Крестьянский протест и его формы

 

Постоянным местом социальной напряженности являлась немецкая деревня, где всякого улучшения своего положения крестьяне добивались в упорной борьбе. Крестьяне боролись за свои права на пользование общинными землями, в местах распространения мейерской аренды они отстаивали свои наследственные права на землю и т. д. Особенно широкое распространение приобрело бегство крестьян в города и на Восток — за Эльбу. Оно достигло такого размаха, что феодалы заключали между собою соглашения о выдаче беглых, добивались у городов обязательств не принимать в свои стены бежавших крестьян, требовали принятия против них законодательных мер.

В XIII в. крестьянские восстания, носившие до этого локальный характер, расширяют свои границы. Они случались чаще всего в тех областях, в основном на севере, где сохранялось много свободных крестьян, подвергавшихся феодальному натиску. Обострение социальной борьбы в деревне приходится на XIV в., когда в ней совершаются глубокие социально-экономические перемены, связанные с дальнейшим ростом товарно-денежных отношений. Знамением времени стало быстрое проникновение в деревню ростовщического капитала, усугублявшее расслоение крестьянства. Оно было выгодно зажиточным крестьянам, поскольку давало им возможность расширить свое хозяйство, но вело к ухудшению материального положения основной массы крестьян, способствуя разорению многих из них и вызывая особую ненависть к ростовщикам.

Против ростовщиков был на первых порах направлен главный удар крупного крестьянского восстания 1336-1339 гг., начавшегося в Юго-Западной Германии и распространившегося по всему правобережью Рейна, а затем перекинувшегося на его левый берег и достигшего своей кульминации в Эльзасе. Известное как движение армледеров, оно, начавшись как стихийное выступление доведенных до отчаяния крестьян, впоследствии обрело определенные организационные формы и даже идеологическое обоснование. Справедливость действий крестьян обосновывалась Божественным провидением. Восстание приобрело выраженный антифеодальный характер, направленный против светских и духовных господ и городского патрициата.

XV в. приносит новые формы крестьянского движения протеста. Он был связан с наступлением сеньориальной реакции в условиях бурно развивавшихся товарно-денежных отношений. Стремясь использовать для увеличения своих доходов рыночную конъюнктуру, феодальные собственники развертывают наступление на крестьян, принимающее особенно интенсивный характер во второй половине XV в. Формы его были многообразны. Ведется наступление на крестьянские общинные земли. За счет захвата общинных угодий растет господское скотоводство. На домениальных землях расширяются посевы льна и других технических культур, на которые резко вырос спрос со стороны бурно развивавшегося ремесленного производства. Это вело к увеличению барщины. Во многих духовных и светских феодальных владениях шло массовое насильственное превращение свободных чиншевиков в лично зависимых крестьян. Возрастают судебные и личные повинности крестьян, в том числе так называемый посмертный побор, юридической основой которого являлась лично-наследственная зависимость крестьян. В районах распространения арендных отношений идет развернутое наступление феодальных сеньоров на права арендаторов. Наследственные держания превращаются в пожизненные, ухудшаются для крестьян условия их получения, разнообразятся методы феодальной эксплуатации арендаторов.

Ответом стали массовые крестьянские выступления, ставшие повседневным фактом общественно-политической жизни Германии в областях, расположенных к западу от Эльбы. Знаковым стало восстание крестьян в Юго-Западной Германии в 1439-1445 гг., выступивших против вторгшихся в страну отрядов разноплеменных французских наемников-арманьяков. Здесь впервые крестьяне выступили под знаменем «Башмака» (крестьянской обуви с длинными шнурками), ставшего символом крестьянского сопротивления. Под этим знаменем сражались крестьяне из многих областей Германии и Швейцарии. Как и в предыдущем восстании, его участники стремились объединиться с городской оппозицией.

В последней четверти XV в. антифеодальная борьба немецких крестьян начинает все больше приобретать черты крестьянской войны. Начало ее новому этапу положило в 1476 г. крестьянское движение под руководством жившего в деревне Никласхаузен (Франкония) сельского пастуха и народного проповедника Ганса Бехайма (Ханс Бём). Движение началось в форме массового паломничества, когда по призыву Бехайма стали стекаться многотысячные массы паломников из Франконии, Баварии, Эльзаса и других немецких земель.

