Семейное воспитание ребенка и его значение

ХРЕСТОМАТИЯ

 

В.Г. Белинский

О воспитании детей

Самые, по-видимому, простые и обыкновенные предметы ча­сто бывают, в своей сущности, самыми важными и великими. Все говорят, например, о важном влиянии воспитания на судь­бу человека, на его отношение к государству, к семейству, к ближним и к самому себе; но многие ли понимают то, что гово­рят? Слово еще не есть дело; всякая истина, как бы ни была она несомненна, но если не осуществляется в делах и поступках, произносящих ее, — она есть только слово, пустой звук, та же ложь. Посмотрите внимательнее на отношение родителей к де­тям, детей к родителям, словом, посмотрите внимательнее на воспитание — и у вас сердце обольется кровью. Ребенок ест что ни попало и сколько хочет: что нужды говорят нежные родите­ли: ведь он еще дитя! Ребенок мучит собаку или колотит дворо­вого мальчишку: что нужды, восклицают заботливые родите­ли, ведь он еще дитя. Дети ссорятся, кричат между собою, и если их крик, брань и слезы не мешают папеньке и маменьке соснуть после обеда, или поговорить с гостями,— что нужды — ведь они дети, пусть себе ссорятся и кричат: вырастут велики, не будут ссориться и кричать. Перебранившись, а иногда и передравшись друг с другом, дети прибегают к отцу и матери с жалобою друг на друга—и помилуйте стоит ли разбирать детские ссоры. Если вы строги, дайте всем по щелчку, или пересеките всех розгами, чтоб никому не было завидно; если вы добры к детям, или вос­питываете их на благородную ногу, — дайте им игрушек или сладостей, да перецеловав их, вышлите от себя, чтобы они опять пошли браниться и драться. Ребенок не учится, не хо­чет и слышать, чтобы взять в руки книгу: что за нужда, ведь он еще дитя — подрастет, будет поумнее, так станет и учиться. Ребенок хватается за всякую книгу, какая ему ни попадется, хотя бы то была анатомия с картинками, или Аретин с гравю­рами: что за нужда — ведь он еще дитя. благо, что охота к кни­гам есть —. пусть лучше навыкает читать, чем резвиться. Учи­тель говорит отцу, что грамматика, которую он купил для сына, не годится, что она или уж устарела, или бестолкова, бессмыс­ленна, что ее не понимает сам автор, не знающий ни духа, ни характера языка: это еще что за новости! восклицает опытный и благоразумный родитель: ведь он дитя — для него всякая кни­га годится, а за эту я заплатил деньгами, стало быть, хороша... А между тем, заговорите с «дражайшими родителями» о детях и воспитании: сколько общих фраз, сколько ходячих истин на­говорят или нарезонерствуют они вам «Ах, дети, да как тяж­ко иметь детей, сколько забот, надо вырастить да и воспитать Мы ничего не щадим для воспитания своих детей! Из последних сил бьемся. Я отдал своих в училище, покупаю книги — тьма расходов. А мы для своих приискали мадам, (или мамзель — провинциальные названия гувернанток), чтобы они и по-фран­цузски знали и на фортепьянах играли» В добрый час, дражай­шие родители...

Но это еще только одна сторона воспитания, или того, что так ложно называют воспитанием. Это еще только воспитание, как обыкновенно говорится, на волю божию, а в самом-то деле, на волю случая, — воспитание природное, воспитание не в пере­носном, а в этимологическом значении этого слова, т.е. возкормливание, — воспитание простонародное, мещанское. Есть еще воспитание попечительное, деликатное, строгое, благородное. В нем на все обращено внимание, ни одна сторона не забыта. При этом воспитании дитя ест и вовремя и в меру, перед обедом непременно ходит гулять с гувернером или гувернанткой, умеренно резвится, занимается гимнастическими упражнениям на красивых вешалках, столбах, перекладинах, по часам учится, в определенную пору встает и ложится. Физическое воспи­тание в гармонии с нравственным: развитию здоровья и крепо­сти тела соответствует развитие умственных способностей и приобретение познаний. А форма — о, это самое изящество! При опрятности царствует простота и неизысканность, соединенные с благородством, достоинством, хорошим вкусом и хорошим тоном. И это отражается на всем: и в одежде, и в манерах. Одно то чего стоит, что дитя умеет уже скрывать свои чувства, не хва­таться жадно за то, чего жадно желает, не обнаруживать удив­ления и радости к тому, что возбуждает в нем удивление и ра­дость, словом — научается приличию и тону жертвовать всеми своими чувствами, даже самыми святыми, самыми человечес­кими.

