические, политические и иные причины шаг за шагом, медленно, но неуклонно готовили почву для появления в рамках советского общества тех социальных сил, которые и готовили смертельный удар по единому советскому государству и создавали экономические, социальные, психологические и иные предпосылки для отказа от социализма и перехода на путь капитализма. Не берусь категорически утверждать, что высказанная мною мысль абсолютно бесспорна. Но зерно истины в ней все-таки содержится. Так что