Получивший известность как затейник деревенских свадеб и народных праздников, обладавший поэтическим и ораторским даром, Ганс Бехайм прославился своими проповедями, в которых гневно обличал пороки духовенства, его тягу к мирским благам и требовал полного истребления этих «лжепастырей». В духе раннего христианства проповедник призывал фактически к полному равенству людей: «Пусть господа трудятся за поденную плату и пусть все будет общим, никто не должен иметь больше другого».

В 1476 г. Ганс Бехайм был схвачен властями, обвинен в ереси и сожжен на костре, а крестьянское восстание жестоко подавлено. Но проповедовавшиеся им идеи больше не покидали немецкую почву, формулируя то понимание Реформации, которое спустя полвека развил Томас Мюнцер.

На рубеже XV-XVI вв. под знаменем «Башмака» возникают первые конспиративные заговорщические организации, в которых созреет идея готовить боевые отряды (самая известная из них была создана в 1502 г. в Шпейерском епископстве зависимым крестьянином Иосом Фрицем).

Возрастание политического компонента в антифеодальном крестьянском движении на рубеже XVI столетия нашло также свое выражение в усиливающихся требованиях устранения княжеского произвола, что проявилось в распространенных призывах: «Никаких властей, кроме единой власти императора». Так немецкая деревня втягивалась в общее русло движения, подготовившего великую социальную бурю начала XVI в.

 

 

Культура и духовная жизнь

 

Культура двора

 

Культура Германии XII-XV вв. представляла собой сложный сплав различных традиций: культуры рыцарской среды, бюргерства, крестьянства, интеллектуально-религиозной элиты. Ее верхний этаж составляла культура элиты, в которой наиболее заметную роль играл придворный мир. Культурная жизнь двора во многом была связана с политическими интересами государства и его правителей.

С нуждами двора был связан такой важный феномен культурной жизни эпохи, как летописание, или жанр хроники. Это особенно ярко прослеживается в творчестве классика этого жанра — Оттона Фрайзингского (Фрайзингенского, ок. 1111-1158). Обоснование всемирно-исторической концепции было тесно связано с проблемами современной ему жизни. Согласно ей мир состоит из двух царств. Одно из них вечное, небесное, другое временное, земное. Одно от Бога, другое от дьявола; одно олицетворяется символически в Иерусалиме, другое в Вавилоне. Задача «Хроники» Оттона Фрайзингского, которая была написана между 1143 и 1146 гг., заключается в описании исторического развития этих двух «царств». При этом автор подчеркивает, что после того как Римская империя стала христианской и в ее границах образовался единый христианский мир, оба «царства» соединились в «смешанное царство». Его история и привлекает главное внимание автора.

В центре изображения — католическая церковь и государство (империя) как исторические реальности средневекового мира. Они не противостоят друг другу, так как это государство является христианским. Оно персонифицируется в двух фигурах, стоящих во главе единого христианского мира. Каждая из них поставлена Богом и имеет свои права и обязанности. Одна ведает таинствами и духовным мечом, творит церковный суд; другая светским мечом защищает весь христианский мир от его врагов, наказывает безбожных и творит светский суд. Каждая из них не должна вмешиваться в дела другой. Обладателями светского меча провозглашались германские императоры, так как они унаследовали земную власть, принадлежавшую ранее римским цезарям. Произошло это вследствие «трансляции» Римской империи, «перенесении» ее сначала в империю Карла Великого, а затем и в средневековую Германскую империю.

Принадлежа по своему происхождению и положению к высшей феодальной знати, светской и духовной (он был дядей Фридриха I и братом Конрада III, настоятелем Фрайзингского аббатства в Баварии), Оттон Фрайзингский глубоко переживал борьбу империи и папства. Это придавало «Хронике» явственное трагико-пессимистическое звучание.

В этой борьбе Оттон Фрайзингский не отдавал предпочтения ни одной из сторон. Однако созданная им концепция «двух царств», на смену которым приходит «смешанное царство», объективно служила обоснованию притязаний Фридриха I на обладание верховной светской властью в католическом мире. Более того, она могла служить для него оправданием борьбы с папством, поскольку Оттон Фрайзингский полагал, что хрупкое единство христианского мира было разрушено как раз политикой последнего, выражением которой стало отлучение Генриха IV папой Григорием VII и начавшаяся борьба за инвеституру. Таким образом, итальянская политика Фридриха I получила в произведении Оттона Фрайзингского высшее историко-теологическое обоснование и оправдание, ставшее своего рода руководством к действию. Недаром вскоре после вступления Фридриха на престол он прислал ему вместе с сопроводительным письмом вторую, несколько переработанную редакцию своей «Хроники».

