Посвящение акушерке Валентине Даниловне Ламерт (Кирюшкиной).

 

Описанный случай подлинный. Мое имя, имена Валентины Даниловны Ламерт и Людмилы Петровны Лободы – истинные.

Имена роженицы, ее мужа и детей по этическим соображениям изменены.

 

Описывая случай, связанный с родами Стабровской Анны[58], я даже не предполагал, что однажды на мой почтовый адрес придет письмо от Ирины Русаковой следующего содержания:

 

E-mail от 26 февраля 2016 года.[59]

 

"Здравствуйте Владимир.

Я ведь тоже родилась в Борках на дому. Вы случайно не принимали роды у Александровой Ольги (жена Русакова Михаила).

Я родилась 3 января 1979 года дома, а утром увезли в больницу, как мне рассказывала старшая сестра.

Спасибо за любую информацию, приятно читать ваши статьи про наши Борки".

 

 

Рано или поздно я все равно описáл бы историю рождения Ирины Михайловны Русаковой. Приведенное выше полученное мной письмо воскресило в памяти мельчайшие подробности события, совершившегося в тот прекрасный зимний, в меру морозный, солнечный день, лишь подтолкнуло меня незамедлительно приступить к изложению пережитого 3 января 1979 года.

Интенсивность и скоротечность чередующихся событий этого дня запомнились мне (Валентине Даниловне, думаю, тоже) на всю жизнь. Причем настолько, что, даже не закрывая глаз, я вижу как в кино все те пять часов нашей с Валей упорной борьбы за жизнь двух людей – женщины и ребенка. Вижу лица участников, характер их поведения, деятельный или, наоборот, бездеятельный вклад каждого, их реакцию на происходящее, слышу слова и интонации, с которыми они были произнéсены. Вижу себя и акушерку Валентину как бы со стороны, и противоречивые чувства и оценки сделанного нами бушуют в моей груди вновь и вновь. А ведь минуло уже 37 лет.

Не настолько часто, но не настолько и редко рождение ребенка проходит с такими страшными отклонениями от нормы и сопровождается такими грозными осложнениями, что даже видавшим виды профессионалам в специализированных клиниках бывает трудно, а порой и невозможно, справиться с ними. Даже если процесс рождения не усугубляют дополнительные парамедицинские[60] факторы, как было в нашем случае.

 

 

Акушерка Борковской врачебной амбулатории

Валентина Даниловна Ламерт (Кирюшкина). 2016 год

(фото предоставлено жителем Борков Натальей Сиривлей)

 

Борки. Сельская глубинка. У нас с акушеркой Валей Ламерт в пределах досягаемости не было, да и не могло быть, ни клиники, ни серьезного оборудования. Все, что мы имели на тот момент: две, как оказалось, не самых глупых головы, несмотря на молодой возраст обоих, четыре руки да чемодан с нехитрым набором инструментов для экстренной акушерской помощи. Но самое главное: в нас было огромное дерзновение, граничащее, по сути, с неслыханной наглостью, противостоять возникшим обстоятельствам и во что бы то ни стало подарить миру ребенка, не потеряв при этом матери, у которой для такого исхода были все основания.

При сложившейся критической ситуации довезти роженицу живой до ближайшего лечебного учреждения, Боровского районного родильного дома, за пятьдесят восемь километров не представлялось никакой возможности. Патологическое[61] течение родов, крайне тяжелое общее состояние матери и ребенка не оставили времени ни на размышления, ни на транспортировку, ни на вызов специалистов на себя. Отступать некуда. Права на ошибку нет. А в выборе действий значится только два пункта: либо мы берем на себя ответственность и рискуем спасти две жизни, либо безропотно уступаем их "костлявой". Только представьте себе на долю секунды внутреннее состояние и степень нервного напряжения перед выбором "или – или". И мы приняли решение: по сути, с кавалерийской шашкой в руках пошли в атаку на танки.

Многое из того, о чем вы прочитаете здесь, покажется ужасным в понимании людей, не связанных с медициной. И в то же время это просто работа. Тяжелая, нервозатратная, отнимающая уйму здоровья у людей отважившихся надеть на себя белый халат.

Сегодня предпринятые нами действия и манипуляции могут быть истолкованы неоднозначно: от выбора единственно правильной тактики до издевательства над человеком. Но само то, что Ольга осталась жива, родив здравствующую ныне девочку, уже успокаивает мою мятущуюся совесть: значит наши действия, крайне рискованные и жесткие, были на тот момент правомерны и оправданны. Я считаю, что в тот день Валентина, приняв ребенка живым, а затем вместе со мной участвуя в спасении Ольги, чем обнаружила высокий профессионализм, сыграла одну из своих самых лучших акушерских партий – заглавную партию.