Воспитание! Оно везде, куда ни посмотрите, и его нет нигде, куда ни посмотрите^. Конечно, вы его можете увидеть даже во всех слоях общества, от самого высшего до самого низшего, но как редкость, как исключение из общего правила. От чего же это? Да от того, что на свете бездна родителей, множество papas et mamans², но мало отцов и матерей.

Право рождения — священное право на священное имя отца и матери — против этого никто и не спорит: но не этим еще все оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть выс­шее право — родительской любви. «Да какой же отец или ка­кая мать не любит своих детей?» — говорите вы. Так, но позволь­те вас спросить, что вы называете любовью? как вы понимаете любовь? — Ведь и овца любит своего ягненка: она кормит его своим молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет ее молоко на злак полей — их родственные отношения оканчива­ются. Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку: она нещадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя много кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его так, что если бы он вздумал ее бить по щекам, она стала бы горь­ко плакать, что милое ненаглядное детище больно обколотит об нее свои ручонки. Итак, разве чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и овцою и коровою, готова еще сделаться и лошадкою, чтобы возить в колясочке свое двадцатилетнее дитя, — разве все это не любовь? — Да, любовь, но какая? Любовь чувствен­ная, животная, которая в овце, как в животном, отличающем­ся и животного фигурою, имеет свою истинную, разумную, прекрасную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простаковой, как в животном, отличающемся человеческою фигурою, вместо овечьей, — бессмысленна, безобразна и отвра­тительна. Человек есть мир в малом виде, в его организме все стихии природы, первосущные ее силы, вся минеральная природа — металлы и земли; в жизни его организма все процес­сы природы — и минеральное сращение извне, и прозябаемая растительность, и животное развитие изнутри. Он является на свет животным, которое кричит, спит, ест и инстинктивно хватается за грудь, и инстинктивно сердится, когда его от нее отнимают. Но уже с того мгновения, как язык его, от безраз­личных междометий, начинает постепенно переходить к членораздельным звукам и лепетать первые слова, — в нем уже оканчивается животное и начинается человек, вся жизнь кото­рого, до поры полного мужества, есть не что иное, как беспре­рывное формирование, делание, становление полным че­ловеком, для полного наслаждения и обладания силами своего духа, как средствами к разумному счастью. Еще младенец, при­пав к источнику любви — к груди своей матери, он останавли­вает на ней бессмысленный взгляд молодого животного, но го­рящий светом разума, хотя и бессознательного; он улыбается своей матери — ив его улыбке светится луч божественной мыс­ли. Во всех проявлениях его любви просвечивает не простое, инстинктивное, но уже нечуждое смысла и разумности чувство: еще ноги его слабы, он не может сделать ими шага для вступле­ния в жизнь, но уже любовь его выше любви животной. Так неужели, после этого, любовь родителей,— существ вполне Развившихся, должна оставаться при своей естественности и животности, не способных отделиться от самих себя и перейти за околдованную черту замкнутой в себе индивидуальности; Нет, всякая человеческая любовь должна быть чувством про свешенным разумною мыслью, чувством одухотворенным. Не что же такое любовь? — Это жизнь, это дух, свет луча: без нее, все — смерть, при самой жизни, все — материя, при самом орга­ническом развитии, все — мрак, при самом зрении. Любовь есть высшая и единая действительность, вне которой все — призра­ки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота в кажущихся границах. Как огонь есть вместе и свет и теплота, так и любовь есть осуществившийся, явленный разум, осуще­ствившаяся, явленная истина. Ею все держится и весь мир — ее явление.