Немалую роль в культурных традициях штауфеновского двора играл такой фактор, как личность самого правителя. Особую славу в этом смысле снискал внук Фридриха Барбароссы, получивший у современников прозвище Чудо Мира, — Фридрих II. Известный своей любознательностью, образованностью, знанием нескольких языков (немецкого, итальянского, французского, латыни, арабского, греческого, еврейского), Фридрих II пользовался широкой известностью среди интеллектуалов того времени. Стремясь повысить авторитет своей власти в международном научном сообществе, он привлекал ко двору ученых и переводчиков из разных стран. Султан Египта по его просьбе прислал ему известного астронома. Приглашенные философы переводили Аристотеля, Авиценну, Аверроэса. Некоторые почерпнутые из этих переводов знания воплотились в законодательстве Фридриха II. Покровительствуемая им Салернская школа впитала в себя традиции арабской медицины.

Фридрих II и сам писал научные трактаты. Его авторству принадлежит такой известный опус, как «Трактат об искусстве соколиной охоты» — традиционного увлечения многих мусульманских правителей, от которых император нередко получал в качестве даров диковинных зверей и птиц, например, исландского кречета. Звери, особенно охотничьи и экзотические, часто использовались в качестве почетных даров, так как, входя в систему геральдики, играли важную роль в символической репрезентации власти государей в средневековую эпоху (это отразилось и в прозвищах многих могущественных особ: например, герцоги Генрих Лев, Альбрехт Медведь).

Широко известна религиозная терпимость Фридриха II Штауфена. Косвенным образом это подтверждает саркастическая оценка императора хронистом Матвеем Парижским, который писал: «В народе говорят, что Фридрих II больше следовал закону Магомета, чем Иисуса Христа, завел себе сарацинских наложниц... давно был другом и союзником скорее им, чем христианам». Впрочем, религиозная лояльность императора имела вполне отчетливо различимый политический подтекст. Ситуация борьбы с папством вынуждала Штауфена виртуозно владеть искусством политического «слалома» и искать диалог с мусульманскими правителями Востока. Интеллектуально-религиозная атмосфера, царившая при дворе Фридриха II, существенно отличала ее от той, которой дышала придворная среда других европейских государств этого времени. Политические трения с папством, контакты с арабскими интеллектуалами, знакомство с «рациональным» наследием античности в контексте тех процессов, которые способствовали «десакрализации» сознания мирян в высокое Средневековье, определяли своеобразие религиозного сознания императора и некоторых его придворных — сознания, которое явно контрастировало со стереотипными формами мышления, присущими тому времени.

Неслучайно с его именем связано немало всякого рода легенд, передаваемых его современниками. Францисканский хронист Салимбене рассказывает, например, следующие характерные эпизоды из его жизни. Однажды император приказал плотно запечатать в ящик некоего человека, а через некоторое время велел вскрыть его. Когда ящик был распечатан, то, обнаружив в нем мертвое тело и не найдя признаков присутствия души, император преисполнился сомнений «в посмертном бытии души». В другой раз он удовлетворил свое «научное» любопытство следующим образом. Приказав обильно угостить двух людей, он затем одного отправил спать, другому же приказал бодрствовать. Через некоторое время велел умертвить обоих и вскрыть у них желудки, чтобы установить, где пища была усвоена лучше.

Религиозная терпимость и широкие интеллектуальные интересы императора имели определенные границы. Фридрих II мог себе позволить общаться с кем угодно и обсуждать сложные вопросы мироздания, но интеллектуальный горизонт простых подданных должен был ограничиваться ценностями его государства. Так, основав в 1224 г. Неаполитанский университет, император запретил всем желающим обучаться наукам учиться где-либо кроме этого университета. Те подданные, которые к тому времени уже обучались в североитальянских университетах, должны были под страхом смертной казни и конфискации имущества в самом скором времени вернуться домой. Очевидно, Фридрих II, хорошо осведомленный относительно распространенных в северной Италии коммунальных свобод, стремился предотвратить проникновение их в свое государство.