Волею случая в этот сложный клубок непростых обстоятельств была впутана тринадцатилетняя девочка Дарья – старшая дочь Ольги – наш единственный, наш бесценный помощник, без которого мы не справились бы со своей практически невыполнимой задачей.

Смертельно напуганная происходящим, она, бледная, с огромными от ужаса глазами, едва держалась на ногах от слабости и недетских переживаний. Борясь с подкатывающей к горлу тошнотой и не позволяя себе упасть в обморок, Даша отважно помогала нам с акушеркой. Девочка отчетливо понимала, что всë по-настоящему: она участвует в спасении жизни своей матери и пытающейся родиться сестры. Сознавая степень неожиданно возложенной на нее ответственности, она быстро, насколько позволяли ее силы, выполняла наши "принеси – унеси", без которых не обходятся ни одни роды на дому и которые по своей значимости равны акушерскому и лекарственному пособию.[62] Этот Маленький Человек (маленький по годам, но зрелый по поступкам), помогавший нам в трудном деле, до сих пор вызывает во мне чувство уважения и заставляет преклоняться перед совершенным ею Подвигом! А мама Оля и сестра Ирина обязаны ей своим спасением и рождением не меньше, чем мне или Валентине Даниловне!

 

Ну а теперь все по порядку...

 

Когда я впервые увидел Валентину Даниловну, она только приступила к работе после декретного отпуска. В тот день она стояла у гинекологического кресла в ожидании готовящейся к осмотру пациентки, сидение которого достигало в аккурат уровня ее груди, и я невольно улыбнулся: какая маленькая! Как же она справляется с физической нагрузкой, нередко требующейся при родовспоможении?

 

 

Акушерка Борковской врачебной амбулатории

Валентина Даниловна Ламерт (Кирюшкина). 2016 год

Она остается того же маленького роста. А улыбка – загляденье!

(фото предоставлено жителем Борков Натальей Сиривлей)

 

 

Жизнь показала, как я был неправ: эта хрупкая на вид женщина небольшого росточка, со спины казавшаяся совсем еще девочкой, завораживающе ловко и смело, но при этом - аккуратно творила "акушерские чудеса" своими некрупными но, как оказалось, очень сильными руками с маленькими ладошками и чувствительными пальцами.

Неразговорчивая, если не сказать больше – молчаливая, она всегда приветливо улыбалась. При этом взгляд ее оставался очень серьезным и решительным – профессиональный отпечаток акушерской ответственности за двоих: мать и ребенка. Лицо ее, озаряемое улыбкой, становилось прекрасным, когда она глядела на созданную здесь и сейчас не без ее участия лучшую картину среди всех, созданных мирозданием: мирно посапывающего новорожденного младенца на руках счастливой матери! Именно созданную, а не запечатленную, как на картинах Рафаэля Санти.[63]

Валентина любила свое дело и отлично знала его. Самостоятельная в своих действиях, она скрупулезно и очень грамотно решала все возникающие по ходу родов проблемы. И лишь в крайних случаях, когда нужны были дополнительные руки – именно руки! – она обращалась за помощью ко мне или амбулаторному фельдшеру Людмиле Петровне Лободе, оставаясь при этом главным руководящим лицом при родовспоможении. И в этот момент мы подчинялись ей беспрекословно.

В работе мне было приятно и интересно помогать и Валентине, и Людмиле. Так я формировал навыки, именуя их "окопным практическим медицинским опытом", суть которого сводилась к простой и очень понятной формуле: имея минимум – достичь максимума и тем самым спасти жизнь людям, находящимся, казалось бы, в безнадежном состоянии. Обе мои наставницы прекрасно владели этим искусством! А то, чему я научился у них, помогало мне потом спасать людей в настоящих боевых условиях.

 

Теперь позвольте небольшое отступление, исключительно для понимания сути произошедшего в тот зимний день. Я постараюсь не переступить границ дозволенного и не оскорбить чувств и семейного уклада жизни Русаковых–Александровых.

Я вовсе не позволил бы себе распространяться на эту тему, если бы смерть не унесла Ольгу после тяжелой болезни в 2000 году, а Михаила в 2009-том и не просьба Ирины Михайловны узнать правду о своем рождении. Я не стану давать оценку действиям Михаила или Ольги, так как не имею на это никакого морального права. Это их жизнь, их выбор. Да и разговор, собственно не об их семейных отношениях. Просто исполняя свой профессиональный долг, я оказался участником некоторых событий, о которых расскажу так, как видел своими глазами – глазами врача.

