Глава VI – К вопросу тяжести

Тяжесть выбора – ощущение, которое хочется, но не получается игнорировать. Если выбирать действительно есть из чего, и особенно если требуется подтвердить в себе некогда принятое решение, то весить начинает не только каждый фрагмент выбираемого предмета – вес обретают уже и цвета, и формы, и всё, что только способно роковой предмет охарактеризовать. Вес самих по себе сличаемых предметов незаметно исчезает – появляется вес разницы между ними. И чем дольше человеческий мозг, а в особенности душа, сравнивает и подчёркивает различия, наматывает ряды преимуществ и недостатков, тем тяжелее делается неминуемое решение, до такой степени неминуемое, что не остаётся сил держать его в голове и в сердце и ничего с ним не предпринимать. Сердечная тяжесть всего чаще и оказывается тем нетерпимым элементом, который постоянным своим напоминанием заставляет однажды принять спонтанное решение. Сердечная тяжесть проступает в облике, наполняет характерными отзвуками фразы, ретуширует взгляды, делает нечёткими или излишними движения и тем самым пытается вырваться, как вирус, заразить окружающих, разделиться, а ещё скорее, размножиться, чтоб всем сделалось одинаково и таким образом устранилось то самое различие, которое так тяготит всякою непохожей чертой. Сердечной тяжести нет дела до положения, в котором пребывает её носитель, и подавно нет ей дела до возможности этих положений изменяться. Как всякое тяжёлое она сознаёт свою значимость, она не желает исчезать в никуда, она желает разрешиться, реализоваться. Проще всего ей превратиться в месть, но это лишь в том случае, когда найдётся под рукою кто-нибудь, кому можно отомстить – спровоцировать его на проступок, чтобы отыграться, или обрядить его в чужие маски и отыграться за кого-то другого. Однако подходящий объект находится не всегда. Что в таком случае делать: мстить самому себе? Многие поступают так невольно или даже вопреки собственному желанию, но следуя внутреннему желанию сердечной тяжести. В поисках жертвы для неё по большому счёту нет принципиального выбора между своим носителем и посторонним индивидом – в первую очередь ей хочется разрешиться и в представившийся удобный момент она нередко делает это без предупреждения, не задумываясь.

Чем более непохожи варианты, тем тяжелее выбор. Больше опасений ошибиться и ошибиться серьёзным образом. Ведь, признайтесь, как не раз признавался себе Юрий Вильямович, не желая тратить время на раздумья: ничего страшного не произойдёт, если вместо одного возьмёшь похожее – всегда можно сослаться на случайность, прикрыв свою некомпетентность невнимательностью, приложив в придачу какую-нибудь моментально сочинённую жалобную байку, удовлетворив параллельно жажду внимания к своей персоне, а на этом опыте запомнишь, что есть верно и почему, да и потом будешь считать, будто и до момента ошибки всё это знал, понимал или догадывался всей своей сверхъестественной логикой. Сделать выбор между очевидно противоположными вещами куда тяжелее, несмотря на всю их выраженную противоположность: ошибки получаются очевидными не только сами собою, проступая впоследствии через любые мелочи, не только для каждого постороннего, но для себя и собственного самолюбия в том числе – в будущем в каждой вытекающей ситуации тут уже, по назойливой привычке рисуя упущенные альтернативы; невозможно заставить себя самого не замечать различия, тяжесть которых так и будет продолжать преследовать напоминанием о совершённом выборе и заново в глубине мозга или сердца пытаться этот выбор, со всеми тяжёлыми ощущениями этого процесса, переиграть.

- Бросьте, Анатолий Николаевич, эти суицидальные выражения лица, - устал от навеваемой соседом тяжести Юрий Вильямович. – Приободритесь! У Вас ведь всё основное впереди, - тут рука его отчего-то крепче сжала листок в кармане куртки. Перед материализованным в бумагу потенциальным упрёком абстрактного автора сделалось довольно ясно неловко, юрист прокашлял будто бы ещё какую-то фразу и со свойственной резкостью довершил. – Да.