Важнейшую роль в системе массовой коммуникации аристократического общества играла поэзия. Поэт часто оказывался своеобразным политическим комментатором, перед которым его покровитель ставил задачу формирования общественного мнения. Естественно, что в обмен поэт был вправе ожидать от своего господина вполне определенных благ. Вальтер фон дер Фогельвейде, миннезингер той эпохи, прямо пишет об этом:

 

О князь Апулии, хранящий Вечный град,

Я нищ, хотя искусством так богат.

Мне только б свой очаг,

Я не прошу палат.

 

(Пер. О. Румера)

«Очаг», который пожаловал император поэту, — удел в Вюрцурге, к которому было присовокуплено 30 марок годового дохода, — позволил Вальтеру чувствовать себя достаточно уверенно за спиной такого могущественного покровителя, чтобы подтрунивать над жадностью герцога Леопольда Австрийского, чьим гостеприимством он раньше пользовался.

Неудивительно, что он мог позволить себе и едкий смех в адрес могущественных противников Штауфенов, включая самого папу:

 

Как набожно, небось, смеется папа в Риме,

Своим монахам говоря: «Я все устроил с ними».

Что так он вправе утверждать — позор для нас!

«Двух аламаннов, — говорит он, — я венчал за раз

С тем, чтобы помочь немецким землям разоряться,

Казне же нашей быстро наполняться.

К церковным ящикам своим я их согнал, как скот;

Их серебро в сундук мой скоро перейдет.

Вино и кур, попы, гоните в рот,

А немцы пусть... постятся».

 

(Пер. И. Иванова)

 

Культура рыцарства

 

Однако содержание творчества поэтов той поры не исчерпывалось интересами заказчика. Рыцарская поэзия и роман, вышедшие из-под пера известных миннезингеров высокого Средневековья, запечатлели наряду с общей средневековой картиной мира ценности жизни рыцарского общества Германии. XIII в. — век расцвета миннезанга. В это время творили такие известные поэты, как Вальтер фон дер Фогельвейде, Готфрид Страсбургский, Вольфрам фон Эшенбах, Гартман фон Ауэ, Нейдгарт фон Рейенталь и др. В XIII в., как полагают некоторые исследователи, при дворе Штауфенов окончательно складывается широко известная рыцарская эпопея «Песнь о Нибелунгах».

Литература рыцарской среды дает возможность обрисовать круг рыцарских предпочтений и идеалов, выявить их ценностные ориентации. Главным императивом рыцарской этики выступает понятие чести. Оно тесно связано с идеей воинского подвига и рыцарской авантюры. Главные герои «Песни о Нибелунгах», Зигфрид и Гунтер, отправляются в неведомые края, чтобы подтвердить свою репутацию славных воинов. Воинский подвиг понимается в категориях некоего избыточного, «нерационального» мужества. Герой нередко знает (как знает Хаген — вассал бургундских королей в «Песне о Нибелунгах») о грозящей ему гибели, но идет навстречу ей, демонстрируя безрассудную с точки зрения современного человека смелость. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из его войска не возвратится из этого предприятия живым. Узнав об этом, Хаген не только не повернул назад, но, изломав челн, отрезал всякую возможность вернуться домой, сопроводив это словами:

 

Судно я изломал сейчас,

Чтоб ни один предатель, коль есть такой меж нас,

Покинуть не решился товарищей в беде.

Пусть знает: трусу всюду смерть — и в сече, и в воде.

 

(Пер. Ю. Корнеева)

Такого рода идеал был важным этическим регулятором поведения рыцаря в условиях тогдашнего общества, поскольку рыцарь являлся главным защитником и опорой социума, жизнь которого во многом зависела от готовности его воинов пожертвовать всем ради него. В то же время этот идеал зафиксировал и укорененность в рыцарском менталитете установок, имевших глубокие природные истоки. Рыцарь, демонстрируя «избыточное» мужество, подсознательно стремился самоутвердиться в глазах окружающих, доказать свою силу (нередко в ущерб делу. Во время крестового похода герцог Леопольд Австрийский и Ричард Львиное Сердце настолько стремились доказать собственное воинское превосходство, что когда герцог первым водрузил свой стяг над Акрой, Ричард Львиное Сердце приказал сорвать его и растоптал в пыли. А последующие распри не дали этим знаменитым крестоносцам удачно завершить «богоугодное» предприятие).