Прав был классик, когда писал: "Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему".[64]

Деревня – это особая социальная организация жизни людей. Здесь, конечно же, есть свои тайны, но их, в то же время, и нет. Все всë про всех знают! И даже больше, чем всë: кто он, что он, где он, когда он и с кем он... В этом смысле не была исключением ни моя семья, ни чья-либо другая, ни, естественно, семья Русаковых–Александровых. Бывало, я, приходя утром на работу, вздрагивал от неожиданного вопроса амбулаторного фельдшера Людмилы Петровны Лободы:

- Владимир Александрович, а к кому это вы ходили сегодня в два часа ночи? Я вас видела!

В этот момент я чувствовал себя неуютно, будто меня рассматривают сквозь лупу, и в ответ тоже хотелось спросить:

- Зима, холод, два часа ночи – чего же вам-то не спится, амбулаторный фельдшер? Ведь к больному вызывали не вас, а меня. И где это вы могли меня видеть? Ведь я был совсем на другом конце деревни.

Но чтобы полностью удовлетворить ее любопытство – такова уж специфика человеческих отношений в деревне – я только улыбался и рассказывал подробности ночного вызова. И только когда женское любопытство было удовлетворено, можно было начинать рабочий день.

Деревня всë видела и слышала круглосуточно. Поэтому семейные отношения Михаила и Ольги не были секретом ни для кого. В принципе, жизнь этой семьи мало чем отличалась от жизни большинства соседей: работа, дом, дети, хозяйство. Разница была лишь в частоте прикладывания к алкоголю и количестве выпиваемого, как правило, мужем, и в отношении к этому употреблению его половины – жены, что накладывало на отдельно взятую семью свой индивидуальный отпечаток.

 

Из рассказа Ольги... [65]

Конечно, о семейных взаимоотношениях Русаковых я знал кое-что и сам. Но многое я узнал из рассказа самой Ольги в тот самый день 3 января 1979 года, когда все мы, еще опасавшиеся осложнений после тяжелых родов, но уже немного успокоенные, выжидали положенные в таких случаях два часа, чтобы транспортировать ее в Боровской родильный дом.

До этого дня по долгу службы я чаще общался с работавшим на стройке в Борковском совхозе[66] Михаилом Петровичем, чем с Ольгой Ивановной, поэтому знал о нем гораздо больше, хотя жили мы с ними по-соседски.

Итак...

Когда Михаил Русаков и Ольга Александрова решили жить вместе, у Ольги от прежнего брака уже была семилетняя дочь Дарья, принятая Михаилом как родная.

Любовь? Конечно же, была между ними и любовь. Эту красивую, спокойную, работящую женщину просто нельзя было не любить! Было и взаимопонимание, несмотря на случавшиеся ссоры, когда Михаил приходил домой навеселе, от чего Ольга была не в восторге. На этой почве, вначале изредка, в семье стали происходить достаточно шумные, но все еще словесные столкновения, сводившиеся к нотациям и увещеваниям Ольги к совести Михаила. Однако случались и настоящие баталии, вследствие которых Ольга на некоторое время покрывалась синяками и ссадинами, известными мне благодаря моей врачебной практике. Но молодость и любовь брали свое, и в семье снова воцарялся мир. А любовь приносила свои плоды: семья пополнилась двумя мальчиками. Старшего назвали Николаем, младшего Семеном.

Сама Ольга не могла похвастать крепким здоровьем, однако, в амбулаторию обращалась нечасто. А вот с болезненным Семеном, требовавшим к себе особого внимания, проблем было много, поэтому забота матери о нем занимала практически все время. Маленькому Семену, стоявшему на особом контроле у педиатра амбулатории, Нины Александровны, на нашей молочной кухне даже дополнительно выдавали специально витаминизированные творог и кефир. При этом Ольга всячески старалась успевать по дому, но ни времени, ни сил не хватало. Видя, как устает мать, часть хозяйственных забот по дому взяла на себя старшая дочь Дарья. Михаилу это почему-то не нравилось, хотя, казалось бы: в хозяйстве порядок, живи и радуйся. Тем более что дети к тому времени уже подросли: Дарье шел двенадцатый год, Николаю пятый, Семену третий. Так бы и жили: любили, ссорились, мирились, но Ольга забеременела вновь. Узнав об этом, Михаил почему-то сделался еще более угрюмым, начал чаще прикладываться к рюмке и больнее поколачивать Ольгу, но жена и дети терпеливо сносили его блажь. Регулярные акушерские осмотры, несмотря на все семейные перипетии, подтверждали, что беременность у Ольги протекает нормально, поэтому приближающийся срок родов ни у кого не вызывал опасений.