...Мы не отвергаем, чтобы природа не производила людей, наклонных к пороку, но мы вместе с тем крепко убеждены, что такие явления возможны как исключения из общего правила, и что нет столь дурного человека, которого бы хорошее воспи­тание не сделало лучшим. Горе дурным детям! почему бы они ни сделались такими — от дурного ли воспитания, по вине ро­дителей, или от случайных обстоятельств, но они несчастны, потому что не знают счастья сыновней любви и не могут иметь надежду вкусить счастье любви родительской. Но тем не менее должно вникать в причины их нравственного искажения, если не для оправданий их, то для оправдания истины, которая выше всего, даже родителей, и для поучительного примера, в предот­вращение таких возмущающих душу явлений. Мы сказали, что отец любит свое дитя, потому что оно его рождение; но он дол­жен любить его еще как будущего человека... Только такая лю­бовь к детям истинна и достойна называться любовью, всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие. Вся жизнь отца и матери, всякий поступок их должен быть примером для детей, и основою взаимных отношений родителей к детям должна быть любовь к истине, но не к себе. Есть отцы, которые любят детей для самих себя, — ив этой любви есть своя истинная и разум­ная сторона; есть отцы, которые любят детей для них самих, — и эта любовь выше, истиннее, разумнее; но при этих двух родах любви есть еще высшая, истиннейшая и разумнейшая любовь к детям — любовь к истине. Любит ли отец своего сына, если заставляет его смотреть с уважением на свои дурные и без­нравственные поступки, как на благородные и разумные? Не все ли это равно что требовать от дитяти, чтобы оно вопреки сво­ему зрению, белое называла черным, а черное белым? Тут нет любви, тут есть только самолюбие, которое свою личность ста вит выше истины. А между тем, у ребенка всегда будет столько смысла, чтобы, видя, как его маменька колотит по щекам де­вок, или как его папенька напивается пьян и дерется с мамень­кою, понимать, что это дурно. (...) Вопреки законам природы и духа, вопреки условиям развивающейся личности отец хо­чет, чтобы его дети смотрели и видели не своими, а его глаза­ми; преследует и убивает в них всякую самостоятельность ума, всякую самостоятельность воли, как нарушение сыновнего уважения, как восстание против родительской власти, — и бедные дети не смеют при нем рта разинуть, в них убита энер­гия, воля, характер, жизнь, они делаются почтительными ста­туями, заражаются рабскими пороками — хитростью, лукав­ством, скрытностью, лгут, обманывают, вывертываются. Горе человеку, когда его участь в руках злодеев, и такое же горе ему, когда его участь в руках добрых, но пошлых и глу­пых людей.

Разумная любовь должна быть основою взаимных отношений между родителями и детьми. Любовь предполагает взаимную доверенность, — и отец должен быть столько же отцом, сколь­ко и другом своего сына. Первое его попечение должно быть о том, чтобы сын не скрывал от него ни малейшего движения сво­ей души, чтобы к нему первому шел он и с вестью о своей радо­сти или горе, и с признанием в проступке, в дурной мысли, в нечистом желании и с требованием совета, участия, сочувствия, утешения. Как грубо ошибаются многие, даже из лучших от­цов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми строгостью, суровостью, недоступною важностью! Они думают этим возбудить к себе в детях уважение, и в самом деле возбуж­дают его, но уважение холодное, боязливое, трепетное, и тем отвращают их от себя и невольно приучают к скрытности и лжи­вости. Родители должны быть уважаемы детьми, но уважение детей должно проистекать из любви, быть ее результатом, как свободная дань их превосходству, без требования получаемая. Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холодность и важность, с которыми принимается горячее излияние ее чув­ства, ничто не обливает ее таким умерщвляющим холодом, как благоразумные советы и наставления там, где ожидает она со­чувствия. Обманутая таким образом в своем стремлении раз и Другой, она затворяется в самой себе, сознает свое одиноче­ство, свою отдельность и способность от всего, что так любовно ^и родственно еще недавно окружало ее, и в ней развивается эгоизм, она приучается думать, что жизнь есть борьба эгои­стических личностей, азартная игра, в которой торжествует хитрый и безжалостный и гибнет неловкий или совестливый. Открытая душа младенца или юноши — светлый ручей, от­ражающий в себе чистое и ясное небо; запертая в самой себе, она — мрачная бездна... Найти первое условие разумной ро­дительской любви — владеть полною доверенностью детей, а счастливы дети, когда для них открыта родительская груд_ь и объятия, которые всегда готовы принять их, и правых и ви­новатых, и в которые они всегда могут броситься без страха и сомнения.