Неудивительно, что кодекс рыцарской чести предполагал невозможность сражаться со слабым противником или же противником, вооружение которого уступало его собственному. Зигфрид в «Песне о Нибелунгах», не зная о готовящейся ему западне, предлагает Гунтеру и Хагену посостязаться в беге («кто первый будет у ручья, тому хвала и честь»). При этом он дает своим противникам фору: «Я дам, улегшись наземь, вам убежать вперед... за вами гнаться сзади я собираюсь в полном охотничьем наряде».

Рыцарская честь предполагала в качестве обязательного императива поведения верность слову. В «Песне о Нибелунгах» скрипачу Вербелю, принесшему ложную клятву, что бургундских королей Этцель и Кримхильда примут как гостей, Хаген отрубает правую руку. Связь между отрубленной рукой и клятвой самая прямая. Или другой пример: Хаген, оказавшись в руках врагов, имеет шанс спасти свою жизнь, выдав тайну клада и предав тем самым своих господ. Верный вассал отказывается, говоря, что до тех пор, пока жив кто-либо из бургундских королей — его сеньоров, он будет молчать. Кримхильда освобождает Хагена от клятвы, предъявляя ему окровавленную голову Гунтера — одного из королей. Хаген тем не менее не выдает тайну: теперь тем более никто не узнает, где хранится клад, сам он тайны не выдаст, а его господина уже нет в живых. Кримхильда самолично отрубает ему голову, убедившись, что невозможно склонить Хагена к предательству.

Христианская этика способствовала закреплению на ценностном уровне понятия верности как одного из важнейших структурообразующих социум идеалов. Нужно заметить, что для немецкой поэзии христианское звучание мотива верности свойственно гораздо в большей степени, нежели для французской или итальянской. Вольфрам фон Эшенбах начинает свой знаменитый роман «Парцифаль» вступлением о верности и неверности. Тот, кто был неверен, не имел ничего святого, неминуемо попадет в ад. Рыцарственный дух, соединенный с отвагой и верностью, поможет заслужить спасение:

 

Неверности прощенья нет,

Ее одежды — черный цвет,

И ей во мраке ада дом.

Кто пред людьми был чист во всем

И верность Богу сохранил,

Сиянье рая заслужил

 

(Пер. Л. Гинзбурга)

Литература рыцарской среды выявляет органичную связь понятий чести, могущества и богатства. Чем сильнее и могущественнее рыцарь, тем, как правило, он и богаче. Богатство являлось знаком не только могущества, но и удачливости. Именно поэтому в «Песне о Нибелунгах» основная коллизия рыцарской эпопеи разворачивается вокруг темы клада.

Чем богаче рыцарь, тем он щедрее. Щедрость — оборотная сторона удачи и могущества. Кодекс чести включал в себя щедрость как обязательную максиму поведения рыцаря. Богатые пиры, роскошная одежда, дорогое оружие — публичные знаки могущества и удачливости. Вместе с тем богатство имело не только психолого-символический смысл. Оно являлось и средством привлечения вассалов. Маркграф Рюдегер, вассал Кримхильды, поставленный перед выбором: сохранить верность своей госпоже или дружбу с бургундскими королями, просит Кримхильду освободить его от присяги вассальной верности и предлагает возвратить пожалованные ему ленные владения — земли с бургами.

Стремление к богатству и самоутверждению, табуированное христианской этикой и оцениваемое церковью как греховные алчность и гордыня, подсознательно всегда определяло те или иные поиски рыцарства. Средневековый социум давал возможность примирять эти устремления с интересами самого общества, подчинив его эгоистические устремления идеям «справедливой» войны, помощи слабым, что работало на нравственное самосовершенствование рыцаря. Нередко эти устремления обретают в рыцарской поэзии и романе сублимированно-утонченный, казалось бы, отвлеченный смысл: рыцарь ищет нечто, что не имеет прямого практического значения для его жизни или жизни окружающих, скажем, легендарный Грааль.

Именно такой путь проходит главный герой романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль». Сын короля Гахмурета, погибшего в рыцарских странствиях на Востоке, Парцифаль был воспитан матерью в лесу, чтобы его не постигла участь отца. Но от судьбы не уйти. В лесу же Парцифаль встречается с рыцарями короля Артура и решает стать одним из них. Побывав при дворе короля Артура, Парцифаль сражается с Красным рыцарем и побеждает его. Поворотный момент его судьбы — встреча с «рыбаком» Амфортасом, который и «подсказывает» ему путь к Граалю. Однако долгое время Парцифаль не может достичь цели: ему мешает разлад с Богом. Наконец, появляется вестник и сообщает рыцарю, что тот прошел свой путь искупления. В итоге, минуя все препятствия, Парцифалю удается достичь мистической цели и он становится королем Грааля. Не только рыцарские доблести, но и преодоление своей греховности, благочестие оказываются залогом нравственного совершенствования героя.