Наступил Новый 1979 Год. Красивый и любимый всеми праздник! Как сама Ольга, так и подрастающие дети, уже многое начинающие понимать, с нетерпением и надеждой ожидали, что с боем курантов все плохое останется в прошлом, и начнется новая светлая жизнь. Но чуда не произошло...

Как встречает праздники деревня, можно рассказывать отдельно и очень долго. И Михаил встретил его "как положено", в очередной раз принеся огорчение жене, которая все явственнее чувствовала приближение родов.

Поздним вечером второго января начались первые схватки.

Все обошлось бы, если бы в этот момент вызвали акушерку Валентину Даниловну Ламерт. Но случилось то, что случилось. Ольгу вдруг захлестнула такая обида на мужа, на жизнь, которую она представляла себе иначе; вспомнилось все: несбывшиеся мечты о счастье, ругань, побои – и ей стало так жаль себя, что из глаз сами собой нескончаемым потоком полились слезы. Помощи от спящего пьяным сном мужа ждать не приходилось, посылать за акушеркой в ночь по морозу детей не хотелось и, будто обезумев, назло всем Ольга решила дожидаться утра. Это решение в конечном итоге и стало причиной драмы, приближающейся к своей критической развязке.

Морозным январским зимним утром на улице темно и тихо, стрелки на часах показывают десять минут восьмого. Скрип мерзлого снега под чьими-то быстрыми шагами, можно сказать, бéгом, разбудил нас с женой задолго до того, как шаги застыли у наших дверей. Мы ни минуты не сомневались, что в такую рань в праздничный день могли спешить только к нам! По обыкновению не запертая наружная дверь отворилась. Мы с Ниной вышли на звук и увидели в дверном проеме соседскую девочку Дашу, стоявшую перед нами в наскоро запахнутом не застегнутом пальто, второпях накинутом на голову платке и наспех надетой непонятной обувке. Беспокойно вглядываясь в нас, она тихо пролепетала:

- Маме очень плохо. Тетя Валя зовет вас быстрее к нам.

Известие, что акушерка просит моей помощи, означало только одно: все настолько плохо, что хуже быть не может! Я кивнул. Девчушка тут же повернулась и побежала домой с сообщением, что доктор сейчас будет...

В домах, где назревает несчастье, в воздухе ощущается особенно напряженная аура[67], от которой по спине пробегает неприятный холодок, и на душе становится не по себе. Войдя к Русаковым, я сразу ощутил это. Дом стоял погруженный в полную тишину. Дарья, встретившая меня на пороге, взглядом указала на закрытую дверь комнаты: мол, вам туда. Из прихожей, где я раздевался, была видна часть кухни – там за столом сидел совершенно протрезвевший Михаил с ужасающе печальным виноватым выражением на лице. Он обхватил руками низко опущенную голову и вздрагивал при каждом звуке, исходящем из-за означенной двери, в сторону которой, как мне показалось, он боялся даже перевести взгляд. Двое маленьких мальчиков, сидящих рядом с ним, быстро, но без лишнего шума, черпая ложками, что-то уплетали из стоявших перед ними тарелок. Чувствовалось, что в доме не спят уже давно, что все, кроме маленьких детей, понимают трагизм происходящего и, в принципе, готовы ко всему – даже самому худшему. Это ощущение безысходности мне очень не понравилось.

Я вошел в комнату. На придвинутой к стене кровати лежала роженица, над которой колдовала стоявшая спиной ко мне Валентина. Она быстро обернулась в мою сторону, коротко улыбнулась, вероятно, радуясь тому, что теперь не одна, и тихо, как подобает профессионалу, спокойным голосом только для меня произнесла:

- Ребенок погибает – надо спасать. Мать – не лучше.

И тут же громко:

- Даша! Воды, помыть руки доктору!

На этот призыв дверь в комнату немного приоткрылась. В образовавшуюся щель заглянули огромные глаза на чрезвычайно бледном лице. Взгляд их быстро пробежал по мне, по Валентине, на секунду дольше задержался на матери и тут же исчез за резко захлопнувшейся дверью. Причиной этому послужил негромкий, но достаточно страшный стон, исходивший от измученной Ольги. Я почему-то подумал, что больше не увижу перепуганную насмерть девочку. Но, к моему удивлению, через некоторое время дверь снова отворилась, и на пороге комнаты показалась Дарья. Она не решалась переступить через порог и только заметно пошатывалась: от страха ли, от усталости или под тяжестью небольшого, наполненного теплой водой, таза. Я забрал таз из ее рук.

