Нравственное обличение рабства Л. Н. Толстым

Лев Николаевич Толстой в своих произведениях, частью написанных еще при крепостном праве, яркими красками изображал крепостническую Россию. Россия помещика и крестьянина нашла свое художественное отражение в его литературных произведениях. Но и в ряде своих философских произведений он обращается к проблеме бедственного положения народа, находящегося даже после отмены крепостного права в рабских условиях. Всесторонний анализ такого общественного явления как рабство Толстой представляет в трактате «Рабство нашего времени» и в трактате «Так что же нам делать?».

Модернизация России в условиях имперской модели власти, сформировавшейся еще при Петре I, протекала вне западных цивилизованных форм. Искусственное перенесение в Россию образцов, стереотипов рационализации жизни, появившихся в условиях Запада, привело к возникновению противоречия между стремлением к модернизации правящего слоя и массовым нежеланием людей отказываться от исторически сложившихся отношений. По этой причине модернизационные преобразования шли главным образом сверху вниз, не получая обратного импульса, что зачастую придавало этому явлению крайне уродливый характер. Наблюдая за происходящими изменениями в России и отождествляя их с процессами, происходящими на Западе, Толстой обрушился с критикой на господствовавшую в XIX в. «религию прогресса». Объектом его обличения становились деструктивные последствия модернистской рационализации.

Сама же модернизация воспринималась мыслителем как противонравственная регламентация общества, подчинение духовности научно-технической рациональности, перечеркивание традиций. Будучи убежденным, что рационализация жизни несовместима со свободой, Толстой обрушил свою беспощадную критику на господствующие порядки.

Существующий строй жизни есть рабский строй, заявляет Толстой. «Рабочие пойманы и завладением землей, и податями, и солдатством, и обманом веры», – говорит мыслитель, характеризуя «рабство нового времени»[191].

Толстой в самом начале своей статьи определяет понятие рабства: «истинное рабство видит в душении «бессмертных душ», превращении в гниющие обрубки младенческих ростков человеческого разума». Поэтому основной мыслью работы, по утверждению автора, является мысль об «отрицании насилия».

При этом Толстой буквально восклицает: «Сколько таких же трат жизней, о которых мы или не знаем, или о которых знаем, но которых не замечаем, считая, что это так и должно быть»[192].

Подчеркивая всеобщее равнодушие представителей привилегированных сословий, великий писатель и мыслитель пишет: «Что же за удивительное затмение находит на нас, как только дело касается миллионов рабочих, которые со всех сторон медленно и часто мучительно убиваются на тех работах, которыми мы пользуемся для своих удобств и удовольствий?» [193].

В трактате «Так что же нам делать?», законченном в 1886 году, мыслитель показал, какой была жизнь рабочих в ту пору. «Я живу среди фабрик, – писал Толстой. – Каждое утро в 5 часов слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше и дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков. В 8 часов другой свисток – это полчаса передышки; в 12 третий – это час на обед, и в 8 четвертый – это шабаш...»

Можно, продолжает Толстой, слышать эти свистки и думать, что они определяют лишь время, «но можно соединять с этими свистками то, что есть в действительности: то, что первый свисток в 5 часов утра значит то, что люди, часто вповалку – мужчины и женщины, спавшие в сыром подвале, поднимаются в темноте и спешат идти в гудящий машинами корпус и размещаются за работой, которой конца и пользы для себя они не видят, и работают так, часто в жару, в духоте, в грязи, с самыми короткими перерывами, час, два, три, двадцать и больше часов подряд. Засыпают и опять поднимаются, и опять и опять продолжают ту же бессмысленную для них работу, к которой они принуждены только нуждой»[194].

