Черновцы, 15-16 декабря 2016 г.

American dream

 

Истина в том, что таниной маме – не к кому прислониться:

Зарплата училки, разгул тарифов, горелое на конфорке.

И только под Новый год в соцсеть попадают принцы –

Престарелые рыбки из радужной Калифорнии.

 

Сегодня мама – с одним из них: глаза опуская долу,

Сидит, сконфужённо ёжась, заискивающе поддакивая.

Стоит ему приподняться, − из него посыплются доллары –

Благодатные, как «ладошки» для онкодетей с Макдака.

 

Принцев английский − безукоризненно бархатный.

Принцевы жесты – вкрадчивы и милы.

Мама оправдывается барину:

− Капризная стала барышня.

Дочка рисует. В ее тетрадке − сказочные ослы.

 

Атмосфера в кафе накаляется серебринками.

Стыд с новогодней ёлки падает юбкой в пол.

Пронзительный детский вопль полосует бритвой:

 

− Мамочка! Отгадай-ка!

Где находится мой осёл?!

 

Ослиная шкура. Ослиная ноша. Всё начиналось гладко.

Жаль, что славянская дочь уродилась в дурную землю.

Недовольные взрослые впяливаются в тетрадку,

Но видят только штрихи из зелени.

 

Камуфло Че Гевары, Жукова и Бандеры:

Полоумные добробаты − под школьным ранцем.

Юная Азия выпрямляется, как пантера, −

И заряжает рисунком в миску американца.

 

Я выхожу на улицу. За норд-остами

Крымские травы выплясывают курсивами

Сердце моё, сотвори мне на память ослика –

Самого, что ни на есть красивого.

 

Завтра в студенте сбудется Чак Паланик.

Безработная журналистка перебросит эпоху через плечо.

 

Истина в том, что осёл находится − на поляне.

И больше ни в чём, понимаешь?

Больше – ни в чём.

 

Декабря 2016 г.

Австро-Венгрия

«Явись, Мария, я люблю тебя!» –
Звонят часы на старой ратуше.
Зима трепещет белым лютиком
На чернобурке императора.

Он грезит, что она, безгрешная,
Плетёт за печью куклу-мотанку.
А сумерки – такие нежные,
Как торт из завитушек Моцарта,

Как переспелая сецессия,
Как под рессорой - писк воробушка.
Три градуса всего - по Цельсию,
Но император весь продрог уже.

Углём по небу чертят вороны
Слова суровых проповедников.
Мария обещала вовремя!
Мария не предаст наследника!

Мария - тихая и милая.
Невеста ангелов.
Пророчица…
А надо бы подмять Румынию,
Но, правый Бог, совсем не хочется.

И он мусолит чарку тусклую,
Жуёт баранину, печалится.
Евреи, ляхи, венгры, русские –
Кого здесь только не случается.

У императора – бессонница:
Страна - под одеялом байковым.
И отчего-то нездоровится,
И отчего-то погибается.

А где-то, за армянским куполом,
Где дом скрипит и срубы голые,

Мария протыкает куколку
Невинной крохотной иголочкой.

Черновцы, 15-16 декабря 2016 г.

Новогодняя лирика

Прохожие дрожат под парками,
Глотая грипп по чайной ложке.
И пар из форточки
Выпархивает
Навстречу прошлому в калошах.

Метель – бесстыжая, как девица, -
Алеет Лениным-сосулькой.
Поверь мне, то, что с нами
Делается, -
Банальнее крови в сосудах.

По улице дворняги лающей
Бежит страна за ширпотребом.
Я под подушку
Николаевскую
Своё кладу на память небо -

Циничное, святое, лютое:
Заоблачный Китай калеки.
Разлюбливаемся,
Разлюбливаемся,
Разлюбливаемся
Навеки.

Зима под утро ляжет ватманом,
А мы по снегу бегать будем
И хвастаться своей
Расхватанностью
Красивым незнакомым людям.

Херсон, 19 декабря 2016 г.

Поэт

В каждой правде под видом истины ты – обман.

В любом благонравном горле ты – мат из грудных глубин.

В пустыне, где сушат вёсла, ты – океан.

В квартире карбованцев и карболки

Ты – нищий, как никотин.

 

Ты – отрубленный хвост у каждого пса,

Не поданный к борту трап.

В любой их войне ты – Джа, в любом пацифизме – пли.

В посольство старухи Клинтон ты входишь, как Дональд Трамп:

В арафатке из Вифлеема. В телогрейке из конопли.

 

Им повезло: у них есть семьи, устои, эпохи, сны.

Каждое утро они подают желе из твоих желёз.