- Почему помогаешь ты, а не папа?

Но дверь уже начала закрываться, и только в последний момент я услышал ее тихое:

- Он не может.

Меня покоробило от того, что маленькая девочка оказалась психологически выносливее взрослого мужчины, безвольно сидящего в данный момент на кухне. Но на раздумья времени не было. Приведя себя в рабочую готовность, я присоединился к Валентине и был поражен! Никак не ожидал увидеть Ольгу в таком плачевном состоянии, ведь я знал, что до этого дня все шло хорошо! Бледная, с испариной на лбу, абсолютно безразличная ко всему, с потухшим взглядом, она не реагировала ни на слова, ни на уколы.

Некоторую ясность в происходящее внесла Валентина Даниловна. Она появилась у Русаковых минут на сорок раньше меня, благодаря все той же Дарье, и уже успела разобраться в причинах создавшейся ситуации.

- Что вводишь? – спросил я.

- Пытаюсь стимулировать атоничную[68] матку – лаконично ответила она. – Не получается!

 

Из рассказа Ольги...

Время тянулось медленно, а родовые схватки возникали все чаще и сильнее, вызывая в животе нестерпимую боль. Эта физическая боль, сопровождающая начавшиеся роды, и боль душевная, спровоцированная былыми обидами, помноженная на раздражение и озлобленность, еще более усилили чувство безысходности и полного одиночества.

"...Человек, идя на поводу своего ума, может залезть в такие дебри, что потом много других умов думают, как выбраться оттуда..."[69]

Ольга накрутила себя так, что влезла в эти дебри – дальше некуда!

Чтобы как-то загасить нахлынувший на нее разом душевный пожар и заглушить боль, она не придумала ничего лучше, чем глотать без разбора таблетки, найденные в домашней аптечке. После принятого лекарства родовые схватки на некоторое время прекращались, и Ольга на короткое время погружалась в забытье. Но природа брала свое: процесс остановить было уже невозможно, и наступил момент, когда вконец измотанная Ольга перестала себя контролировать. При очередных схватках она просто не смогла сдержать крик, и мирно спавший до этой минуты дом проснулся...

 

И теперь мы с Валей стояли над угасающей женщиной, загнанной бытовыми проблемами в глухой тупик, из которого достать ее было практически не реально.

Донéльзя затянувшиеся по времени роды, развившаяся абсолютная родовая слабость, физическое и психологическое бессилие, явная передозировка (если не отравление) непонятно какими лекарственными препаратами, ребенок, остановившийся в родовых путях (что грозило ему гибелью) – вот тот набор страшных симптомов, который нам с акушеркой предстояло срочно устранить. Но это, как оказалось, были только цветочки. Настоящие ужасы всех четверых: Ольгу, ребенка, Валентину и меня – притаившись, поджидали еще впереди.

То, чем нам предстояло сейчас заняться, обычно проводится в реанимационных отделениях целой бригадой врачей-специалистов. Но реанимации рядом не было, поэтому два "специалиста" глянули друг другу в глаза, и, убедившись в единомыслии, приступили к работе.

Валентина только успевала командовать. Дарья, казалось, забыла об усталости и страхах, но по-прежнему не решалась переступить порог комнаты и старалась побыстрее закрыть дверь. При этом она исправно обеспечивала нас водой, чистыми полотенцами, простынями и всем необходимым. Несколько раз пришлось кипятить шприцы, за этим тоже следила Дарья.

Наше поколение медиков еще помнит сборные резиново-стеклянные капельницы, многоразовые шприцы, требующие кипячения, тупые инъекционные иглы и вопиющий дефицит всего перечисленного. Кроме того, существовали страшные бумаги под названием "инструкции", "директивы" или каким-нибудь еще, суть которых сводилась к единственной цели – "не пущать!". И нарушение предписаний было чревато для медицинских работников не менее грозными последствиями. Так, в арсенале врачебных амбулаторий теми же "инструкциями" не предусматривались растворы для внутривенных инфузий.[70] Сами же эти капельные внутривенные введения препаратов на данном этапе медицинской помощи были попросту запрещены. А иметь сильнодействующие обезболивающие средства (наркотики) запрещалось категорически!!! Полнейший абсурд: два врача в амбулатории – это норма, а полноценно работать даже не смей – не положено!

Ну хоть с этим Ольге повезло – с некоторых пор при мне постоянно находились три ампулы наркосодержащих препаратов, иначе я не знаю, как бы она перенесла манипуляцию, проделанную над ней уже после рождения дочери.