Понятие любви в рыцарской литературе наполнено специфическим содержанием. Оно также связано со стремлением рыцаря к самоутверждению, как и богатству. Неудивительно, что любовь нередко предстает перед читателем на страницах того или иного средневекового текста как часть рыцарской авантюры, в ходе которой рыцарь добивается внимания знатной и красивой дамы, которой он никогда не видел, но о чьей красоте и знатности был наслышан. Именно таким образом начинается история сватовства Зигфрида и Гунтера к своим «избранницам сердца», сопряженная с многочисленными воинским подвигами, с помощью которых рыцари добиваются своего признания дамами (и, конечно же, окружающими). Куртуазный идеал любви также имел оцивилизовывающую рыцаря подоплеку. Во имя дамы рыцарь совершал многие свои подвиги, помогал слабым, наказывал «злодеев» и т. д. При этом менялся и нравственный облик рыцаря, учившегося подчинять свои природные, эгоистические устремления определенным этическим нормам.

Немецкие поэзия и роман испытали большое влияние христианства, различных жанров церковной традиции, в частности, житийной литературы в трактовке любви. В них мы найдем гораздо меньше куртуазных и «чувственных» мест, чем во французских, или, скажем, итальянских литературных жанрах соответствующего характера. Романтический идеал земной любви тесним в немецкой лирике и романе спиритуальным идеалом любви «духовной», опосредованной религиозным чувством. На страницах поэзии миннезингеров служение даме перерастает в служение Богу, приверженность бренному — в приверженность вечному. Большое место в этой литературе занимают морализаторские мотивы.

Именно в таком смысле звучит тема любви в романе Гартмана фон Ауэ «Бедный Генрих». Наказанный Богом за чрезмерную гордыню проказой Генрих, отринутый всеми, встречает девушку, готовую отдать за него жизнь. Она узнает, что прокаженный выздоровеет, если его тело будет омыто кровью невинной девушки. Генрих готов принять эту жертву. Но в самый последний момент его охватывает глубокое раскаяние. В тот момент, когда эскулап уже готов занести нож, Генрих отказывается от жертвы. За это Бог прощает ему прегрешения, Генрих чудесным образом исцеляется и берет пришедшую спасти его девушку в жены. Романтическая история носит вполне прозрачный морализаторский смысл.

 

Культура городской среды

 

Период XII-XV вв. — это время расцвета городской культуры Германии. Ее облик во многом определялся культурой бюргерской среды. Мир бюргерских ценностей носил специфическое смысловое содержание, отражавшее заботы и интересы этой среды. Если сама жизнь и природа рыцаря, воспитывавшегося в «огне и крови», делали его импульсивным, чуждым расчету, планомерному построению жизни, презиравшему труд и накопление, которым он предпочитал быстрое обогащение и щедрые траты, то жизнь бюргера строилась на других основаниях. Чрезвычайно сложно реконструировать смыслы, лежавшие в основе культурного сознания бюргерского сословия. Источников, в которых нашли бы прямое выражение взгляды простых людей, лишенных доступа к письменности, практически нет. Однако эти смыслы «прочитываются» в текстах тех представителей интеллектуальной элиты, чье творчество так или иначе было связано с «простецами». Таковы, например, проповеди Бертольда Регенсбургского — францисканского монаха, чья деятельность относится к 50-м — началу 70-х гг. XIII в.

Имя его упоминается в многочисленных памятниках XIII в. Слава его как проповедника была настолько велика, что, как сообщают хронисты, в полях и лугах, где проповедовал Бертольд, воздвигалась деревянная башня, служившая ему кафедрой, на которой водружали знамя: с его помощью аудитория могла определить направление ветра и знала, с какой стороны лучше встать, чтобы услышать его речь.

