Экзистенциальный исток единого

— В просветлении экзистенции безусловность деятельности становится ощутимой в тождестве самобытия с единым, которое самобытие избирает в своем существовании. Только там, где для меня существует единое, по-настоящему важное, я подлинно бываю самим собой. Как формальное единство предмета составляет условие его мыслимости для некоторого самосознания, так содержательное единое есть явление безусловности для некоторого самобытия. Но в то время как мыслимость принадлежит к единому контексту одной всеобщезначимой истины, экзистенциальное единое есть истина, имеющая вне своих границ другие истины, которые не суть она сама. Не существует какого-либо доступного знанию целого, в котором все эти истины равно были бы сняты, а есть лишь безграничность возможной коммуникации этих экзистирующих истин в некоем никогда не обретающем целостности и извне даже вовсе не мыслимом бытии.

Экзистенциальное единство есть, во-первых, ограничение, как историчная определенность в само отождествлении, которое своей исключительностью открывает нам глубину бытия. Правда, экзистенция в существовании может хотеть и одного, и также другого. Она меняется и пробует. Она терпит неудачу и делает новые попытки. Но все это хорошо в существовании, пока я сам не есмь в нем, а пользуюсь им. Там, где я бываю самим собой, я есмь самость только в своем тождестве с тем, что на взгляд со стороны есть некая ограниченная действительность. Я есмь лишь там, где я исторично становлюсь из возможной экзистенции, где я погружаюсь в существование. Уклонение направляется к рассеянию множественного. Если все могло бы быть и по-другому, то я здесь не есмь я сам. Если я хочу всего, то я ничего не хочу; если я переживаю все, то растекаюсь в нескончаемом, не достигая никакого бытия.

Единство есть, во-вторых, целое как идея. То, что находится в отношении к идеям, как тотальностям, обладает единством в относительной целости этой идеи, и без нее оно было бы просто множественностью случайного. Уклонение из единства направляется поэтому к части и к абсолютизации части, а потому и к раздвоению на произвольные, борющиеся одна с другой, противоположности, не знающие пути и цели.

Экзистенциальное единство, оберегающее от рассеяния, и единство идеи, оберегающее благодаря целости от нескончаемей множественности, не совпадают друг с другом, а находятся в напряженном отношении. Носителями идей служат экзистенции, но единство экзистенции разбивает идею, если она застыла в неподвижности или потускнела. Идеи, мыслимые как космос духа, дают нам образ духовного мира; но тогда перед его мнимой тотальностью исчезают экзистенции, без которых этот мир был бы лишен всякой действительности. Образ духовного мира — это да то же, что я сам, если этот образ стал свободным витанием идеальных целостностей; впрочем, как возможность, он заключает в себе больше, а как действительность — меньше, чем я.

Единство есть, в-третьих, единство экзистенциального истока, как решение посредством выбора. Отпадение направляется к нерешенному (Unentschiedenes) и к нежеланию решать (Nichtentscheidenwollen). Я не прихожу ни к бытию, ни к сознанию себя самого, в некотором смысле защищающем лишь мое существование в нетвердом блуждании (Hintaumeln), где решают обо мне, вместо того чтобы мне стать фактором в этом решении.

Единство истока означает, следовательно, историчную определенность, идеальную тотальность, решительность. Отпадение направляется в рассеянность, изолирующую абсолютизацию, нерешительность.

Если то существование, с которым я, исполненный идеями, решительно отождествляю себя как историчную определенность, становится абсолютным для меня, то оно делается таким все же не как существование. В мгновение экзистенциального пробуждения в историчности мы улавливаем ее трансценденцию. Единое, как существование, становится путем к ней, сокровенность единого — достоверностью того, что мы находимся в соотнесенности с нею. Ибо единое не допускает обоснования, но оно же и несказанно; всякое высказывание верно описывает только наружное единство и есть объективация в сфере конечности. Высказывание, как простая объективность в численном единстве может быть вовсе лишено единого: как фиксация чего-то конечного, с которым я насильственно связываюсь помимо трансценденции. Единое — это бьющееся сердце в конечности существования, луч неведомого единого света; у каждого есть только его собственный луч, просветляющийся для него в коммуникации. Если в иносказании все лучи исходят от единого божества, то этот единый Бог не превращается все же в объективную трансценденцию для всех. Он существует каждый раз лишь как пульсация единого для трансцендирующей в едином экзистенции.

Только тот, кого ни разу не коснулось это единое, кто считает положительность множественного существования абсолютом, принимает как возможность заменимость всего и в этой мысли забывает о смерти, — только он мог бы сказать: целесообразно не привязываться в жизни сердцем чересчур сильно к человеку или вещи, но положить себе широкую основу в любви ко многим людям и многим вещам. Ибо, если с потерей одного индивида мы сразу же станем сомневаться в целом, то смерть и разрушение другого чрезмерно, и даже уничтожающе скажутся на нашем собственном существовании. Мы предупредим такое последствие, говорят тогда, если мы разделим нашу любовь и не будем ничего любить слишком сильно.

Этот остающийся имманентным образ мыслей, пользующийся мерками жизненно целесообразного, составляет самый резкий контраст опыту трансценденции в едином, когда экзистенция полагает единое тождественным с самой собою как существование, объемля тем и само существование.

Единство в мире

— Поскольку в ориентировании в мире мне становится доступно лишь то, что я могу понять как внутренне связанное единое, то, чего не удается привести во взаимосвязь некоторого единства, остается в своей разъединенности не постигнутым. Требование систематического единства прилагает свою меру к познанию, в его отличии от простого нескончаемого собрания сведений. Единство есть сила, дающая направление изучающему уму, бдительно следящая за всеми разделениями, благодаря которым сама она впервые становится возможна, чтобы эти разделения не уводили в беспочвенность.

Если, однако, систематическое познание мира становится возможным лишь благодаря тому, что в мире есть единство, целость, определенность облика, то все же ни одно из этих единств не есть еще, как таковое, единство трансценденции. Единства в мире или релятивируются, превращаясь в методические точки зрения, или же, в своем собственном качестве, получают содержательную полноту в соотнесенности с единством трансценденции.

Поэтому единство в мире не может стать подлинной истиной ни как точка зрения исследователя, ни как пространственное переплетение во взаимодействии всех вещей, ни как общность взаимопонимания в рациональной прозрачности, ни как порядок человеческих дел в универсальном государстве, ни в исповедании объективного единства религиозной веры, но только как само находящееся в трансцендентной соотнесенности. Всякое другое единство есть для себя самого лишь относительное, а как внешнее — также и иллюзорное единство.