Потому у тебя и гормоны не в порядке еще с весны –

С той самой, когда Воскрес Иисус Христос.

 

Понтий Пилат написал апрельские тезисы,

Поместил их в сеть и умер в своей кровати.

Прочитав это текст, обыватель

Скажет, что ты – «с претензией»,

А ты ничего не скажешь, глядя на обывателя.

 

Твоя логика не постижима ни одному уму.

Твоя мистика не подвластна ни одной из тайных доктрин.

Остаётся брать себя в руки и дальше нести самому

По дороге, чьё имя Дух, и Отец, и Сын.

 

Нести, пока не постигнешь, что трое – всегда одно,

Седея за пядью пядь. Мотая за прядью прядь.

 

Идти, пока не увидишь дом, а в дому – окно.

И в этом окне никто не будет стоять.

Никто не будет стоять.

 

Киев, 21 декабря 2016 г.

Психодел

Люди сошли с ума. Трагикомическая безделица.

И всё это было бы очень смешно, когда б не кровавый пир.

Спишь с родным человеком – и не знаешь, на что он вспенится:

На русский, американский или арабский мир?

 

Сделать бы что-то такое, чтобы сразу всем разонравиться,

Выйти из воплощений и больше не повториться.

Убей нас, Родина,

Комсомолка, спортсменка и просто красавица,

С апломбом истинного арийца.

 

Люди сошли с ума. Из нейронов черепа

Прорастают ромашки на ядерной конопле.

Сладкое чувство взрыва – единственное дочернее,

Чувство моё, оставшееся к земле.

 

Земля притягивает в полёте. Падай больнее, ласточка.

Знай, ничего тебя не спасёт: ни травяное ранчо,

Ни окопы, ни баррикады, ни городские кластеры –

Ничего из того, что спасало раньше.

 

Удавка ночи мотается длинным зуммером.

Не звони героям и антигероям: дай полотну подсохнуть.

 

Да святится в безумии века − твоё безумие:

Баба плачет. Курочка кудкудахчет.

Ван Гог рисует подсолнухи.

 

Декабря 2016 г.

Песенка о тайном и явном

Отринув ор о помощи, вышагивать

По трупам душ, чей сладостен уют,

К тишайшему,

Тишайшему,

Тишайшему

Колодцу, из которого не пьют.

 

Стена мечты заклеена обоями,

Но трещиной стекает с потолка

Любовная,

Любовная,

Любовная,

Преступно одинокая тоска.

 

Так женщина без мужа, скрыв бессилие,

Заказывает ёлочку в сети –

Красивую,

Красивую,

Красивую:

Её нести – страшней, чем крест нести.

 

Так мальчик,

Примеряя принца Датского,

Летит на плаху, защищая вскачь

Гражданскую,

Гражданскую,

Гражданскую

Утопию, чей автор – сам палач.

 

Бредёт за ложью истина в наручниках.

На веках стынут, как чужой обол,

Орущие,

Орущие,

Орущие

 

Мои стихи, – написанные в стол.

Декабря 2016 г.

История рижского бальзама

Долгое время мне говорили, что его не существует в природе,
Что пить эту гадость – нечто, сродни ереси или ропоту;
Но я был уверен: он есть, он сладок, он весел и неугоден,
Он опьяняет заранее, − и мне хотелось его попробовать.

Рижский бальзам… Сосны и море − в счастливом жетоне
На метро, ускользнувшее от шахидской вендетты.
Рижский бальзам катился Большой Житомирской,
Как слёзы из глаз влюбившегося поэта.

Рижский бальзам… Он разражался в громы и слоги,
Не обладая ни здравым смыслом, ни горьким опытом;
Он выпрыгивал из троллейбуса на крыльцо онкологии,
Обращая в насморк любую опухоль.

В жару он носил ежовые рукавицы,
На морозе выращивал вишни шпанки;
Будто столичные гастролёры в херсонской провинции,
Рижский бальзам бежал по вокзалу, ломая шпалы.

Он сам себя спаивал, чередуя маски и лики.
Он сочинял судьбы, как люди – песни.
Это − рижский бальзам бродил предрассветной Лиговкой,
Цепляясь за чаек, как за последнее поднебесье.

Он растекался, хотя при этом не становился площе:
Подобно рыбе Ману, он требовал глубины;
В один прекрасный момент бальзам вышел на площадь −
Во имя свободы, во имя мира, во имя плена, во имя войны.

Рижский бальзам не знал никаких оков.
Из него вырастали руки солдата моей Отчизны –
Руки, спасавшие побратимов, руки, гладившие щенков,
Руки, участвовавшие в зачистках.

Кончилось тем, что бальзам эмигрировал к Рюрикам.
Вовремя удалённое детство не воспалится впредь.