...Нужно ли доказывать, что родители одною ласкою могут делать из своих детей все, что им угодно; что им ничего не стоит приучить их с малолетства к выполнению долга — к постоянному, систематическому труду в определенные часы каждого дня (важная сторона в воспитании: от упущения ее много губится в человеке)? Нужно ли говорить, что таким родителям очень возможно будет обратить труд в привычку, в наслаждение для своих детей, а свободное от труда время — в высшее счастье и блаженство? Еще менее нужно доказывать, что при таком воспитании совершенно бесполезны всякого рода унизительные для человеческого достоинства наказания, подавляющие в детях благородную свободу духа, уважение к самим себе и растлевающее их сердца подлыми чувствами унижения, страха, скрытности и лукавства? Суровый взгляд, холодное вежливое обращение, косвенный упрек, деликатный намек, и уже много-много, если отказ в прогулке с собою, в участии слушать повесть или сказку, которую будет читать или рассказывать отец или мать, наконец, арест в комнате, — вот наказания, которые, будучи употреблены соразмерно с виною, произведут и сознание, и раскаяние, и слезы, и исправ­ление.

Воспитание — великое дело: им решается участь человека. Молодые поколения суть гости настоящего времени и хозяева будущего, которое есть их настоящее, получаемое ими как наследство от старейших поколений. Как зародыш будущего, которое должно сделаться настоящим, каждое из них есть новая идея, готовая сменить старую идею. Это и есть условие хода и процесса человечества. Но новое, чтоб быть действительным, должно исторически развиться из старо­го, — и в этом законе заключается важность воспитания, и им же условливается важность тех людей, которые берут на себя священную обязанность быть воспитателями детей.

Так на родителях, на одних родителях лежит священней­шая обязанность сделать своих детей человеками, обязанность же учебных заведений — сделать их учеными, гражда­нами, членами государства на всех его ступенях. Но кто не сделался прежде всего человеком, тот плохой гражданин. этого видно, как важен, велик и священ сан воспитателя: в его руках участь целой жизни человека. Первые впечатления действуют на юную душу: все дальнейшее ее развитие совершается под их непосредственным влиянием. Всякий человек, еще не родившись на свет, в самом себе носит уже возможность той формы, того определения, какое ему нужно. Эта возможность заключается в его организме, от которого зависит и его темперамент, и его характер, и его умственные средства, и его наклонность и способность к тому или другому роду деятельности, к той или другой роли в общественной драме, — словом, вся его индивидуальная личность. По своей природе никто ни выше, ни ниже самого себя: Наполеоном или Шекспиром должно родиться, но нельзя сделаться; хороший офицер часто бывает плохим генералом, а хороший водевилист дурным трагиком. Это уже судьба, перед которою бессильна и человеческая воля и самые счаст­ливые обстоятельства. Назначение человека — развить лежа­щее в его натуре зерно духовных средств, стать вровень с самим собою; но не в его воле и не в его силах приобрести трудом и усилием сверх данного ему природою, сделаться выше самого себя, равно как и быть не тем, чем ему назначено быть, как, например, художником, когда он родился быть мыслителем, и т. д. И вот здесь воспитание получает свое истинное и великое значение. Разумное воспитание и злого по натуре делает или менее злым или даже и добрым, развивает до известной степени самые тупые способности и по возможности очеловечивает самую ограниченную и мелкую натуру: так, дикое, лесное растение, когда его пересадят в сад и подвергнут уходу садовника, делается и пышнее цветом, и вкуснее плодом. Люди бездарные, ни к чему неспособные, тупоумные, суть такое же исключение из общего правила, как Уроды, и их так же мало, как и уродов. Множество же их происходит от двух причин, в которых природа нисколько не виновата: от дурного воспитания и вообще ложного развития, и еще от того, что редко случается видеть человека на своей Дороге и на своем месте. И потому, воспитание приобретает еще большую важность: оно все — и жизнь и смерть, спасение и гибель.