Словом, примерно за полгода до означенного дня, в очередную уборочную страду, я не смог провести полноценное обезболивание серьезно травмированному водителю автомобиля ввиду отсутствия сильнодействующих анальгетиков. Водитель едва не погиб от болевого шока, поэтому при транспортировке в районную больницу на всем протяжение пути шесть здоровых мужчин держали его на руках, стараясь лишний раз не пошевелить, не говоря уже о том, чтобы встряхнуть. После этого случая, сильно поскандалив с главным врачом Боровского района Шпаковым Николаем Максимовичем, я добился индивидуального разрешения (узаконенного совместным приказом Кустанайского областного отдела здравоохранения и областного аптечного управления) иметь упомянутые выше три ампулы.

Но капельницы и растворов у нас, все же, не было, поэтому пришлось вводить Ольге препараты струйно. Шприцами. Многократно. Неудобно. Я держал руку Ольги, саму периодически непроизвольно возбуждающуюся Олю и иглу, стараясь при этом "не потерять" спавшуюся вену – тогда точно смерть. Валентина без лишних вопросов орудовала шприцами, быстро набирая и вводя назначаемые мной препараты в дозах часто превышающих допустимые фармакопеей. Все это делалось ради скорейшей стабилизации общего состояния роженицы, без которой рождение ребенка было бы невозможным.

Именно за это и ценятся во всем Мире наши врачи: за то, что взявшись за дело, не оглядываются на инструкции и запреты начальства, а оказывают реальную помощь реальному пациенту – здесь и сейчас. Вот и мы с Валентиной Даниловной, не оглядываясь, работали за гранью допустимого. Тому имелось много веских причин, и главная из них: не поможем – погибнут двое! О собственном наказании в случае, если эти двое все же погибнут, несмотря на наши усилия, мы просто не думали – мы старались. В результате состояние Ольги, хоть и незначительно, но улучшилось: артериальное давление и пульс стабилизировались, дыхание стало ровным и глубоким, сердцебиение ребенка прослушивалось стандартно – значит живой, и это радовало нас больше всего! Становилось ясно, что мы начали контролировать ситуацию: Ольге помогли, наступил черëд[71] ребенка. Его в прямом смысле нужно было срочно доставать из лона матери ввиду того, что медикаментозным путем восстановить родовую деятельность нам так и не удалось. И надежды на восстановление ее не было никакой. Схватки не возобновлялись, дно матки стояло высоко, сама матка не проявляла даже малейшей сократительной активности. Ребенок оставался на месте, рискуя с каждой секундой погибнуть от асфиксии.[72]

 

И без того физически измученная, Ольга находилась под действием препаратов, принятых ею самой и введенных нами, а следовательно была безразлична ко всему происходящему. Мы посчитали, что это даже к лучшему. Потому что выход оставался один – попытаться попросту выдавить ребенка механически, и тут нам лучше было не мешать.

Прием Кристеллера[73], а именно так называется этот ручной акушерский метод для ускорения изгнания малыша из утробы матери, заключается в сильном надавливании на дно матки через живот во время очередной потуги или непосредственно при прорезывании головки.

Для справки все-таки отмечу, что в нашей стране выдавливание при родах было официально запрещено в 1992 году ввиду часто возникающих тяжелых осложнений как у матери, так и у ребенка, однако, несмотря на данный запрет, врачи периодически все-таки используют этот метод в редчайших критических ситуациях. Шел 1979 год. Для нас этот метод не был еще официально запрещен, а тот редчайший случай, при котором он должен быть применен, – уже перед нами.

Если бы Ольга не совершила безрассудства, самовольно употребив неизвестное количество обезболивающих препаратов, ребенок родился бы сам, без чьей-либо помощи: головка малыша была вставлена правильно, уже прорезалась, оставалось всего чуть-чуть...

Этим "чуть-чуть..." мы и занялись.

На кровати проделать эту манипуляцию было невозможно, и мы с Валентиной быстро переложили Ольгу на пол вместе с матрацем. Валя достала из экстренного чемодана белье для ребенка, заняла место, положенное для акушера при родах - села на пол в ногах Ольги. Я, чтобы не допустить разрыва матки, широко "обхватил" живот роженицы сложенной в несколько слоев простыней, расположился за спиной акушерки и, упершись во что-то ногами, сильно потянул за концы простыни. Головка малыша стронулась с места и начала появляться из родовых путей. Ребенок, видимо, тоже уставший находиться на полпути, с удивительной легкостью выскользнул на свет и был ловко подхвачен быстрыми руками Валентины Даниловны. Пуповина пульсировала, малыш шевелился, но молчал, наглотавшись слизи. Я отстранился в сторону, чтобы не мешать Валентине, освобождавшей ротовую полость малыша. Быстро справившись с этим, акушерка приподняла его за ноги и слегка шлепнула своей маленькой ладошкой по попе – комнату огласил крик новорожденного. У Ольги на лице обозначилось некое подобие улыбки, но даже эта слабая гримаса говорила нам о многом: жива, все слышит, адекватна, хоть и очень слаба.