И в последующие годы Толстой с неослабевающим вниманием исследует положение рабочего народа и выясняет причины его трагического положения. Итоги своего долгого изучения рабочего вопроса мыслитель подвел в трактате «Рабство нашего времени», который был опубликован в 1900 году. В первой главе трактата Толстой описывает свою встречу и беседу с грузчиками, работавшими по 37 часов подряд на товарной станции Московско-Казанской железной дороги. Потрясенный увиденным и услышанным, Толстой пишет: «За деньги, дающие только пропитание, люди, считающиеся свободными, находят нужным отдаваться в такую работу, в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов»[195]. В таком же рабском положении находятся женщины, работающие на фабрике шелковых изделий. «3000 женщин, – пишет Толстой, – стоят в продолжение 12-ти часов над станками среди оглушающего шума, мотая, разматывая, пропуская шелковые нити для производства шелковых материй. Все женщины, за исключением тех, которые только что пришли из деревень, имеют нездоровый вид... Почти все замужние и незамужние тотчас после родов отсылают своих детей в деревню или в воспитательный дом, где 80 % этих детей погибают, сами же родильницы, чтобы не быть замеченными, становятся на работу на другой, на третий день после родов»[196].

Не менее чем рабское положение рабочих Толстого волновало и «рабство» крестьян. Крестьянский вопрос, вопрос о земле был одним из главных в большом круге вопросов, поставленных перед Толстым его эпохой. «Рабство земельное, и ужасное, жестокое рабство»[197] обличалось Толстым аргументировано и без устали. Понимая частное землевладение как великий грех и жесточайшую несправедливость, Толстой писал в 1894 году: «Владение землей так же незаконно, как и владение душами. Кто держит у себя источник питания, тот держит в своей зависимости неимущих»[198]. Убеждение в том, что «земельный вопрос... в сущности есть вопрос об освобождении людей от рабства, призводимого земельной собственностью», мыслитель сохранил до конца своей жизни. Будучи противником собственности на землю, Толстой выступал за общинное землепользование. Он резко критически оценивал «нелепые правительственные меры», направленные к «уничтожению общины и установлению мелкой земельной собственности»[199]. В этом плане следует обратить внимание на реакцию Толстого, последовавшую на указ председателя Совета министров П.А. Столыпина от 9 ноября 1906 года, по которому крестьянам разрешалось выходить из общины на хутора и отруба и получать в свою полную собственность участки общинной земли. В письме к П.А. Столыпину в июле 1907 года Толстой писал: «Вам предстоят две дороги: или продолжать ту, начатую Вами деятельность не только участия, но и руководства в ссылках, каторгах, казнях, и, не достигнув цели, оставить по себе недобрую память, а главное, повредить своей душе; или, став при этом впереди европейских народов, содействовать уничтожению давней, великой, общей всем народам жестокой несправедливости земельной собственности...»[200].

По мнению Толстого, «нелепый закон 9-го ноября» (о выходе крестьян из общин)[201] преследовал цель оправдать земельную собственность и жестокость, с которой царское правительство добивалось «умиротворения» народа. О несогласии со столыпинской аграрной политикой Толстой высказался еще более определенно в письме к дочери Т.Л. Сухотиной от 6–7 ноября 1909 года. «Если бы наше правительство, – пишет Толстой, – было бы не совсем чужое народу, жестокое и грубое и глупое учреждение, оно бы поняло не только ту великую роль, которую предстоит ему осуществить, оформив великие, передовые идеалы народа, но поняло бы и то, что то успокоение, умиротворение народа, которого оно добивается теперь неслыханными со времен Иоанна Грозного казнями и всякого рода ужасами, могло бы быть наверное достигнуто только одним: осуществлением общего народного идеала: освобождение земли от права собственности»[202].

