Экзистенция и рассмотрение возможной экзистенции.

- Человек - не вершина творения, ибо есть и совершенно иное, с ним не соотнесенное. Но для себя он необходимо есть середина (Mitte). Он может, рассматривая и изучая - как сознание вообще, - выйти из этой середины, менять точки зрения, обрести, по крайней мере как возможную, «точку зрения вне мира». Но поскольку он, экзистируя, не может выйти из пределов своей экзистенции, сколько бы ни рассматривал, ни понимал, ни анализировал в своих условиях самого себя в явлении, то он и узнает, что всякое знание (в качестве психологии и социологии) не схватывает его самого, что, уже если он только в возможной мысли выходит из своей экзистенции, она грозит ускользнуть от него. Однако человек не останавливается по произволу, не ставит границ своему рассмотрению и анализу, но знает, что он в своем подлинном бытии всегда «по ту сторону» или «прежде», что от всего доступного рассмотрению его отделяет скачок.

В свою очередь, экзистенция, осматриваясь по сторонам в мире явлений, ищет экзистенцию на пути рассмотрения явлений. И тогда, будучи склонна говорить о явлениях так, как никогда не стало бы говорить о них сугубое рассмотрение, она обнаруживает наклонность видеть все в мире как экзистенцию. Но доступный рассмотрению мир природы не становится в действительности экзистенцией; никогда не удается достичь подлинно общего между человеком и тем, что есть в мире другое (nie kommt es zu einem eigentlich Gemeinsamen zwischen dem Menschen und dem in der Welt Anderen). Человеческое бытие желает вопрошания и ответа, но отвечает человеку только человек. Однако и между людьми нет равенства. В мире они различны в характерологическом и социологическом отношении и делаются равными только ради особенных прав и целей. Они равны, - и в этом равенстве существуют друг к другу на одном и том же уровне, - в своей неопределенно возможной соотнесенности с трансценденцией. Но в то же время их вечное бытие все же действительно словно бы в трансцендентной иерархии. Тот, к кому я стою в таком отношении, что я с ним вместе предстою трансценденции, и тот, кто оставит меня в этом отношении, - это экзистенциально открывающиеся, бездонно глубокие неизбежности, которые не сумеет устранить никакой рассудок, как и сами они суть только аллегории для, непостижимого ни в какой категории рассудка неравенства.

Рассмотрение неравенства людей в явлении, в формах их жизни и их целях, в их сознании существования и в их фактическом мире, хотя и не может когда-либо передать экзистенцию, однако подчинено экзистенциальному интересу поиска себя самого. Что такое человек; вообще - это я необходимо объясняю себе самому исходя из своей историчной ситуации. Я не исхожу ни объективно, из первобытного человека в диких народах, ни субъективно - из своих собственных, известных мне в знании или возможных, начал, или из повседневности»своего существования, но исхожу из высоких мгновений жизни как подлинного присутствия в настоящем. Только экзистенциальный интерес открывает нам глаза для настоящего видения мнимо примитивного у дикарей, существования и мышления первобытных народов, ступеней развития человечества, только из экзистенциального интереса я могу видеть историческую духовность как усвоенное и преодоленное мною или как чуждое, и обретаю тонкое чувство для различения характерологических или социологических типов, и вижу свой собственный пройденный путь и собственную повседневность.

Но рассмотрение сразу же теряется, как только экзистенция перестает говорить со мною. Исследующие в мире рассмотрения могут быть лишь путем, но не могут сами, уже как рассмотрение, настичь где бы то ни было экзистенцию. Было бы недоразумением, теряющим самые корни философствования, если бы экзистенцию мы, опять-таки, стали рассматривать в ее историчном явлении и устанавливали бы формы экзистенции как типы, многообразие которых в их взаимной исторической смене мы способны мысленно окинуть взглядом. То, что меняется и сменяет друг друга для объективного рассмотрения, это психологические характеры, картины мира, манеры поведения, социологически и экономические состояния, всемирно исторические ситуации и т.д.; экзистенция же - всегда одна и та же в ином обличье. На пути рассмотрения исторического я, только превосходя и уничтожая это историческое, достигаю историчного сознания как подлинной достоверности бытия.