Но воспитание, чтоб быть жизнью, а не смертью, спасением, а не гибелью, должно отказаться от всяких претензий своевольной и искусственной самодеятельности. Оно должно быть по­мощником природе — не больше. Обыкновенно думают, что душа младенца есть белая доска, на которой можно писать, что угодно, забывая, что каждый человек есть индивидуаль­ная личность, которая может делаться и хуже и лучше — только по-своему, индивидуально. Воспитание может сде­лать человека только худшим, исказить его натуру; лучшим оно его не делает, а только помогает делаться. Если душа младенца и в самом деле есть белая доска, то качество и смысл букв, которые пишет на ней жизнь, зависят не только от пишущего и орудия писания, но и от качества самой этой доски.

Нет, не белая доска душа младенца, а дерево в зерне, человек в возможности! Как ни старо сравнение воспитателя с садовни­ком, но оно глубоко верно, и мы не затрудняемся воспользо­ваться им. Да, младенец есть молодой, бледно-зеленый росток, едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садов­ник, который ходит за этим нежным, возникающим растени­ем. Посредством прививки и дикую лесную яблоню можно заставить вместо кислых и маленьких яблок давать яблоки садовые, вкусные и большие; но тщетно были бы все усилия искусства заставить дуб приносить яблоки, а яблоню желуди. А в этом-то именно и заключается, по большей части, ошибка воспитания: забывают о природе, дающей ребенку наклоннос­ти и способности и определяющей его значение в жизни, и думают, что было бы только дерево, а то можно заставить его приносить что угодно, хоть арбузы вместо орехов.

Для садовника есть правила, которыми он необходимо руко­водствуется при хождении за деревьями. Он соображается не только с индивидуальною природою каждого растения, но и со временами года, с погодою, с качеством почвы. Каждое растение имеет для него свои эпохи возрастания, сообразно (которыми он и располагает свои с ним действия: он не сделает прививки к стеблю, еще не сформировавшемуся в ствол, ни к старому дереву, уже готовому засохнуть. Человек имеет свои эпохи возрастания, не сообразуясь с которыми можно затушить в нем всякое развитие.

Орудием и посредником воспитания должна быть любовь, а целью — человечность... Мы разумеем здесь первоначальное воспитание, которое важнее всего. Всякое частное или исклю­чительное направление, имеющее определенную цель в какой-нибудь стороне общественности, может иметь место только в дальнейшем, окончательном воспитании. Первоначальное воспитание должно видеть в дитяти не чиновника, не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впос­ледствии быть тем или другим, не переставая быть челове­ком. Под человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице тех общих элементов духа, которые равно необ­ходимы для всякого человека, какой бы он ни был нации, какого бы он ни был звания, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы обстоятельствах ни находился, — тех общих элементов, которые должны составлять его внутрен­нюю жизнь, его драгоценнейшее сокровище и без которых он не человек. Под этими общими элементами духа мы разуме­ем доступность всякому человеческому чувству, всякой че­ловеческой мысли, смотря по глубокости натуры и степени образования каждого. Человек есть разумно-сознательная сущность и орган всего сущего, — и отсюда получает свое глубокое и высокое значение известное выражение: «Homo sum, nihil alienum humani puto», т. е. «Я человек — и ничего человеческого не считаю чуждым мне». Чем глубже натура и развитие человека, тем более он человек, и тем доступнее ему все человеческое. Он поймет и радостный крик дитяти при виде пролетевшей птички, и бурное волнение страстей в вулканической груди юноши, и спокойное самообладание мужа, и созерцательное упоение старца, и жгучее отчаяние, и дикую радость, и безмолвное страдание, и затаенную грусть, и восторги счастливой любви, и тоску разлуки, и слезы отринутого чувства, и немую мольбу взоров, и высокость самоотвержения, и сладость молитвы, и все, что в жизни, и в чем есть жизнь. Опыт и опытность не суть необходимое условие такой всеобъемлющей доступности: чтобы понять и младенца, и юношу, и мужа, и старца, и женщину, ему не нужно быть вместе и тем, и другим, и третьим; ему не нужно даже быть в том положении, которое интересует его в каждом из них; лишь бы представилось ему явление, а уж его чувство бессознательно откликнется на него и поймет его. На все будет у него и привет и ответ, и участие и утешение, чистая радость о счастье ближнего, и сострадание в его горе, и улыбка на полный блаженства взор, и слеза на горькие слезы! Ему понятна и возможность не только слабостей и заблуждений, но и самых пороков, самых преступлений, презирая слабость и заблуждения, он будет жалеть о слабых и заблуждающихся; проклиная пороки и преступления, он будет сострадать порочным и преступным. Его грудь равно открыта и для задушевной тайны друга, и для робкого признания юного, страждущего существа, и дл; души, томящейся обременительной полнотою блаженства, для растерзанного страданием сердца, и для рыдающего раскаяния, и для самой ужасной повести страстей и заблуждений Он уважит чувство и друга и недруга: для него святы горе v радость знакомого и незнакомого человека. С ним так тепло v. отрадно и своему и чужому: он во всех внушает такую доверчивость, такую откровенность. В его душе столько теплоты и елейности, в его словах такая кроткость и задумчивость, в его манерах столько мягкости и деликатности. Как отрадно бывает встретить в старике, который был лишен всякого образования, провел всю жизнь свою в практической деятельности, совер­шенно чуждой всего идеального, мечтательного и поэтическо­го, как отрадно встретить теплое чувство, не подавленное бременем годов и железными заботами жизни, любовь и снисхождение к юности, к ее ветреным забавам, ее.шумной радости, ее мечтам, и грустным и светлым, и пламенным и гордым. Как отрадно увидеть на его устах кроткую улыбку удовольствия, чистую слезу умиления от песни, от стихотворе­ния, от повести!.. О, станьте на колени перед таким стариком, почтите за честь и счастье его ласковый привет, его дружеское пожатие руки: в нем есть человечность! Он в миллион раз лучше этих сомневающихся и разочарованных юношей, кото­рые увяли, не расцветши, — этих почтенных лысин и седин, которые рутиной хотят заменить ум и дарования, холодным резонерством теплое чувство, внешним и заимствованным блеском отличий внутреннюю пустоту и ничтожность, а важными и строгими рассуждениями о нравственности — сухость и мертвенность своих деревянных сердец...