Как настоящий профессионал, Валентина скоро и очень тщательно обследовала ребенка: видимых отклонений от нормы не было. Это невероятно и сравнимо только с чудом, что с вечера и до сего момента пуповина оставалась не пережатой, обеспечивая ребенку жизнь, и теперь он орал во всю мощь своего дыхания!

Занятые делом, мы не заметили, как дверь в комнату приоткрылась, и в нее уже не с испугом, а с нескрываемым интересом заглянула Дарья. На ее немой вопрос Валя коротко ответила:

- Все хорошо. Девочка. Позови отца, чтобы забрал ребенка.

Но прежде чем появился Михаил, прошло довольно много времени: ребенок был уже запеленат и даже успел попритихнуть. Перенервничавший едва не больше всех, чувствуя свою вину за произошедшее, он с ужасом оглядел комнату, которая более напоминала бедлам[74], чем родильный зал. Валентина взяла ребенка на руки и понесла отцу. Михаил, глядя на этот маленький сверток, неожиданно для всех негромко вскрикнул, обмяк и растянулся на полу.

Ребенка передали незаменимой отважной девочке Дарье, а Михаила Петровича унесли в другую комнату, где он и оставался практически в обморочном состоянии до окончания родов. Нам, честно говоря, было совсем не до него, потому что пора было возвращаться к Ольге.

Казалось бы, все позади: ребенок родился, Ольга, конечно, очень слаба, но жива и повреждений в результате наших вмешательств нет, сейчас выделится послед, сократится матка, и можно расслабиться. Выждем время и переправим обеих в районный центр Боровое.

Но торжествовать было рано: послед не отделялся, матка не сокращалась, начиналось маточное кровотечение. Чем могла обернуться эта кровопотеря для Ольги, объяснять, надеюсь, не надо, ведь восполнить ее нам было нечем. Валентина слегка потянула за пуповину – послед крепко держался за матку. Массаж матки через живот эффекта не возымел. Послед незыблемо стоял на месте, кровотечение усиливалось...

Мы сбились со счета, в который раз за последние три-четыре часа время для нас остановилось. Ольге же каждая секунда промедления грозила точкой невозврата!

То, на что решилась Валентина, граничило с безумием, но тут я полностью поддержал ее: необходимо произвести ручное отделение последа.

"...Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!.. Безумству храбрых поем мы песню!.."[75]

Безумие заключалось, прежде всего, в том, что такая манипуляция должна проводиться в стерильных условиях и непременно под общим обезболиванием. А где они – стерильность с наркозом? Где?!! Не было, нет и не будет! А кровотечение не только не останавливается, но еще более усиливается! Рассусоливать некогда!

И все завертелось с новой силой. Весь наш спирт и найденная в доме водка пошли на стерилизацию Валиных рук. Три ампулы сильнодействующего препарата, введенные Ольге в вену, обеспечили хоть какое-то обезболивание. Я с трудом удерживал ее, испытывающую невообразимые страдания. Ее крики, наверное, слышали и в соседних домах. Не останавливаясь и уже не обращая внимания ни на что, мы делали свое "кровавое" дело.

Жалел ли я Ольгу в тот момент? Скорее нет. Много раз до этого и столько же – после я повторял: если хочешь спасти пациента – спасай. Даже если при этом придется сделать очень больно. И сейчас мы делали больно. Но быстро, четко и без сомнений, чтобы процедура закончилась как можно скорее.

Мы аккуратно разложили выделенный послед в отдельном чистом тазу, принесенном Дарьей, и тщательно осмотрели его: к несчастью, он был с дефектом – отсутствовал небольшой кусочек. И мы понимали, что он остался внутри. Кровотечение уменьшилось, но все еще не остановилось.

Пока Ольга не пришла в себя, Валя решительно принялась вновь исследовать матку изнутри в поисках недостающего куска последа.

Есть много умных выражений, суть которых мы понимаем, лишь столкнувшись с этим воочию. Так и теперь, глядя на Валю, я видел не еë, а Поповкина Александра Петровича[76], обращавшегося к нам, будущим врачам, с вопросом:

- Где находятся глаза у акушера? На кончиках его пальцев!