Я всегда есть и то и другое: возможность экзистенции и рассмотрение. Для моего рассмотрения открывается театр всемирной истории, на сцене которого я вижу многообразие того, что было до сих пор возможно человеку, и доставшийся мне по наследству мир как один среди многих; как исторически уединенный (historisch Vereinzelter), я на сцене этого театра - один персонаж среди миллиардов. Но как возможная экзистенция я властен над всем этим рассмотрением, не входя в него однако в качестве объекта, и способен прийти сквозь и через него в соприкосновение с чужой экзистенцией.

Если, однако, это рассмотрение, вместо того чтобы остаться универсальной готовностью экзистенциального искания, превращается в нагромождение образов человека в его истории и в его возможностях, то оно уже не присутствует как самобытие в том, что оно видит. Это присутствие образованности (Dabeisein der Bildung), как зоркость к множественности, может в универсальности своего рассмотрения доходить до самой границы экзистенциального интереса и все же быть отделенным от него целой пропастью. Всемирная история, полагает Ранке, не есть случайное беспорядочное стремление (Durcheinanderstürmen) государств и народов. И содействие культуре также не составляет ее единственного содержания. Это - творческие, живые силы, нравственные энергии, которые мы замечаем в ней. Определить их невозможно; но можно созерцать, воспринимать их; можно произвести в себе сочувствие с их существованием. В жизни этих сил, их исчезновении, их оживлении, которое в таком случае заключает в себе все большую полноту, все более высокое значение, все более обширный объем, заключается тайна всемирной истории. Множественность наций и их литератур -это условие для того, чтобы история могла быть для нас привлекательной. Не то общество доставляет нам удовольствие и поощрение, где мы полностью владеем разговором, и не то, в котором все на одной ступени развития или в равной посредственности говорят всегда только одно и то же; мы чувствуем себя хорошо только там, где встречается в чем-то более высоком и общем многообразие самобытных натур, развитых каждая чисто в самой себе, - и даже - только там, где они в этот самый момент рождают это общее, живо соприкасаясь друг с другом и друг друга восполняя. И так же, если бы различные литературы слили воедино свои самобытные черты, результатом была бы только досадная скука. Соединение всех имеет основой самостоятельность каждой. Не иначе обстоит дело и с государствами, нациями. Из разделения и чистоты образования произойдет гармония.

Кажется, будто эти формулировки имеют в виду экзистенцию и, во всяком случае, не жертвуют ею ради некоторого всеобщего. Мнимая близость этих положений требует, однако, радикального разделения с целокупностью выражаемого в этих положениях смысла. Этот смысл панорамно-образно устремлен к богатству явлений. Многообразие, полнота, объем кажутся предельными мерилами ценности, скука становится отрицательным критерием, гармония целого - условием удовлетворения универсального созерцания. Еще чуждые друг другу самобытности он заставляет соприкасаться, но тут же и восполнять друг друга до целого. Правда, самостоятельность он считает условием даже самого соединения; но это соединение представляется ему бесспорно возможным как одно-единственное объемлющее целое. Он едва не занимает позицию ни к чему не обязывающего принятия всего, что только не посредственность. При фактическом осуществлении этой позиции, особенно если ее будет занимать уже не сам Ранке - этот загадочный ум, единственный в своем роде по значению, - определяющую роль стали бы играть личные пристрастия, которые при всей широте образного видения необходимо должны остаться узкими, потому что в них выражается отнюдь не самобытное сознание судьбы, присущее экзистенции: ибо экзистенция стоит здесь не у края пропасти бытия, где прекращается всякая гармония, но в созвучии с неким бытием, которое, будучи высказано словами просветления экзистенции, самим этим созвучием упразднило бы этот смысл, если же мы удовольствовались этими словами, уничтожило бы возможность нашей собственной экзистенции. Величественная картина этого рассмотрения показывает нам, по контрасту, что оно, как сугубое рассмотрение, не может не утерять истока, лежащего в бытии экзистенции среди экзистенций.