Не говорите детям о том, чего они еще не в состоянии по­нять своим умом. Обращайте ваше внимание не столько на истребление недостатков и пороков в детях, сколько на на­полнение их животворящею любовью: будет любовь — не бу­дет пороков. Истребление дурного без наполнения хорошим — бесплодно. Не упускайте из вида ни одной стороны воспи­тания: говорите детям и об опрятности, о внешней чистоте, о благородстве и достоинстве манер и обращения с людьми; но выводите необходимость всего этого из общего и из высшего источника — не из условных требований общественного звания или сословия, но из высокости человеческого звания, не из ус­ловных понятий о приличии, но из вечных понятий о достоин­стве человеческом. Внушайте им, что внешняя чистота и изя­щество должны быть выражением внутренней чистоты и красоты.

 

 

П.Ф. Лесгафт

А.С. Макаренко

 

Пауль Наторп

Социальная педагогика

Социальная педагогика Обоснование понятия «социальная педагогика»

 

Человек становится «человеком» только в человеческом об­ществе. И обратно: существует и развивается человеческое об­щество исключительно благодаря человеческому образованию его членов. Человеческое общество означает общность всех су­щественных черт бытия: общность познания, хотения, даже художественного восприятия; общность всей совокупности жизненного труда и всего мировоззрения, следовательно, и об­разования, в самом широком смысле этого слова.

Чтобы удержать в памяти эти необходимые взаимоотношения между обществом и образованием, мы употребляем выражение «социальная педагогика». Индивидуалистическая педагогика стала бы считаться только с отдельным индивидуумом и с инди­видуальным влиянием на него, как средством воспитания и об­разования. Но ведь всякое воспитание отдельного индивидуума другим индивидуумом должно подчиняться несравненно более могучему воспитательному влиянию, которое оказывает обще­ственная жизнь на всех, принимающих в ней участие. Основные условия воспитания индивидуума лежат в жизни общества. Та­ким образом, индивидуалистическая педагогика принуждена обратиться к социальной педагогике и только при посредстве последней может быть научно и практически обоснована.

 

Воспитание и общность. Социальная педагогика

Человек становится человеком только благодаря человечес­кой общности. Чтобы скорее в этом убедиться, достаточно пред­ставить себе, что из него сделалось бы, если бы он вырастал вне всякого влияния человеческой общности. Несомненно, что он опустился бы тогда до ступени животного, или, по крайней мере, что специфически-человеческие задатки у него развились бы чрезвычайно убого, не поднимаясь выше уровня более или ме­нее утонченной чувственности.

