Последний призрак, самый упрямый

Последний призрак, покинувший детскую, был также первым, вошедшим в нее. Его, конечно, зовут “идентификация с агрессором”. Этот призрак в самом страшном своем аспекте больше не угрожал ребенку после первых месяцев терапевтической работы. Серьезной опасности насилия матери по отношению к Грэгу больше не было. Мы видели, как усиление любовных связей между Анни и ее ребенком защищается ребенка от физического насилия. Мы видели также, как воспоминания Анни о собственном страдании стали формой защитой для ее ребенка. Она не причинила бы ребенку боли.

В конце первого года лечения Грэг демонстрировал благоприятные признаки прогресса в развитии и привязанности к матери. Но существование призраков все еще продолжалось, и мы видели, что это угрожает развитию Грэга. Когда Грэг стал активным, независимым, любопытным и проказливым на втором году жизни, репертуар дисциплинарных тактик Анни казался в чистом виде взятым из обломков ее детства. Насколько защищающей и любящей матерью она могла быть, когда Грэг был тихим, послушным и “хорошим”, настолько она менялась при любом неподчинении или обычных шалостях тоддлера: голос ее становился резким и громкость его была невыносима для барабанных перепонок. Грэг в эти моменты пугался, и миссис Шапиро привлекала внимание Анни к реакции ребенка в таких случаях. Затем, как мы обнаружили, Грэг выработал защиту против тревожности, вызываемой в нем гневом матери. Он смеялся, как нам показалось, слегка истерически. Это, конечно, была в точности та защита, которая была у его матери в детстве. Грэгу было 16 месяцев, когда мы отметили появление этой защиты.

Ясно, что с важным компонентом защиты Анни - идентификацией с агрессором - еще в терапии не оперировали. Анни еще недостаточно полно пережила в терапии ее детскую тревожность и ужас, связанный с опасными, непредсказуемыми, жестокими и могущественными фигурами своего прошлого. Из аналитического опыта мы знали, что патогенез защиты, известной как идентификация с агрессором, это тревожность и беспомощность перед нападающими. Достичь этого уровня защитной структуры с помощью психоанализа часто является сложной задачей. Как же мы сможем достичь его с помощью психотерапии на кухне раз в неделю?

Мы исследовали доступные нам способы. Миссис Шапиро отметила, что голос Анни менялся в одной мгновение от ее собственного нормального голоса, каким она вела беседу, к резкому, невыносимому для слуха голосу, который казался принадлежащим кому-то другому. Похоже, Анни об этом не подозревала. Этот чуждый голос был встроен в ее личность. Можем ли мы применить эту частичную манифестацию патологической идентификации в двухшаговом процессе интерпретации? Во-первых, сделать этот голос чуждым эго, идентифицировать его; затем интерпретировать его как защиту против невыносимой тревожности и подвести Анни к воспроизведению в ее переживаниях собственного детского ощущения ужаса и беспомощности?

Во время домашних визитов не было сложности с нахождением такой возможности. Случай представился непосредственно в следующем визите после нашего совещания, на котором мы обсуждали технические проблемы.

Грэг, которому было 17 месяцев, сидел в своем высоком стульчике и завтракал. Мать, пока он ел, продолжала увещевать его: “Не делай этого. Не роняй пищу”. Затем, реагируя на какую-то очередную обычную неудачу ребенка, Анни закричала: “Прекрати!”. Грэг и миссис Шапиро подпрыгнули. Анни обратилась к терапевту: “Я напугала вас, не так ли?” Миссис Шапиро, придя в себя после шока, решила, что это и есть тот момент, которого она так ждала. Она сказала: “Иногда, Анни, слова и звуки, которые ты издаешь, звучат как вовсе не твои. Мне интересно, кто бы мог так звучать?” Анни немедленно ответила: “Я знаю. Это похоже на мою мать. Моя мать обычно так пугала меня”. “Как ты себя при этом чувствовала?” Анни сказала: “А как бы вы чувствовали себя вместе со слоном в посудной лавке?.. Но я не хочу об этом говорить. Я уже достаточно страдала. Это все осталось позади”.

Но миссис Шапиро мягко настаивала и сделала критическую интерпретацию. Она сказала: “Я могу представить себе, что когда вы были маленькой девочкой, вы были так напуганы, что для того, чтобы бояться меньше, вы могли начать разговаривать подобно матери”. Анни сказала: “Я не хочу говорить сейчас об этом”. Но она была глубоко потрясена словами миссис Шапиро.