Эти проповеди отражают зарождение в городе новой «этики труда». В качестве одного из даров Бога человеку Бертольд определяет сословное и профессиональное призвание. Говоря о том, что человек не выбирает служения по своей воле, он подчеркивает, что иерархия и распределение общественных функций — знак благоустройства мира, угодный Богу. При этом существенным образом смещаются акценты: труд, который традиционно воспринимался как «нужда», «мука», «забота», «наказание», обретает новый смысл — социально полезной деятельности, основы существования общества. «Ты хотел бы быть господином, а должен пахать землю; ты хотел бы быть графом, а ты — сапожник; то же самое говорю я всем работникам. Если бы Бог всех сделал господами, то мир был бы неустроен и в стране не было бы спокойствия и порядка», — наставляет проповедник свою паству.

Другим Божьим даром Бертольд Регенсбургский называет имущество. Если у проповедников более раннего времени идеалом была евангельская бедность и желательность раздачи богатства с целью спасения души, то в проповедях францисканского монаха, вышедшего из городской южнонемецкой среды, знавшего запросы своей аудитории (проповедовал Бертольд в городах Южной Германии, где торгово-ремесленная деятельность приобрела особый размах), эти ценности ревизуются. Так, рассуждая на тему «Люби ближнего своего, как самого себя», проповедник следующим образом интерпретирует этот библейский идеал. Воображаемый собеседник возражает проповеднику: «Увы, брат Бертольд, сам ты наверняка так не поступаешь. Я твой ближний, но у тебя имеются два хороших одеяния, а у меня — один плащ, и тем не менее скорее ты оставишь в нужде меня, нежели самого себя». — «Да, это верно, — отвечает проповедник, — у меня есть одежда, а тебе я не даю, но я хотел бы, чтобы и у тебя было не хуже и даже более моего. Любовь в том, чтобы желать ближнему того же, что и самому себе...» Несомненна переоценка отношения к собственности и богатству, свойственного раннему Средневековью, произошедшая под влиянием городской среды.

Важно подчеркнуть, что изменение отношения к богатству, формирование новых установок, связанных с более рациональным и практичным отношением к нему, расчет и накопительство были характерны в первую очередь именно для бюргерских слоев. Феодальные магнаты в большей мере сохраняли верность традициям рыцарской среды с присущей ей склонностью публично демонстрировать и «расточать» богатство даже в тех условиях, когда жизнь диктовала новые требования. Это особенно ярко видно в повседневной жизни. Так, в XV в. тирольский герцог Сигизмунд мог задаривать кубками, наполненными до краев серебряными самородками, своего знатного гостя и племянника, молодого короля Максимилиана I. По-видимому, такого рода жестами расточительной щедрости и было вызвано возмущение сословий разорительной для герцогства финансовой политикой их правителя, и Сигизмунд был вынужден передать свои владения императору в 1490 г. Другой пример: в 1477 г. саксонский курфюрст Альбрехт, заехав на рудник в Шнееберге, приказал накрыть себе стол на большой глыбе серебряной руды шириной в 2, высотой в 4 метра с тем, чтобы иметь возможность посостязаться с самим императором. Во время застолья курфюрст горделиво заметил своим сотрапезникам, что могучий и богатый император Фридрих III, как бы ни был богат, не имеет «такого великолепного стола».

В том же веке накануне первого заседания нового органа власти — «имперского регимента» — нюрнбержцы демонстрировали готовность невзирая ни на что приращивать свои сбережения, даже если при этом может пострадать репутация. Так, горожанин Леонхард фон Плобен требовал с Майнцского архиепископа за квартиру 3 гульдена в день. На жалобу епископа в городской совет последний ответил, что и с других князей, останавливавшихся у фон Плобена, тот брал столько же, а на цены поскромней гости могут рассчитывать лишь соглашаясь, соответственно, на более скромные квартиры. Не абсолютизируя различие отношения к богатству бюргерства и знати, все же следует подчеркнуть, что горожанин раньше и быстрее вырабатывал практицизм, задавал тон новому, более рациональному обращению с земными благами.