Толстой утверждает, что в сознании народа живет идеал общего землепользования. Люди, уверен Толстой, считают, что земля «может быть общинной, но никак не может быть предметом частной собственности»[203]. Обездоленные, лишенные земли крестьяне не могли, по мысли Толстого, «не чувствовать себя в рабстве у тех помещиков, купцов, землевладельцев, которые окружили своими землями их малые, недостаточные наделы, и они не могут не думать, не чувствовать этого, потому что каждую минуту за мешок травы, за охапку дров, без которой им жить нельзя, за ушедшую лошадь с их земли на господскую терпят не переставая штрафы, побои, унижения»[204]. Мыслитель был убежден, что крестьяне в своем большинстве не приписывают никакого значения всем правительственным мерам об изменении законов о земельной собственности. Это происходит потому, что в сознании народа живет истина о том, что «решение земельного вопроса есть одно: полная отмена права земельной собственности, т.е. земельного рабства»[205].

Толстой уравнивал современное значение «земельного вопроса» со значением вопросов о крепостном праве в России и невольническом положении негров в Америке. «Разница только в том, – утверждает мыслитель, – что несправедливость земельной собственности, столь же вопиющая, как и несправедливость личного рабства, гораздо шире и глубже захватывает все человеческие отношения, распространена везде среди христианских народов... и гораздо мучительнее для рабов, чем рабство личное»[206].

Придавая вопросу владения землей глобальное значение, Толстой считал, что своими корнями вопрос земельной собственности уходит в нравственную почву. И разрешение его видел в сознательном принятии людьми христианской основы их жизни. Актуальность постановки Толстым вопроса о земельном рабстве связывалась мыслителем и с другими важнейшими социальными проблемами века.

Вслед за земельным и фабричным рабством Толстой подвергает беспощадной критике универсальную форму порабощения – «денежное рабство». Термин денежное рабство употребляется в философской, публицистической и художественной литературе ещё с XIX века. Так, его употребляют немецкий политик Фридрих фон Раумер в своём Историческом справочнике (1869), писатель Рудольф фон Готтшалль в романе «Золотой телёнок» (1880) и философ Людвиг Бюхнер в книге Fremdes und Eignes aus dem Geistigen Leben der Gegenwart (1890). Среди первых известных отечественных авторов, Толстой первым использовал термин «денежное рабство» как категорию социально-экономического анализа.

О роли денег в жизни людей Толстой обстоятельно рассуждает в трактате «Так что же нам делать?». «Деньги! Что же такое деньги?» – задается он вопросом в XVII главе этого произведения. Традиционно, подчеркивает Толстой, говорят, что «деньги представляют труд». Иногда это определение конкретизируется словами: «деньги представляют труд того, кто ими владеет». Ранее, отмечает Толстой, он не воспринимал критически такое понимание сущности денег и верил в него. Но впоследствии у него появилось стойкое желание разобраться в этом вопросе, понять «основательно, что такое деньги», и тогда он «обратился к науке»[207].

В политэкономических трудах, прочитанных Толстым, обосновывалась мысль, что деньги «не имеют в себе ничего несправедливого и вредного», что они являются «естественным условием общественной жизни» и необходимым для осуществления следующих функций: «1) для удобства обмена, 2) для установления мер ценностей, 3) для сбережения и 4) для платежей»[208].

По мнению политэкономов, подчеркивает Толстой, «властвование одних людей над другими происходит не от денег, а от того, что рабочий получает неполную стоимость своего труда. Неполную же стоимость своего труда он получает от свойств капитала, ренты и заработной платы и сложных отношений между ними и между самим производством, распределением и потреблением богатств. По-русски выходит, что люди, у которых есть деньги, могут вить веревки из тех, у кого нет денег»[209].

Толстой акцентирует внимание на том, что политэкономия как одна из «научных наук» старательно проходит мимо действительных отношений рабочих с представителями «капитала» и не анализирует их. Он считает современную политэкономию – основой, которая нашла законы распределения труда и пользования «его произведениями» и стала для бедных объяснением их бедственного положения. Отечественный мыслитель предлагает другой ракурс рассмотрения ряда экономических вопросов: о «факторах производства», о «потреблении и распределении богатств» и т.д. Этот ракурс задается им формулированием вопросов: «Отчего происходит порабощение одних людей другими? Отчего происходит то денежное царство, которое поражает нас всех своею несправедливостью и жестокостью? Отчего одни люди посредством денег властвуют над другими?»[210].