Я смотрю, как барменша его наливает в рюмку…
Приятный запах. Приятный вкус.
Приятная жизнь. Приятная смерть.

Декабря 2016 г.

Второе письмо

Памяти Беллы Ахмадулиной

Цирк и церковь горят над хатами.

Снег – кровавое эскимо.

 

Здравствуй, птичка,

Белла Ахатовна,

Вот – второе моё письмо.

 

Помню, первое я писал тебе

В полоумные двадцать лет.

 

Нет Америки. Нет Прибалтики.

И Отечества тоже нет.

 

Нет семьи, потому что волею

Догм, устоев, страстей, разлук

 

Заливается алкоголием

Поэтический ультразвук.

 

Наши панковские поребрики

Льдом империй стекают в люк.

 

Нет друзей, потому что предали,

Потому что я их люблю.

 

Самиздатами, самокатами

Тропка века бежит в ночи.

 

Спи спокойно,

Белла Ахатовна:

Птички пущены. Щебечи.

 

 

Декабря 2016 г.

 

Безногий

 

Тебе родному

 

Упало солнце на траву

Снарядным мячиком.

Их грохнуло, а я живу −

Весёлым мальчиком.

 

Убийцы гибнут на войне

Самоубийцами.

Как реквием, гудят во мне

Стальные бицепсы.

 

Бездомный мир чужой вины

Уныло тявкает.

Из бёдер прорастают сны

Двумя культяпками.

 

Мне снится фея давних дней,

Из сердца выжженных,

И всходит облако над ней –

Смешное, рыжее.

 

До двух дверей, до трёх скачков

Пространство сузилось.

В судок для кала и бычков

Летят иллюзии.

 

Пускает Родина под слив

Тоску бессилия.

Я раньше тоже был красив,

Но стал красивее.

 

В напряге мышц заложен риск,

И торс топорщится,

Как непонятный обелиск

На двух подпорочках.

 

По-прежнему не знает рам

Душа-кочевница…

 

И только пятка по ночам

Фантомно чешется.

 

Декабря 2016 г.

Классическая застольная

Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы – если б знали…

Марина Цветаева

 

На чумазом пиру – чумовые голуби,

Чьи молитвы о мире – давно пародия.

Облажались мы с нашим джихадом, Господи,

Ублажили врагов, положили Родину.

 

Говорили изрядно – отвратно делали.

На Восток навострились – вернулись с юга мы.

И не надо со мной обниматься, девочка.

И не надо со мной убиваться, юноша.

 

В кабаках – бесовщина, в соборах – требники.

Между верхом и низом – полоска лезвия.

Из прокуренных кухонь попав в учебники,

Остаётся не пойманным дух поэзии.

 

Не поможет ни грешный дымок каннабиса,

Ни спасающий праведных запах ладана,

Потому что анапесты есть анализы

На бактерии страха в сердцах залатанных.

 

«Ты – палач, а не врач, и не надо помощи!

Мы пойдём к Винни Пуху, к Бандере, к Ленину!»

 

Если б знали вы, пьющие, как мне: полночью

Отрубать себе голову –

И приклеивать.

 

Января 2017 г.

Встреча

В.С.

 

Коньяк не тот, и конь не тот, и поле,

Из чьих костей произрастает город.

По кругу бродят люди, будто пони,

Друг друга поздравляя с новым горем.

 

Слова не те, и паузы, и взгляды:

В беседе нечем залатать пробелы.

Шагает жизнь рождественским парадом

По нашим трупам, обведённым мелом.

 

И нет имён. Доносы-анонимки

В заборе века затыкают щели.

От старых дружб остались только снимки.

И боли нет. И даже всепрощенья.

 

По-прежнему бульварный тополь жилист.

Под ним скамейка дёргает за лацкан.

Но мы стоим – безвыходно чужие, −

И так смешно, что даже стыдно плакать.

 

Расклад не тот, и старт не тот, и финиш.

Не злят враги. Не торкают победы.

Фетиш судьбы напоминает финик:

Один – на всех (а все мы – людоеды).

 

Столица, имитируя Верону,

Ломает фарс слиянья и деленья…

 

И пальцем в небо падают вороны

С красивых перепиленных деревьев.

 

Января 2017 г.

 

Рождество

 

Душечка либерал, воспитанный на Солженицыне,

Попивая кофий, грозится уничтожить Донбасс как секту.

В госпитальное небо, затянутое синицами,

Глядит безногий парнишка из Правого Сектора.

 

Сердобольная няня хохочет, хватая колясочку под уздцы,

Провонявшимся свитером в харю тычет.