В оставшееся время этой сессии произошел любопытный переворот. Анни на глазах начала меняться. Вместо жесткой, агрессивной девочки с вызывающим поведением, она стала беспомощной, встревоженной маленькой девочкой на весь остаток сессии. Поскольку она не могла найти слов, чтобы выразить глубокую тревожность, поднимавшуюся из ее глубин, она начала говорить обо всем, что можно было найти в настоящем моменте, что заставляло ее чувствовать себя испуганной, беспомощной, одинокой.

Именно таким образом в течение многих часов миссис Шапиро подводила Анни к переживанию беспомощности и ужаса ее детства и сдвигала направление вперед и назад от настоящего к прошлому, помогая Анни определить пути, которыми она приносила собственные переживания в свое отношение к Грэгу, как идентификация с пугающими людьми ее детства “вспоминалась”, когда она становилась пугающей матерью Грэга. Был момент терапевтического торжества, когда Анни смогла сказать: “Я не хочу, чтобы мой ребенок меня боялся”.

Работа в этой области принесла глубокие изменения самой Анни и ее взаимоотношениям с Грэгом. Анни начала менять свою жесткую манеру поведения уличного ребенка, и изменился ее резкий голос. По мере того, как патологическая идентификация с ее матерью начала разрешаться, мы видели, как Анни ищет новые модели материнства и фемининности, некоторые из которых можно было легко идентифицировать как черты миссис Шапиро.

И Грэг начал откликаться на изменения климата в доме. Как и следовало предполагать, страх матери и нервный смех в качестве защиты против тревожности начали исчезать. Поскольку уже существовали сильные связи между матерью и ребенком, Анни сейчас могла применять без страха многое в воспитании своего ребенка.

Миссис Шапиро как наблюдатель указывала Анни на попытки Грэга общаться с ней. Конкретные предложения и демонстрации предлагались в некритической манере. К этому моменту Анни была способна встречать развивающее руководство в менее защитной манере и использовать его конструктивно, работая в альянсе с терапевтом в интересах Грэга. В течение месяца после того, как была определена потребность Грэга в помощи с языком, он начал экспрессивно использовать язык и сейчас находится в пределах нормального диапазона шкалы Бейли.

Анни сейчас беременна и будет рожать ребенка в начале осени. Этот ребенок, как она сказала нам, желанный. Анни ждет нового ребенка с удовольствием и с новообретенной уверенностью в себе как в матери. Она тщательно проходит медицинские консультации во время беременности. Она и Ёрл решили, что хорошо было бы иметь двух детей. Анни не думает, что у нее достаточно любви и терпения, чтобы распределять его на большее количество детей.

Мы не знаем, будут ли на этом крещении присутствовать старые призраки. Однако есть позитивные показания того, что процесс установления связи между Анни и этим новым младенцем уже начался. Анни предчувствует, что появление этого нового младенца может означать для нее, для Ёрла и для Грэга. Анни сказала миссис Шапиро как молодая женщина, а не испуганный и защищающийся подросток, что младенцы зависимы, что им нужна мать в доме, которая защищает и успокаивает их, что Грэг может ревновать, и что ей надо постараться дать Грэгу, Ёрлу и новорожденному младенцу то внимание и близость, в котором они нуждаются. В то же время Анни способна выражать собственные нужды своему терапевту и своему мужу. Она начинает понимать, что она также может получать теплоту и близость, которую хотела, но никогда не получала. Ее взаимоотношения с Ёрлом также изменились. Ёрл собирается взять двухнедельный отпуск, чтобы побыть дома, когда появится младенец, и помочь ему и Анни.

Проявляются связи между Анни и ее новым ребенком. Он будет рожден в то время, когда Анни уже сможет устанавливать взаимоотношения, не перегруженные присутствием призраков прошлого. Если мы сможем помочь упрочить связь между Анни и ее ребенком в первые дни и недели, мы думаем, что пришельцы уйдут, как это происходит в большинстве детских, где ребенок защищен магическим кругом семьи.

Два вопроса - и гипотеза

Мы начали это эссе с вопроса: “Что определяет, будет ли конфликтное прошлое родителя повторяться с его ребенком?” Патология в истории родителя сама по себе не является предсказующим фактором повторения прошлого в настоящем. Присутствие патологических фигур в родительском прошлом само по себе не определяет идентификацию с этими фигурами и возобновление патологического опыта по отношению к собственным детям.