 

 

Поповкин Александр Петрович.

Педагог нашей учебной группы, ассистент кафедры акушерства и гинекологии.

Карагандинский государственный медицинский институт. 1975 год

 

Тогда мы усмехнулись. А сейчас: замерев, закрыв глаза, Валентина "смотрела" пальцами внутри, смотрела лучше, чем видит глазами зрячий человек!

Я занялся повторным введением средств, поддерживающих сердечную и дыхательную деятельность родильницы. Показатели их хоть и были на нижних границах допустимого предела, но держались стабильно ровно. Это обнадеживало.

И тут, перекрикивая Ольгу, акушерка победно воскликнула:

- Владимир Александрович! Ага!

Я обернулся. Перед самым моим носом на раскрытой ладошке Валентины Даниловны лежал виновник кровотечения, который четко, как недостающий пазл, вошел в дефектное место лежавшего в тазу последа.

Мы в четыре руки старательно массировали матку через живот. Ольга кричала, но теперь эти крики были для нас чудесной песней, потому что пальцы ощущали, как дряблая матка начала подергиваться, напрягаться и уменьшаться в размерах. Струйка крови, постепенно уменьшаясь, наконец прекратилась. Опасаясь возвращения неприятностей, мы еще некоторое время продолжали интенсивный массаж и затем, полностью обессилившие, осели на пол в изнеможении. Если честно, в этот момент не хотелось ничего – не то чтобы шевелиться, даже дышать. Опершись друг о друга плечами, в крови с головы до ног, походящие больше на мясников, чем на медиков, мы смотрелись не лучше измученной Ольги. Та, в свою очередь, успокоилась и притихла, что означало уже не трагедию, а победный финал пережитых мучений.

И все равно, то моя рука, то рука Валентины сама, как бы рефлекторно, вдруг ложилась на живот Ольги, чтобы ощутить плотную, сократившуюся матку, и вновь бессильно опускалась на пол. Оставалось только ждать, когда можно будет без вреда для здоровья перевезти родильницу с ребенком в стационар.

Прошло два часа. Состояние Ольги и ребенка были стабильными, и их жизни больше ничто не угрожало. Пора было собираться в дорогу.

Везти Ольгу предстояло быстро, мягко и аккуратно. Собравшиеся к дому Русаковых соседи проявили понимание и участие. Для перевозки был подготовлен "Москвич-412". Переодетая и обихоженная, Ольга была удобно устроена на разложенных сиденьях. Валя с ребенком села рядом – для нее работа еще продолжалась. Им предстояло проехать пятьдесят восемь километров... Машина тронулась. Вот только не помню, кто был за рулем.

Суета улеглась, соседи начали расходиться. Мы с Дарьей стояли рядом, молча глядя вслед уезжающей машине. Она уже успокоилась, порозовела, но еще изредка облизывала языком свои пересохшие от волнения губы. Я легонько обнял ее за плечи и прижал к себе, желая тем самым еще раз выказать свое участие к ней и ее семье. Она подняла глаза, поразившие меня произошедшей в них переменой: это глядел не ребенок, а взрослая женщина, на плечи которой вдруг в одно утро легла тяжелая ноша ответственности за большую семью. И сейчас эта ноша давила ей на плечи тем сильнее, чем дальше отъезжала машина, увозившая в родильный дом ее мать.

И тут мне на память пришли документальные кадры, часто мелькающие на экранах, когда речь заходит о Великой Отечественной войне: вот они, дети, вмиг ставшие взрослыми. С тяжелой, часто выше их роста, винтовкой в руках. С обезоруживающей детской улыбкой на лице и в гимнастерке с боевыми орденами и медалями, свидетельствующими о взрослости совершенных ими подвигов. Дети, стоящие на ящике у токарного станка, к которым все обращаются не иначе как по имени-отчеству...

 

Вот также за несколько страшных часов закончилось детство для тринадцатилетней Дарьи Владимировны Александровой.

 

Дети войны.

 

Машина скрылась из виду. Я ожидал, что эта маленькая девочка, не выдержав переживаний, выпавших на ее долю, все-таки уткнется сейчас в меня и горько заплачет. Но случилось обратное: ее плечи распрямились, спина приобрела гордую осанку, тело напряглось...

– Ты как? – спросил я ее.

– Нормально, – на удивление спокойно ответила она. – Пойду кормить семью.

Даша отстранилась от меня и сделала несколько неуверенных шагов в сторону крыльца. Там с н