Последовательно отвечая на эти вопросы, Толстой подробно анализирует политэкономическое учение о трех факторах производства (земля, капитал и труд). Он решительно отвергает признание законным фактором производства «вымышленного права на землю и орудия труда». Опираясь на свое базовое понимание того, что «равенство всех людей – аксиома» и что единственно законным и естественным для человека было и остается его право «жить на земле и работать своими орудиями то, что ему нужно», Толстой утверждает: «Никак не может быть разделения людей на господ и рабов, как это хотели установить в древнем мире, и никак не может быть разделения факторов производства на землю и капитал, как это хотят установить экономисты в современном обществе»[211].

Толстой заявляет, что истинная наука не должна, как это делает псевдонаучная политэкономия, в завуалированной форме оправдывать «вечное» право эксплуатации человека человеком. «Наука, – утверждает Толстой, – должна отвечать на вопрос: какая причина того, что одни люди лишены земли и орудий труда, а другие владеют ими? или: какая причина производит отчуждение земли и орудий труда у тех, которые обрабатывают землю и работают орудиями?»[212]

Дать ответы на эти вопросы псевдонауке, «вертящейся в безвыходном кругу утверждений, что бедственное положение рабочего происходит потому, что оно бедственно», не под силу. Толстой считает, что ответ на эти вопросы нужно искать у народа, у «простых людей», которые на себе самих испытали всю тяжесть денежного рабства. Этим простым людям, пишет мыслитель, «кажется несомненным, что ближайшая причина порабощения одних людей другими – деньги»[213]. Наука же, подчеркивает Толстой, «отрицая это, говорит, что деньги есть только орудие обмена, не имеющее ничего общего с порабощением людей»[214].

Толстой называет политическую экономию «воображаемой наукой» и обвиняет ее в том, что она занимается «апологией насилия». Лидеры этой «воображаемой науки», считает мыслитель, не видят, а самое главное, не хотят видеть, что «распределение богатств и порабощение одних людей другими – все это в зависимости от денег и что только посредством денег теперь одни люди пользуются трудом других, т.е. порабощают их»[215]. Он доказывает, что существующее разделение труда невыгодно и даже губительно для самой человеческой жизни и невозможно в свободном обществе. Поэтому Толстой делает вывод, что существующие порядки, различие в образе жизни «людей нашего мира» есть не что иное, как современное рабовладение. Он пишет: «Если между теперешними рабами и рабовладельцами трудно провести такую же резко определяющую черту, как та, которая отделяла прежних рабов от рабовладельцев, и если между рабами нашего времени есть такие, которые только временно рабы, а потом делаются рабовладельцами, или такие, которые в одно и то же время и рабы и рабовладельцы, то это смешение тех и других в точках соприкосновения не ослабляет истинности того положения, что все люди нашего времени разделяются на рабов и господ - так же определенно, как, несмотря на сумерки, разделяются сутки на ночь и день». И, несмотря на то, что существующее рабство не называется так и не осознается рабством, оно «существует в полной силе»[216].

Великий мыслитель, всесторонне анализируя данное явление, определяя его сущность, выделяет условия и причины, которые приводят к рабству. К условиям он относит недостаток земли и подати («как бы загоняют человека в подневольные условия»), а также «неудовлетворенные увеличенные потребности заманивают его в эти условия и удерживают в них». И именно последние условия Толстой считает самой серьезной «неустрашимой причиной рабства».

Вышеуказанные условия определяют и три основных причины установления рабской зависимости, удержания в ней одних людей другими, и кроме этого, происходят они (условия) вследствие «человеческих узаконений о податях, о земле и о собственности». Таким образом, для писателя рабство определено не законом, стихийно оформившимся в человеческом обществе, а «узаконениями», которые устанавливаются и могут отменяться людьми.