Эскалатор столичного ЦУМа течёт подобно Янцзы:

Здесь продают свитера. Неплохие. По девять тысяч.

 

Девять тысяч синиц – в очереди за раем.

Девять тысяч динариев.

Родина-бесприданница.

Христос рождается, Христос умирает,

Христос умирает, Христос рождается.

 

Под домом Иуды растёт осина, безобидная с виду,

Подёрнутый снегом дождик беззвучно каплет.

В тазике отмокает пропитанный небом свитер,

Начинается красочный Апокалипсис.

 

Либерал допивает неистовый капучино.

Напротив него дончанка с улыбкой глотает ком...

 

Я не могу о вас больше писать, женщины и мужчины.

Я не могу писать ни о ком другом.

 

Января 2017 г.

 

Цена красоты

 

Чернилами, кровью ль, − пиши и не думай про кляксы:

Призывные формы глаголов с годами – лютей.

Чутьё языка над тобой нависает проклятьем,

Оно оскорбляет неловкие речи людей.

 

Оно разрушает их правила, догмы, устои,

Священные войны и худо замоленный мир.

Здесь всё продаётся...

Сказать тебе, сколько ты стоишь,

Пророк из бумаги, ничтожный словесный кумир?

 

Наступит зима, и, когда в медицинскую бездну

Взбешённой метели сотрутся людские мечты,

Готовься к тому, что разумный, возвышенный бездарь

Окажется Деду Морозу нужнее, чем ты.

 

А, значит, пиши.

Наблюдай, как при свете лампады,

Вспорхнувшая матом с благих обмороженных губ,

Скрипя позвоночником, дворничья пляшет лопата,

 

На угольно чёрном горячем шахтёрском снегу.

 

Января 2017 г.

 

 

Блогер

 

Послушай, Малыш, занимательную историю.

Нервы Карлсона свиты в свинцовый жгут.

Он сидит и пишет книгу, которую

Неизвестно, когда прочтут.

Неизвестно, когда сожгут.

 

Книгу о том, что хиппи тоже хоронят в костюмах.

О том, что в реку одну и ту же можно войти не однажды.

О том, что, борясь за свободу, мы построили тюрьмы,

В которых сажают нас же.

 

За окном у Карлсона – дождь и снег. Снег и град.

Рождественские каникулы при любом режиме –

Это, когда вокруг столько своих ребят,

Что говоришь полушёпотом и чаще всего с чужими.

 

В кабинете у Карлсона – смог и блог. Блок и Бог.

Пепел эпохи − на двигателе пропеллера.

Карлсон хотел эмигрировать, но не смог,

Ибо что-то ему такое скворцы пропели,

 

После чего он навеки отбросил лопасти

И перестал летать кролем и баттерфляем.

И вот, он сидит и пишет книгу о ломкости

Собственной совести,

Тем самым её скрепляя.

 

Книгу, которая явно не проканает

Ни с одними воздушными командирами...

 

Выходя в Интернет, Малыш, из своей Канады,

Долго смотри на небо

Прежде, чем комментировать.

 

Января 2017 г.

 

Ледниковый период

Если истина – только в том,

Что из камня растёт вода,

Как божественный сталактит,

Застывающий в толщу льдин,

Значит, надо идти вперёд,

И не важно уже – куда,

Потому что тупик в конце

Повышает адреналин.

 

Нас при матери бил отец.

Значит, детство − всему виной:

Безотчётная боль корней, −

Так психологи говорят.

Пусть от жертвы до палача –

Расстояние в шаг длиной,

Но не сделать его нельзя,

Потому что заградотряд

 

Контролирует наш поход.

Контролирует наш джихад.

Дисциплина – закон борьбы.

Остальное – словесный сор.

Не страшны нам ни снег, ни град,

Ни горящие вопли хат,

Ни открытость пути назад:

Каждый сам себе – контролёр.

 

Каждый сам себе волонтёр,

Каждый сам себе дезертир,

Каждый сам себе командир:

У поруки – цепная суть.

Если истина − только в том,

Что воюют всегда за мир,

Значит, мир – это детский сон.

Нами властвует страх уснуть.

 

Жизнь со смертью – всегда вдвоём:

Вечный заговор. Вечный спор

Беспощадных и злых существ,

Чьи желания – не видны.

А вчера приходил чудак

С говорящей горы Фавор

И вещал, что под ней вода –

Жиже нашей сухой слюны.

 

И вещал, что он знает песнь,

Под которую дремлет сад.

В том саду – горицвет и лань,

Много дивного в том саду.

Мы сказали ему: «Глупец!

Наши души давно не спят.

Ты увидишь: вода – тверда,

Мы зароем тебя во льду».