Но человек не вырастает в одиночестве, не вырастает и про­сто один рядом с другим в приблизительно одинаковых услови­ях, но каждый — под многосторонним влиянием друг на друга, непрестанно реагируя на эти влияния. Отдельный человек — это, собственно, лишь абстракция, подобно этому в физике.

Человек в отношении всего того, что делает его человеком, не является сперва в качестве отдельной единицы, чтобы затем вступить в общность и с другими, но без этой общности — он совсем и не человек.

Подобно тому, как социальная наука забывала это, когда бралась объяснить общество просто внешним соединением от­дельных единиц, которые первоначально мыслятся в качестве изолированных; подобно тому, как этика упускала это из виду постоянно, когда утверждала, что нравственная жизнь и мышление человека произошли путем того или иного разви­тия из эгоизма, который принимался если не за единствен­ное, то все же за единственно изначальное и само собою разу­меющееся влечение в человеке,— так и наука о воспитании должна сделать важные промахи в выполнении своей зада­чи, если не признает за основное положение и не поставит во главу ту мысль, что без общности вообще не было бы и воспи­тания. Даже если бы не чувствовалось потребности глубже выяснить необходимое соотношение этих двух понятий, все же одним из первых должен был бы быть поставлен в педаго­гике вопрос: раз жизнь людей в общности дана в качестве су­щественнейшей предпосылки, каким образом должно при этом происходить образование человека, в особенности чело­веческой воли. Здесь же наше дело состоит в том, чтобы вы­вести в чистом виде основные понятия воспитания воли. По­этому мы должны поставить вопрос о конечном обосновании этого фактически бесспорно существующего соотношения между воспитанием и общностью.

Мы не задаемся целью отыскивать глубоко скрытые мета­физические основания того, что есть вообще множественность сознательных существований и между ними — известные сно­шения; это вопрос, который лежит далеко в стороне от кри­тического пути нашего исследования и на который едва ли есть надежда когда-нибудь дать научный ответ. Не основания суще­ствования общности ищем мы, а стараемся выяснить, какое значение имеет ее содержание для сознания.

Для индивидуального сознания, как такового, является су­щественною единственность, обособление от всякого другого; оно никогда не может как бы перейти в область другого или ка­ким-либо способом отождествиться с ним. Но кто исключитель­но на этом сосредоточивал бы свой взгляд, тот пришел бы не только к этическому эгоизму, но по необходимости также и к теоретическому солипсизму. Но речь идет о сознании, рассмат­риваемом со стороны его содержания и со стороны производящей это содержание закономерности. Последняя — для всех одна и та же. Следовательно, не существует чистого, т. е. за­кономерно произведенного содержания сознания, которое было бы исключительным достоянием одного человека. Итак, всякое истинное содержание образования есть общее достоя­ние. Когда кто-нибудь считает какое-либо умственное богат­ство своей исключительной собственностью, это — основа­тельное заблуждение, которое хотелось назвать известного рода обманом чувств. Эгоцентрическая точка зрения в кос­мологии, согласно которой бесконечные миры вращаются вокруг созерцателя, принимающего свое случайное местопо­ложение за абсолютную основу своего суждения, — точка зре­ния не более наивна или ошибочна, чем та эгоцентрическая точка зрения в вопросе об образовании, которой ныне столь многие удивляются, как глубокой или даже как новой фило­софии. Насколько бесспорно, что внешняя вселенная в своем построении и в смене своих явлений следует закону, реши­тельно не зависящему от случайного местоположения наблю­дателя настолько же бесспорно, что построение и возрастаю­щее развитие внутренних миров познания, нравственности и даже художественного творчества подчинено законам, кото­рые для всех без различия одинаковы. И если когда-либо от­дельному человеку становится видна особая перспектива в этих мирах, то особенность его индивидуального взгляда со­стоит — подобно особенности картины вселенной, которую каждый видит в зависимости от своего местоположения — только в ограничении неизмеримого содержания человечес­кого образования, между тем как это содержание, будучи само по себе одно и то же, стоит как ротовое для усвоения вся­ким, и именно к нему по существу и неизбежно относятся все такого рода «случайные взгляды». Игнорировать это отноше­ние значит ограничивать себя; познавать его и сознательно подниматься на высоту этой общности духовного содержания значит расширять свое «я» и придавать ему наивысшую до­ступную для человека ценность. Необходимо особенно сильно подчеркивать эти полузабытые истины в наше время, когда, по-видимому, столь многие склонны безрассудно приносить их в жертву парадоксам одного модного писателя, которого очень трудно признать философом, после того как он в недвус­мысленных изречениях отрицал безусловную предпосылку всякого философствования — самоценность истины.