Естественно, что Толстой, задавая вопросы о справедливости данных узаконений, дает отрицательный ответ, обращаясь к современности, к истории и доказывая несправедливость трех узаконений: «Все три узаконения эти суть не что иное, как установление той новой формы рабства, которая заменила прежнюю. Как прежде установили люди узаконения о том, что одни люди могут покупать и продавать людей и владеть ими, могут заставлять их работать,- и было рабство, так теперь установили люди узаконения о том, что люди должны не пользоваться землею, которая числится принадлежащей другому, должны отдавать требуемые с них подати и должны не пользоваться предметами, считающимися собственностью других, - есть рабство нашего времени»[217], - пишет Лев Николаевич.

Анализируя попытки небольшой части людей улучшить положение рабочих, он утверждает, что отмена одного современного узаконения неизбежно приводит к другому узаконению: «…все, до сих пор, как практические, так и теоретические отмены одних узаконений, производящих рабство одного вида, всегда заменялись и заменяются новыми узаконениями, производящими рабство другого, нового вида»[218].

Выделенные в соответствии с условиями, причинами, т.е. «узаконениями» формы рабства при устранении существующих «узаконений» приведут к новой, не испытанной еще форме рабства. Поэтому вывод один: основная причина рабства в узаконениях, которые имеют возможность устанавливать отдельные люди, (а не весь народ). И устанавливают они их, по мнению Толстого, при помощи организованного насилия: «Узаконения - это правила, уставливаемые людьми, распоряжающимися организованным насилием, за неисполнение которых не исполняющие подвергаются побоям, лишению свободы и даже убийству. В этом определении заключается и ответ на вопрос: что дает людям возможность устанавливать узаконения? Дает возможность устанавливать узаконения то самое, что обеспечивает их исполнение: организованное насилие»[219].

Следовательно, Толстой видит и устранение рабства возможным лишь при устранении «организованного насилия», организатором которого писатель считает само государство, государственную власть.

Сущность власти, по мысли Толстого, не меняется от того, что во главе ее стоит Нерон, Чингисхан или нынешнее, самое либеральное, правление американской или французской республики. Разница состоит лишь в том, что при деспотической форме правления власть сосредоточивается в малом числе насилующих и форма насилия более резкая; при конституционных монархиях и республиках, как во Франции и Америке, власть распределяется между большим количеством насилующих и формы ее выражения менее резки. Суть же власти и при той, и при другой форме правления остается одна и та же – насилие. Насилие и власть – идентичны. «Все правительственные требования уплаты податей, исполнения общественных дел, подчинения себя накладываемым наказаниям, изгнания, штрафы и т.п., которым люди как будто подчиняются добровольно, в основе всегда имеют телесное насилие или угрозу его. Основа власти есть телесное насилие»[220].

Одно из главных в арсенале толстовских средств борьбы против всех видов порабощения – неучастие в насилии. Чтобы не было того зла, от которого люди так жестоко страдают, надо перестать делать его, утверждает мыслитель. Признав насилие основным злом мира, он отрицает, что посредством насилия можно устанавливать добро. «История человечества наполнена доказательствами того, что зло может быть уничтожено только добром... При победе одного насилия над другим остается победившее и точно так же, как и прежде, вызывает против себя насилие, и так без конца». А поэтому, по мнению Толстого, «для того, чтобы жизнь была хорошая, есть только одно средство: надо жить хорошо... уничтожить насилие можно только тем, чтобы не делать насилия»[221]. Обращаясь ко всем людям Земли, он писал: «Не противьтесь злу, но и сами не участвуйте во зле, в насилиях администрации, судов, сборов податей и, главное, войска, и никто в мире не поработит вас»[222].

В своих религиозно-философских и публицистических сочинениях Толстой постоянно акцентирует внимание на сущностной противоположности морали и власти. Специфику нравственности мыслитель в значительной мере выявляет путем ее отграничения от власти, отождествляемой с принуждением и насилием. При этом Толстой считает нравственным только такое действие, которое основывается на общей для всех «единой заповеди» любви.