 

А потом почернела даль,

На холсте проросли грачи,

Попросились в куплет слова,

Разгулялась по храму плеть.

Вдоль дорог потекла весна,

Распустились из глаз ручьи…

 

Нас по-прежнему тянет спать.

Но никто не умеет петь.

 

Января 2017 г.

Похмельное

 

Евгении Джен Барановой

 

Закрыты окна. Не с чего срываться.

Не жизнь. Не смерть. Немало и немного.

Чернеет снег, как туфельная вакса,

Не налезая на босую ногу.

 

Январский тост. Белиберда без пауз.

Семейный ужас новогодней речи.

Родился Фауст. Умер Санта Клаус.

Во гроб из торта натаскали свечи.

 

Открыты двери. Некуда податься.

В шкафу пылятся уличные гетры.

Сердца людей – чужое государство,

И Кая в нём давно не ищет Герда.

 

Так выпьем же!..Прорвёмся через память

В забвение. Мы справились – ура нам.

На трёх китах танцует черепаха,

И трусит мир от Кубы до Урала.

 

Пробиты бреши. Сняты оговорки.

Здесь – всё по правде, только правда – лжива.

Январский тест на чувство талой водки

Успешно пройден: мы остались живы.

 

«И в этом суть», − сказал бы старый классик.

«И в этом бред», − постмодернист сказал бы.

 

Ещё бы кто-то дал школярский ластик:

Стереть себя –

Спасибо, если залпом.

 

Января 2017 г.

 

Перекрёсток

 

Пройди вперёд вдоль трассы пареной,

Сквозь день с огнём, сквозь зло со злом,

И ты увидишь странный памятник

Меж двух проспектов за углом.

 

Не лезь ни в ярмарки, ни в митинги:

На них здесь пляшут каждый день.

И при рукопожатье митенки

На стигмы голые надень.

 

Шагает в рай толпа проспектная,

Меняя на стволы столпы:

Идут десантники с морпехами,

Идут со шлюхами попы.

 

Прочувствуй от башки до копчика

Всю улицу – сквозным бичом.

Поверь, что досточка закончится,

Когда докурится бычок.

 

Сверни с Бандеры на Калинина

И там найдёшь на стыке мест –

 

Берёзовый или калиновый, −

Но всё равно могильный крест.

Января 2017 г.

 

Турбин

 

Приходили под утро. Жгли водород над Лыбедью.

Пробивали стальным тараном резные ларчики.

Водружали плакат с приказом: «Не смей отлынивать!»

Называли меня беспомощным книжным мальчиком.

 

Чиполлино на входе в школу снабжали чипами.

Буратино макали носом в кровищу бурую.

Ограждаясь от них окопом из снов прочитанных,

Кант скрипел на зубах эпохи вчерашним бургером.

 

Как веснушки с лица, сходили с ума художники.

Их цыганочки жались к рамкам, бренча монистами.

В рай манила звезда «Гагарин», но после дождика

Космодром четверга бодался о небо низкое.

 

Колонтитулы древних улиц писали начерно.

Во Сырецком лесу блуждала душа-покойница.

Люди прятались в судьбы. Судьбы теряли значимость.

Вдоль по общему делу лихо скакала конница.

 

Всякий, шедший ко дну, пел песни о том, что ввысь летит;

Грабил банк, строил план, винил в коммунизме Хаима.

 

Уходили под вечер. Ставили много виселиц.

Город спал... Город знал, что прошлое – повторяемо.

Января 2017 г.

 

Гёрлфренд

 

По волосам седой травы

Текли топлёные цветы,

Похожие на вестовых,

Несущих миру Божий фант.

Она мне говорила: «Вы», −

На мой призыв: «Давай на ты», −

Ответив:

«Вы – давно мертвы», −

И это был почти что факт.

 

Она дарила мне кольцо,

Украденное у судьбы,

Изогнутое до нуля

В сапфировый глазной янтарь.

Она смотрела мне в лицо

С тоской, с которой по грибы

Уходит дочка короля,

Когда на улице январь.

 

Она зубами грызла слог,

Совала кошку в капюшон,

Боялась сказок и машин,

Звонила маме в Антрацит.

А мир был весел и жесток,

А мир был страшен и смешон,

Как над цветным флажком

Меньшинств

Насмешничающий нацист.

 

Я помню наш последний день,

Когда жениться не успел

На дочке короля пастух:

Война прервала торжество.

Опять учиться было лень,

И мы жевали талый мел,

 

Как борщ с говядиной − для двух,

Как гроб в стихах − для одного.

 

Января 2017 г.

Зима в Запорожье

Андрею Лузгину

 

Индастриэл и Хортица – в одном

Заснеженном ковчеге батька Ноя.