- Неужели настолько суицидальные? – произносил коллега в заполненную неказистыми лужами прямоту спускающейся на проспект Ленина дороги. – Если кого-то при виде моего молчаливого лица тянет расстаться с жизнью, то учтите, оно вовсе не собиралось никого к подобному склонять. Внутренне я далёк от суицида настолько, что безнадёжная эта удалённость приводит в отчаянье невозможностью хотя бы для разнообразия рассматривать лишний вариант. Да и самоубийство как таковое намного шире, чем нам обыкновенно представляется. По мне, куда худшее самоубийство – жить с одним человеком, а любить другого.

- Это Вы о несчастной любви или о несчастном браке?

- Любовь, мне почему-то теперь кажется, весьма падка на несчастья, - сказал Анатолий Николаевич ещё тише, интонация его будто бы вытащила эту фразу из какой-то летописи, обставила столь общо и непредвзято, а затем добавила с определённым субъективизмом. – Для некоторых, быть может, - всегда.

Холодная гладкая изящно, не по-сельхозному, согнутая ручка массивной двери разлучила начатую меланхолию с продолжением мысли. Вместо досказывания Анатолий Николаевич бросил взгляд на проходившую мимо и ненамеренно, но вполне закономерно по причине расположения улицы и общей прохожей скуки, ответившую взаимностью девушку и в следующий миг, совсем не собираясь утруждаться оцениванием переглянувшейся, ретировался за известный порог. Юрий Вильямович внимательно проводил несколько шагов ознаменованной незнакомки, качнул подбородком а ля «хм!», но также, не озвучив жеста, проследовал внутрь по более весомому назначению.

Пирогов не оказалось. Анатолий Николаевич почти не собирался вспоминать о них, лишь проронил по окончании очереди, что отдаст в другой день или сейчас же чем-нибудь иным, но Юрий Вильямович, не без лишней демонстративности, от денег отказался, с известным, но непонятным никому умыслом заметив, что нужны ему только те самые пироги, а после, будто на всякий случай, присказал: «Никакие другие», - и с нахмуренными подбородком и щеками, прикрыв глаза, категорично помотал головою.

- Ну, на нет и суда нет, - развёл одною рукой Анатолий Николаевич, даже половинным жестом серьёзно повысив вероятность выронить поднос. Суп в его тарелке качнулся и, надумав со второго захода, вывалился малой порцией в гречу, где сегодня и без того хватало соуса.

- Нет уж, не скажите насчёт суда, - улыбнулся Юрий Вильямович двойною улыбкой: одною – адресату в знак шутки, другою – себе в знак внутренней гордости.

- Не скажу, - не спорил Анатолий Николаевич, и от такой его податливости гордость юриста внезапно ощутила себя как-то противно неинтересно.

Презрение. Оно тяжестью своею заметно в любом проявлении. Особенно ощущается оно на собственных плечах человеком, которому самому кажется логичным презрение со стороны окружающих. Оно, как рука, безмолвно и плавно опущенная кем-то на плечо. Оно во всём, о чём хочется перед собою молчать. Оно возвращает мысли, отправленные в бездну, оно заставляет думать, когда хочется отвлечься. Оно само по себе, и только блуждает от человека к человеку, проходит перед их взорами призмой, преломляющей явления под невыгодными углами, а затем отплывает далее и оставляет между людьми только след укора и неловкое ощущение тяжести будто бы так и не снятой с плеча руки. Юрий Вильямович молчал, чтобы через Анатолия Николаевича случайно не задать себе вопрос: есть ли поводы для презрения – презрения вообще и, потом может быть, презрения его, исключительно в качестве частного примера? Анатолий Николаевич почти докончил разбавленную супом гречу, но возобновлять разговора тоже не хотел, только вовсе не из боязни страшных вопросов – скорее из боязни нарушить тишину и породить лавинообразный поток домыслов и воспоминаний. Что может быть для мозга тяжелее воспоминаний, перемешанных с домыслами?