3. Общее для всех и экзистенциальная общность.

- Многое ищет единства, через которое, если бы это единство могло получить устойчивую наличность, перестало бы быть. Но для экзистенции в субъективности и объективности единое для всех бытие есть лишь путеводитель ее становления действительной; если его отвергнут, экзистенция останется лишь пустой возможностью. Однако если бы бытие для всех было общностью экзистенций, то оно получило бы действительность только как совершенство экзистенций в едином царстве духов. То, что было прежде, только указывало бы в эту сторону.

То, что становится общим как доступное пониманию и значимое для всех, следует отчетливо представить себе как задачу экзистенции в существовании, чтобы затем контрастно сопоставить его с тем, чем может быть общность самой экзистенции в ее истоке.

Общее есть, во-первых, существование, как предмет эмпирического изучения и убедительного знания. Это общность сознания вообще как возможность тождественным образом знать всеобщезначимое. Предметная и критическая преданность этому знанию становится в этом совместном осуществлении началом возможной экзистенциальной связи.

Общее есть, во-вторых, бытие, которое все тождественным образом суть; мышление этого бытия приводит нас к объективности человека вообще, которая, однако, не есть самобытие.

Ситуация, тождественно общая у человека с другим человеком, допускает объективное описание. Все люди имеют одни и те же витальные потребности; для их удовлетворения они в своей активности зависят друг от друга (общее заботы о существовании и возможного удовольствия); все должны умереть; все в своей житейской участи подвержены случайностям и т.д. Но общность ситуации - это только общие черты рамки исторично различной во всем прочем фактичности. Ибо мнимо общие ситуации становятся ситуациями самобытия лишь в том способе, каким самобытие приступает к ним и исполняет их. Смерть никогда не бывает одинаковой. От почти совершенно безразличного до определяющего нашу жизнь, потому что постоянно присутствующего в нашем настоящем, конца она изменяет свой смысл и свою весомость в том, как человек переживает ее и как он ее высказывает. Если я хочу прояснить себе ту или иную коренную ситуацию человека с полным сознанием ее существенности, то обращаю внимание как раз не на то безвременно всеобщее в ней, что свойственно всем людям, но просветляю свое самобытие таким, как оно состоит в коммуникации с другими, вопрошая себя, как для него обстояло бы дело с этой ситуацией (Möchte ich diese oder eine andere Grundsituation des Menschen mit dem Bewußtsein ihrer Relevanz mir klären, so richte ich mich grade nicht auf ihr zeitlos Allgemeines, das allen Menschen eignet, sondern erhelle mein Selbstsein, wie es mit anderen in Kommunikation steht, fragend, wie es für sie[72]damit stünde).

Наконец, на вопрос о том, что, как общее делает возможным то, что люди могут понимать друг друга через все времена и пространства, следует, прежде всего, ограничить содержащуюся в вопросе предпосылку: это понимание отнюдь не дано фактически, его совершенство в принципе сомнительно, его путь всегда останется задачей. В пределах этих границ логический ответ на вопрос таков: это - сознание вообще, структура которого связывает между собою все, что существование может иметь как предметно направленное сознание, в возможности выходя даже за границы человека; психологический ответ: это - всегда остающийся одним и тем же набор свойств человека как характер этого рода существования; идеалистический ответ: это - единый дух, в качестве которого все мы есмы; религиозный ответ: это - Бог как единый Бог, которым и к которому все мы живем.

Ни одно из этих единств общего во временном существовании не совершенно. Каждое из них есть антиципация и там, где его утверждают как данную в настоящем наличность или как нечто достижимое. Совершенное знание; человек как целый человек в неослабевающей длительности существования; завершенная тотальность мирового духа, в котором все, будучи причастно ему как звено, обладает бытием в составе целого; божество догматики - ничто из этого не имеет окончательного существования. Но: бытие всеобщего для всех или единство, в котором как совершенной общести (vollendete Gemeinsamkeit) угасает бытие экзистенции, не существует иначе, как только в объективных относительностях. Бытие же экзистенции, в опоре на которое только и имеет для нас некоторую важность в существовании иное бытие, есть в качестве осуществляющейся безусловности общность (Gemeinschaft), которая учреждается,, остается историчной и никогда не становится пребывающей. Однако как учрежденная эта общность не универсальна.