Искрит на белом млечное пятно,

Как ток от шерсти, трущейся о ноут.

 

Смешались постмодерн и татарва.

Ложится матом, что огнём на льдину,

Казацкая стальная Покрова

На каменный престол Екатерины.

 

Морозный пар течёт из Божьих пор

По бересте Нью-Йорка и Коломны.

Ломают пальцы о вселенский спор

Сторонники империй и колоний.

 

Спаси меня, метельный мой Христос!

Возьми с Собой − искать в хлеву принцессу −

В наивный анархичный паровоз –

Апофеоз берёз

Над Днепрогэсом.

 

Января 2017 г.

Монолог парфюмера

Молодость пахнет жвачкой и мятной Пеппи.

Пахнет церковной мышью кошерный сыр.

Комната пахнет тёплым горелым пеплом.

Питером и Америкой пахнет мир.

 

Пахнут ремёсла угольно детским Марксом.

Куколка вечность пахнет морской водой.

Вёсла челнов космических пахнут Марсом.

Пахнет любовь Венерой с картин Ватто.

 

Памятью пахнут проданные квартиры.

Пахнут забвеньем купленные сердца.

Санкт-Петербург со Штатами пахнут миром –

Грамотным миром ловкого продавца.

 

Люди – зверьми. А звери – уже богами.

Боги – эфиром. Телеэфир – дерьмом.

Пахнет работа съёженными боками.

Messenger пахнет добрым чужим письмом.

 

В бомбах аэропорт – дисциплиной паник.

Деньги Иуды – нежностью в сто карат…

 

Только во мне навеки ничем не пахнет

Кто-то Другой, диктующий аромат.

 

Февраля 2017 г.

Тапочки

 

Что она любит?

Любит приехать, навек остаться

И через час сбежать на ночную станцию.

Любит стоять у стенки на грязных танцах.

Любит вот эту женщину непонятной ориентации.

 

Любит маяк на суше. Любит маятник на воде.

Любит умы усопших, не знающие оков.

Любит, чтобы никто ни за что нигде

Не звонил в полвторого ночи – и ждёт звонков.

 

Любит миссионеров в Новой Гвинее,

Ленского, Ольгу и роль Онегина в их судьбе.

Любит тебя. Но с годами ей всё сложнее

Любить – вопреки тебе.

 

Любит Америку, где никогда не бывала.

Любит Аничков мост, а на нём − Рогожина.

Любит момент, когда за спиной Ваала

Школьник Христос смеётся и корчит рожи.

 

Любит дома, похожие на препятствия.

Любит в них ездить на дорогих такси.

Любит, когда ей ласково жмут запястья,

А потом трясут, трясут изо всех сил.

 

Любит книги. Книги – сильней всего.

Любит лететь по трассе в дурной компании.

Любит, когда подарки на Рождество

Дарятся в ночь с Крещения на Купала.

 

Любит большое дерево. Любит больную горлицу.

Любит, когда планеты просятся вон из кожи.

Любит Авдеевку. Любит Горловку.

Любит, хотя им вряд ли это поможет.

 

Любит в отель таскать свои фен и тапочки:

Набивать чемодан и пользоваться на треть…

 

Любит, когда любить – уже недостаточно

Для того, чтобы выжить.

Для того, чтобы умереть.

 

Февраля 2017 г.

Прослушка

 

В гаджете у поэта − бесполезного существа,

Пробивающего нам череп о каменные слова, −

Ночуют души размером с фигурки нецке:

Мальчик из Петербурга.

Девочка из Донецка.

 

Гаджет искрится статикой, бьётся небесной твердью:

Мальчик без устали призывает к вселенскому милосердью.

Гаджет раскручивает сигналы − венами по руке:

Девочка врёт, что умрёт не от «града»,

А в девяносто на мужике.

 

В гаджете у поэта, проедающего наш воздух,

Содержится что-то, чему не подвластен возглас

О том, что Родина есть избиение несогласных.

В гаджете у поэта согласные

Заменены на гласные.

 

Длинные и протяжные, будто забытые номера

Телефонов, звонящих из-за бугра;

Длинные и протяжные, будто руки

Разлуки в разгаре сердечной муки –

Звуки.

Звуки.

Звуки.

 

Можно ввинтить заглушку и обесточить мир:

Вытащить микросхемы, перепрошить эфир.

В гаджете у поэта – шахты и Монферран…

 

Спите, любимые.

Я на линии.

Пять утра.

 

Февраля 2017 г.

Гололёд в Киеве

Виктору Малахову

 

Твой город сегодня – против тебя.

Дерзай.

Врезайся коньками детства в сугроб седой.