Юрий Вильямович бегал шустрыми обострёнными глазами по стёклам очков, тревожно остерегаясь непредсказуемости оппонента. «Хорошо, что он думает на отвлечённые темы – для личной сферы, наверное, куда более значимые. Не стоит отвлекать, мало ли что. Да и за что ему меня презирать? Он достаточно неглуп, чтобы понять существование исторической необходимости, а то и оценить свою роль, в известной степени роль зачинателя движения, почти бога. Хотя бог здесь, конечно же,… ну, мы знаем кто, - пережёвывая котлету, он самодовольно ухмыльнулся лицом в одну сторону, не мешая второй половине продолжать трапезу, поскольку обед Анатолия Николаевича давно убежал вперёд и по окончании Анатолий Николаевич вот-вот сам готов будет сорваться с места, чтобы уйти от статики, параллельно надеясь уйти от досаждающих домыслов и воспоминаний. – Ведь бог не должен быть движением, бог должен быть его инициатором. А инициатор в данном случае, хм, - не сдержался от улыбки в обе щеки, - ваш покорный слуга. Да, да, именно слуга. И в своё время все вы, людишки, оцените ту услугу, которую я оказал общему благу. Или… верно ли так выражаться? Да, конечно, верно! Если я так выразился, значит имел в виду именно то, что сказал, – ведь я здесь законодатель мод и смыслов. И просто законодатель». Он пробежался по лицам, населяющим столовую и, решив, что не разочаровался в непроизвольном монологе, вернулся в свою тарелку.

- Презрение – чрезвычайно тяжёлая вещь, - поднялся Анатолий Николаевич, будто после приговора, и поступью осужденного отнёс опустошённую посуду.

- Да, - сразу проглотилось полкотлеты. – Это ты как раз в точку.

«Как это он думал о том же?» Юрий Вильямович быстро оставил вилку, всунулся в один рукав куртки, избавился от подноса, не забыв ощупью вспомнить о наличии галстука, и настиг коллегу на повороте к выходу. Когда остававшаяся рука, проникнув в куртку, толкнула дверь, юриста посетила довольно настораживающая мысль: «А с чего ему, Анатолию Николаевичу, думать о презрении? Причём, он весьма обречённо произнёс свою реплику». Тут Юрий Вильямович подумал, что презрение, весьма вероятно, в наиболее полном проявлении есть участь великих, поскольку само по себе это чувство довольно глубоко и не наступает по мелочам, а следовательно, чтобы опасаться презрения, нужно совершить нечто, того достаточное. Совершить. Неужели совершил и Анатолий Николаевич? Пугала вовсе не возможность совершения, а те сомнения, с которыми он об этом говорил. Сомнения – признак неоднозначности, той самой неоднозначности, которая различием взглядов создаёт тяжесть. «Сомневается. Значит, собирался совершить нечто важное. И совершил, а теперь кается. Не оценили?» - вопрос этот очень взволновал и без того изъевшуюся ревностью гордость Юрия Вильямовича. Неоценённость – этот оттенок величия. «Кто ж способен понять великое целиком? Даже я сразу всех достоинств своего нововведения осознать не могу, что уж говорить о людишках, многие из которых прямо сейчас рабы столовой, пирожкового ларька или забегаловок, а кто-то и вовсе раб литровых банок с борщом и микроволновых печей на работе. Куда им до великого от своего литрового борща, к тому же не первого приготовления? Они убивают дни, в днях убивают рабочее время…. Нет, но чем же озаботился Анатолий Николаевич? Нет-нет, не стоит о нём переживать. Наверняка у него всего лишь серьёзные личные неприятности».