Вернемся к проповедям Бертольда Регенсбургского. Третий дар, или «талант», врученный человеку Творцом, — это время, отпущенное ему для жизни. Оно даровано для трудов, и его нельзя расходовать попусту. Время, потраченное на небогоугодные дела — игры, танцы, пьянство, распутство, наживу и т. п., умножит муки на том свете. Говоря о том, что время необходимо использовать для спасения (на молитвы, пост, добрые дела и т. д.), Бертольд Регенсбургский подчиняет время вечности в соответствии с христианской традицией. Однако, увязывая его с осуществлением службы, призвания, проповедник возводит его в число неотъемлемых параметров человеческой личности. Конечно, время не стало в глазах проповедника самостоятельной земной ценностью. Бюргерское сознание, тем более сознание монаха, не могло разглядеть в нем некоего неотъемлемого свойства повседневной жизни. И, тем не менее, первый шаг в этом направлении был сделан. Новое ощущение времени нашло отражение и в практике каждодневной жизни германского города: появившиеся на городских башнях часы были знаком постепенно меняющегося менталитета.

Наконец, самый главный дар Бога человеку — это его собственная персона, сотворенная по образу и подобию Божьему. Конечно, эта персона не обладает той степенью свободы, которая будет признаваться за личностью столетия спустя. Она сотворена Богом и должна к Нему возвратиться. Но то, что Бертольд ставит персону в начале всего смыслового ряда «талантов», подаренных Богом человеку, как залога реализации его социальной функции — призвания, служения, — говорит о своеобразном понимании ценности личностного, индивидуального начала.

 

Крестьянская культура

 

Многие из тем, поднятых в проповедях Бертольда Регенсбургского, были близки сознанию не только бюргерской среды, но и крестьянской. Стабилизация экономической жизни немецкой деревни XIII в., упрочение положения таких категорий крестьянского сословия, как мейеры, которые представляли собой высший и наиболее преуспевающий слой крестьянства, создавали условия для высокой оценки крестьянского труда и сословной гордости. Это создавало почву для изживания присущего раннесредневековому сознанию негативного стереотипа в отношении зависимого крестьянства, которое по правилам троичной схемы деления общества возводилось к Хаму (рыцари, свободные и зависимые, согласно трехчленной библейской конструкции произошли соответственно от трех братьев, сыновей Ноя: рыцарь — от Яфета, свободный — от Сима, зависимый — от Хама). Источником крестьянской несвободы явилось проклятие Хама Ноем.

Этот новый фонд идей можно встретить в поэме Вернера Садовника «Мейер Гельмбрехт» (XIII в.). Содержание поэмы представляет собой своеобразное переосмысление притчи о блудном сыне. В поэме рассказывается о том, как сын и наследник мейера Гельмбрехта, носящий, как и его дед и отец, родовое имя, отказывается пахать землю и вести крестьянский образ жизни. Преисполненный желания стать рыцарем, он вынуждает старого Гельмбрехта снарядить его для новой жизни, купить ему боевого коня и сводит компанию с рыцарями-разбойниками, от разнузданного насилия, грабежей которых страдали многие слои германского общества периода «междуцарствия». Увещевания отца, его предостережения не помогли. Юный Гельмбрехт предпочел тяжелому труду легкую наживу и праздность. Однако его рыцарская авантюра закончилась трагически. Власти сумели справиться с рыцарями-разбойниками, все они, за исключением младшего Гельмбрехта, были казнены. Ослепленный, без руки и ноги является он в свою деревню. Но отец отказывается его признать и приютить. Юного Гельмбрехта узнают крестьяне, которых он в свое время грабил и подвергал насилию. Заканчивает он свою жизнь на виселице.

Невозможно закласть лучшего тельца в честь возвращения блудного сына: слишком многие христианские и человеческие заповеди были им нарушены. Старый Гельмбрехт, ранее неизменно проявлявший к сыну отеческую любовь и заботу, вовсе не лишен родительских чувств. Но слишком тяжел груз преступлений молодого Гельмбрехта: он разорвал все узы, связующие его с родом пахарей, и отец вынужден отвергнуть свою родственную связь с сыном, хоть это дается ему и нелегко. В поэме вырисовывается своеобразный крестьянский нравственный кодекс: нельзя оставлять свое сословие, тяжелым, но достойным трудом добывающее для всех хлеб насущный. Гельмбрехт-отец в одном из разговоров с сыном говорит:

 

Но рассуди, сынок любезный,

Кто прожил более полезно?

Прилежный пахарь или плут,

Кого ругают и клянут,

Кто на чужой беде разжился,

И против Бога ополчился?

Кто с чистой совестью живет?

Признай по чести — это тот,

Кто не словами, делом

Всех кормит в мире целом,

Хлопочет день и ночь.

Чтобы дру<