В гортани чадит малиновая слеза,

Затягиваясь соляркой, слюной, слюдой.

 

Твой город сегодня – в полном бреду.

Окстись.

Крестись на его развалины. Се ля ви.

Лазурный звоночек бьётся башкой о высь,

Царапая небо глиной сухой любви.

 

Твой город сегодня слишком устал.

Конец –

Не скоро, увы (и лучше его не знать).

Ты – добрый. Ты слишком добрый, как Бог Отец,

Когда Он, как Сын, а ты для Него, – как мать.

 

Твой город сегодня сделался льдом.

Круты

Скольжения: кисть поломана неспроста.

Умеющий лгать не станет сжигать мосты.

Умеющий жечь не станет плевать с моста.

 

И падает с плеч зимы меховая дрожь.

Собачка бежит, как будущность, впереди...

 

Твой город сегодня – слишком велик,

Но всё ж

Он меньше того, который у нас – в груди.

 

Февраля 2017 г.

 

Сказка

 

Над глазницами мёртвых бездн

Через омуты тьмы немой

По замёрзшей реке небес

Кукушонок плывёт домой.

 

Где ж ты, горе, родимый дом,

С тёплой кашицей на ушах?

Мать-кукушка с пустым ведром

Жрёт молоденьких кукушат.

 

А в ответ – голубой гранит.

Ледяной мезозойский мох.

Под сугробом Младенец спит.

Кукушонок плывёт домой.

 

Лепят бабы ковчег в грязи.

Пляшут змеи в гнезде земли.

Людям страшно смотреть

Вблизи

На подсмотренное вдали.

 

Каша совести, что кускус:

Чужеземный имеет вкус.

За морями − отец-кукуш...

Кукушонок меняет курс.

 

Что ж плыви, сквозь китовый лес,

Рог бараний, кошачий ус

По замёрзшей реке небес,

По распятым хребтам медуз,

 

Кукушонок, плыви, плыви,

Твой очаг – запредельно прост:

Гнёзда строятся из любви,

Ты же сам состоишь из гнёзд.

 

А когда доплывёшь туда,

Где сидит на траве сверчок,

Подари ему корку льда

 

И не спрашивай ни о чём.

 

Февраля 2017 г.

 

Валентинов день

 

Говорили о главном. Жаждали новостей.

Надевали на кукол красную бахрому.

Революция пожирает своих детей.

Инквизиция пожирает её саму.

 

Валентин, объяснив, что радость его – в Христе,

Бросил собственный день, в котором – он сам не свой.

Три медведя убили Машу на блокпосте.

Трёх медведей убил лесник булавой кривой.

 

Остаётся задраить души и ждать весны.

А весна, она всем даёт (потому что − блядь)

Полунежности, полутрусости, полусны…

Полужизнь −

Между «Отче наш» и «Твою ж ты мать».

 

Это просто игра – ладошкой о небо шмяк

И распоротой веной – по острию пера.

 

В Переделкино сосны сказочные шумят...

Молодой Пастернак торопит меня:

«Пора».

 

14 февраля 2017 г.

 

 

Последнее искушение Будды

 

Она появилась за полночь, когда волоком

Я тащил на себе бессмысленнейшее право.

Что я запомнил? −

Её голубые волосы.

Её золотую нежность. Её подставы.

 

Когда же любовь истончилась, как нитка воска,

Как перешеек свадебного коня,

Передо мной возникло большое войско

Со стрелами из огня.

 

Глотая его, словно вафельное мороженое,

Я весело ждал окончания сериала.

Третьим пришёл я сам,

Но на век моложе,

С глазами цвета морских фиалок.

 

Я, что моложе, изрёк:

«Взгляни на себя, герой!

Чего ты добился, покинув дворцы в Магадхе?

Будущий Магомет разберётся с твоей горой

Единственным выстрелом из рогатки».

 

По правде сказать, − третье было невыносимо,

Как стирать ребячий рисунок цветными мелками,

Как встречать поезда, проносящиеся мимо,

Обожая, блаженствуя, отпуская.

 

И вот, наступило утро. Очнулось небо.

Выдохнув никотин с предрассветной трезвостью.

Рядом со мной, естественно, − никого и не было…

 

Кроме одной волосинки,

Которую я отрезал.

 

Февраля 2017 г.

 

КПП

 

Звенит судьба коротким зуммером

И пошлым дружеским: «Держись».

На грани смерти и безумия

 

Прекрасна − жизнь.

 

Мелькают рейсы, стойки, станции,

Сменив Гоморру на Содом.

Фантом взаимной депортации –

 

Двойной дурдом.

 

Режимы меряются муками,

Остроги набивая впрок.