Как дружба она есть общность тех, кто действительно суть друг для друга они сами (die Gemeinschaft derer, die füreinander wirklich sie selbst sind), а отнюдь не общность всех, кто не суть и не могут быть друг для друга как экзистенции.

Как община последователей (Gefolgschaft) она есть обязательство самобытия перед ведущим самобытием, хотя и на условиях, но в верности и доверии. Община последователей отличается от простого повиновения, потому что она есть незаменимая общность, в которой повинующийся в то же время понимает, что он остается становящейся самостью в коммуникации, хотя как вновь приходящий в принимающей, но в возможности, во всякое мгновение, также и в дающей коммуникации. Последование совершается поэтому не в ограниченности жизненными интересами как чем-то объективно всеобщим, но в корне подлинного бытия обязывающихся друг другу экзистенций.

Эта общность существует как ставшая в неосознанной непрерывности субстанциальная общность жизни на основе содержания некоторой идеи. Пусть внутренне отношение экзистенции к экзистенции, как бытие индивида к индивиду, более изначально; но идея, хотя она и коренится в экзистенции, внешне все же предшествует. Идея есть неосознанная экзистенция некоторой общности, благодаря которой индивид есть самость, уже не будучи отдан в полную власть беспокойству самобытия. Историчные идеи - это силы, в которых находит себя экзистенция, становясь причастной им как объективностям превосходящей единичного индивида традиции и ориентирующимся в этих идеях задачам порядка человеческого существования.

Эта общность как общность деятельности есть осуществление, принимающее решения о существовании: самым зримо наглядным образом - в действиях государства.

Как общность активности, она есть осуществление задач, служащих в существовании приобретению знания, изобретений, технических формаций, произведений, необходимых в повседневной жизни продуктов труда.

Каждой из общностей нужна прозрачность мыслимого и целесообразного как ее среда; если это последнее отрывается от корня экзистенциальной общности, то разжижается до простой общности и становится промыслом. Общность экзистенций есть только там, где сохраняется самобытие как всякий раз историчный способ понимания друг друга в непонятном (Gemeinschaft der Existenzen ist nur dort, wo das Selbstsein bleibt als die jeweils geschichtliche Weise des Sichverste~ hens im Unverständlichen). Для общности экзистенций границы всеобщего и прозрачного понимания - не граница, а начало этой общности. Однако ее действительность бывает тем решительнее, чем полнее и безграничнее исходят в ней сферу доступного пониманию и чем полнее ее во всякое мгновение удерживают как среду выражения.

Экзистенции, на всех точках зрения, признают друг друга как действительности, соприкасающиеся друг с другом в мире иного бытия. Подлинная истина остается безусловной, а не точкой зрения; экзистенциальной, а не всеобщей; истиной друг с другом (miteinander), а не изолированной; историчной, а не безвременно значимой; в пути, а не завершенной.

Итак, невозможно и абсурдно было бы желать обозревать и усваивать истину экзистенций в некотором целом их объективаций как единую истину. Существует, правда, единый мир философии и философских возможностей. Но знание этих возможностей не есть еще ориентирование в мире относительно философии, которая встречается в истории как сумма формаций мысли. Остается по-прежнему возможно объединить в одной голове и знать все объективные миросозерцания и формулы. Однако все это всегда есть только средство, а еще не сама истина. Я остаюсь этим историчным существом, которое не может при помощи знания перескочить через себя самого в своем истоке. Вступая в объективности бытия как всеобщие объективности, в объективности понятностей (Verstellbarkeiten) и техник мышления, я вновь нахожу в этих средах как содержание возможность своего самобытия. Трансцендировать себя самого я могу только к собственной своей основе, а это я могу сделать лишь вследствие того, что все более решительно прихожу к себе самому.