Из клинического исследования миссис Мач и Анни Бейер и из многих других известных нам случаев, при которых призраки родительского прошлого захватывали детскую, мы можем увидеть потрясающе однотипный паттерн - все эти родители в экстремальности детского ужаса сформировали патологическую идентификацию с опасными, угрожающими врагами эго. Если мы назовем это в знакомых терминах “идентификацией с агрессией”, мы ничего не добавим к имеющимся у нас знаниям об этой защите. Литературы об этой защите очень немного. За исключением ранних работ Анны Фрейд, которая обозначила этот защитный механизм и разъяснила его появление в формирующий период детства, мы не имеем информации по глубоким клиническим исследованиям условий, которые определяют выбор этой защиты из других возможных альтернатив или динамику, так сказать, закрепления идентификации с агрессором.

Мы находимся клинически и теоретически на твердой почве, если предполагаем, что мотивацию и энергию для повторения обеспечивает некая форма для вытеснения в этой защите в настоящем. Но что же вытесняется? Из ряда известных нам случаев, в которых клинически исследовалась “идентификация с агрессором” как центральный механизм патологического родительства, мы можем выяснить, что воспоминание случаев насилия в детстве, тирании и отвержения воспроизводится в точных потрясающих деталях. Что не вспоминается, так это связанный с переживаниями аффективный опыт. Анни вспоминала, как в детстве ее избивал отчим, и она вспоминала отвержение матери. Что она не могла вспомнить, так это ужас и беспомощность при переживаниях насилия и отвержения. Изначальные аффекты подверглись вытеснению. Когда терапевтическая работа оживила эти аффекты, и когда Анни смогла снова пережить их в безопасности ее взаимоотношений с терапевтом, она не могла больше причинять боль своему ребенку. Миссис Мач могла вспомнить отвержение, покинутость, инцестуозный опыт в своем детстве. Чего она не могла вспомнить, так это переполняющей ее тревожности, стыда и чувства никчемности, которые сопутствовали всей этой жестокости ее детства. Когда тревожность, печаль, стыд, унижение были обнаружены и пережиты в терапии, миссис Мач больше не нуждалась в том, чтобы переносить боль и грехи своего детства на своего ребенка. С переживанием детского страдания вместе с воспоминаниями каждая из этих молодых матерей могла сказать: “Я не хочу, чтобы это случалось с моим ребенком”.

Эти слова звучат очень знакомо. Многие родители, которые сами имели ужасное детство, не причиняют боли своим детям. Есть родители, которые явно или неявно говорят: “Я помню, как это... Я помню, как я был испуган, когда мой отец взрывался... Я помню, как я плакал, когда они увезли меня и сестру жить в этом доме... Я никогда не хочу, чтобы мой ребенок прошел через то, через что прошел я”.

Для этих родителей боль и страдания не подверглись тотальному вытеснению. Они спасаются от слепого повторения патологического прошлого воспоминанием. С помощью воспоминания они идентифицируются с раненым ребенком (детской самостью), тогда как родитель, который не вспоминает, может обнаружить свой бессознательный альянс и идентификацию с пугающими фигурами прошлого. Именно таким образом родительское прошлое отыгрывается на ребенке.

Ключ к нашей истории с призраками лежит в судьбе аффектов детства. Наша гипотеза заключается в том, что доступ к детской боли становится мощным сдерживающим средством против повторения в родительстве, тогда как вытеснение и изоляция болезненного аффекта обеспечивает психологические предпосылки для идентификации с предателями и агрессорами. Неразрешенная загадка - почему в экстремальных условиях в раннем детстве некоторые дети, которые позже становятся родителями, сохраняют свою боль, не устанавливают роковой альянс с агрессором, который защищает эго ребенка от невыносимой опасности и устраняет сознательное переживание тревожности. Мы надеемся исследовать эти проблемы в дальнейшей работе.

Предложенная здесь теория, хотя и неполная, имеет практическое применение в психотерапии родителей и детей в тех семьях, где призраки родительского прошлого поселились в детской. В каждом случае, когда терапия приносит родителю воспоминания и переживания его детской тревожности и страдания, призраки уходят, и страдавшие родители начинают защищать своих детей от повторения собственного конфликтного прошлого.

* Ее имя, как и все другие здесь, является вымышленным.