Но дятел непокорной музыки

 

Долбит висок.

 

Слова не стоят малой толики

Чужих беспрекословных рук.

Планета на небесных роликах

 

Мотает круг.

 

Дорога выходов и вывихов

Меняет паспорт на рюкзак.

 

Свобода –

Высшая безвыходность…

 

И только так.

 

Февраля 2017 г.

 

 

Морской бой

 

Петьке

 

Маленький юнга в цветном исподнем,

Все твои штормы на скользких сходнях

Были разминкой, кокетством,

Средством.

 

Всякая тень исчезает в полдень,

Всякое море – в руках Господних,

Всякий Иуда впадает

В детство.

 

Всякое имя – на анонимке,

Всякая церковь – в железном нимбе,

Всякий апостол – в клошарном

Шарфе.

 

Это не подвиг – прослыть гонимым:

Самое главное – перед ними

Не растерять боевого

Шарма.

 

Маленький принц из цветных угодий,

Среди залгавшихся чёрных родин

Правда – бела, как романы

Лема.

 

Всякий корабль без пробоин – годен.

Раунд закончился. Левел пройден.

Так начинается новый

Левел.

 

Ною на палубе – неуютно:

Уговори укрепить каюты,

Все корабли – у тебя на

Смете.

 

Север и Запад, Восток и Юг – ты...

Жизнь – это самый крутой компьютер:

Всё остальное – не стоит

Смерти.

 

Февраля 2017 г.

 

Звон

 

Первая в хосписе поначалу ещё читала,

А после шептала:

«Закрой мне глазоньки, Гюльчатай».

Второй по весне из больницы на Пугачёва

Саврасовским улетал грачом.

Третий, избрав шире ремень,

Тащил меня сквозь Шереметьево,

Под вой полицейских сканнеров,

Улыбаясь собакам с камерами.

Четвёртый решил избежать риска:

Завтра он будет уже в Борисполе

Платить «огородным» налом

За Адоная из терминала.

Пятому сложены летние вещи:

Любовь – Лета Олега вещего.

Вещи текут на чужом балконе,

Словно БГ – по святой иконе.

Весна течёт из святых отверстий

Земли, несущей благие вести

О том, что война закончится:

Алёша сядет на корточки,

Целуя в свинцовый лобик

Алёнку в цинковом гробике.

 

И близкие люди –

Шестые, седьмые, восьмые –

Простят нам, как не простили мы им.

И близкие люди –

Седьмые, восьмые, девятые –

Вернутся из ленинградско-херсонских Вяток

И что-то такое произнесут тупое,

Из-за чего ты схватишься за топор и

Разрыдаешься, как ребёнок,

Меж двух коленок,

Меж двух колонок,

За которые будешь хвататься, пока не

Вырастет вместо сердца камень;

На которые будешь молиться, покуда

На крест за Христа не взойдёт Иуда;

За которые будешь сражаться, как сарацин,

В ночь из гидазепама и суицида;

Которые будешь помнить − седым калекой:

Колья колов коленок,

Колокола коленок…

 

Утро зарделось свеколкою.

Снег расплескал зарю.

 

Самый глубокий колокол −

Звонящий по звонарю.

 

Февраля 2017 г.

 

 

Весна на Заморской улице

 

А когда мы умрём, Аронович, мой дружище

(Можешь верить, что это будет и даже вскоре),

Мы наденем на лбы хрустальные сапожищи,

Разобьём их и вновь босыми пойдём по морю.

 

Море – это и есть пророчество: в нём опоссум

Извергает кита из чрева Господня Гроба.

В арафатке из марли скальпель берёт апостол

И под музыку дзен вскрывает земле утробу.

 

Так рождается мир, чьи войны – ему по силам.

На поддонках живых скелетов растут подонки.

Их союз есть Любовь. Весна над моей могилой −

 

Бесподобна…

 

Марта 2017 г.

 

 

Ночь в Аркадии

 

Колкий лазер фонарных глаз.

Полвторого.

Коньяк. Имбирь.

Город Имени Мёртвых Нас.

Море – сивое, как Сибирь.

 

Смерть – сражение:

Кто первей?

Догонять – веселей, чем жить.

Море – певчее, как Певек.

Город Имени Нас Чужих.

 

Очевиднее, чем фактаж

Расставания по любви,

Море – фатум, фантом, фата:

Освящая её, левит

 

Тайну жизни двоим речёт:

«Будет дочь вам –

И будет дичь».

Море – Чёрное, море – Чёр…

 

Тайну Имени – не постичь.

 

Апокалипсис

Аркадию Веселову

Поджечь мосты.
Забить болты.
В механике наивной па