Возвышение к общности есть расширение своего «я». Са­мопроизвольность, истинная индивидуальность образования этому вообще не противоречит. Она — достояние, добытое Со­кратом, Платоном и Кантом, теми мужами, к которым модное индивидуалистское фразерство относится наиболее пренебре­жительно. Закономерности, сообразно которым формируется всякое содержание нашего сознания, а следовательно и наше образование, это — закономерности самого сознания; вот в чем неподдельный индивидуализм. Но он не исключает общно­сти, а необходимо ведет к ней. Наоборот, отнимать у индиви­дуальности это отношение к общности значит сокращать ее, а не освобождать. Это — то же самое, как если бы взамен наслаж­дения от созерцания дали, видной мне из окна, я наслаждался бы гордым чувством, воображая, будто все, что я считал види­мым снаружи, в действительности — картины на стенах моей комнаты.

Но последнее основание этого значения общности прямо вы­текает из наших первых предпосылок. Непрерывность — вот изначальный закон сознания; то же самое оправдывается и во взаимоотношении нескольких личностей. Различные сознания не исключают друг друга, а, наоборот, соединяют в силу свой­ственной сознанию, как таковому, тенденции к единству, имен­но — к единству идеи.

Подобно тому, как функцией сознания вообще является установление единства; подобно тому, как всякий эмпиричес­кий материал, раз он действительно воспринят и переработан сознанием, должен искать связи, соединения в некотором единстве со всем имеющимся или достижимым содержанием сознания; подобно тому, как низшие, немногое объемлющие единства, из которых каждое как бы имеет собственный цен­тральный пункт, постоянно объединяются в свою очередь под все более и более высокими точками соединения, и таким об­разом возникает общая тенденция к некоторому последнему, всеобъемлющему единству,— так этот же закон должен под­твердиться и при столкновении двух индивидуально различ­ных умственных миров, т.е при всяком духовном общении. Ибо эти различающиеся миры построятся из одного и того же материала и по одним и тем же формальным законам, благо­даря одной и той же основной силе соединения, «синтезу мно­гообразного». Быть может, один из этих миров более совер­шенен, более обширен и вместе с тем более концентрически объединен, чем другой; быть может, он более совершенен в одних отношениях и менее совершенен в других и т.д.; но так как основная образующая сила у всех одна и та же, всегда од­нородная при неограниченном применении к самым разнообразным областям и в корне внутренне связанная, то ни один _из этих различных миров не остается замкнутым для друго­го, но все они могут как бы слиться в один единый мир; их центры или точки соединения, как подчиненные, так и под­чиняющие, до самых высших, могут как бы совпасть при на­ложении друг на друга; зачаточное или вообще лишь наме­ченное в одном может достигнуть в нем полноты благодаря тому, что он увидит это в законченной форме в другом; сло­вом, передаваться может истинное образование, т. е. самопро­извольно формирующая деятельность сознания, а не только мертвая материя, — как жизнь производится только самосто­ятельною жизнью.

Следовательно, из общности содержания образования вы­текает вместе с тем возможность общности, созидающей вся­кое содержание, т. е. всякой образующей деятельности. Лишь потому, в сущности, одинаково созидающееся содержание, что созидающая деятельность, закономерность созидания для всех одна и та же. Следовательно, общность должна распро­страняться именно на формальные элементы этой созидаю­щей деятельности. Даже более того, именно самодеятельное созидание содержится в мышлении и образе мыслей, которые мы видим у другого, оказывает непосредственное влияние на наше собственное сознание и приводит в движение нашу соб­ственную самодеятельность. Кто когда-либо научился чему-нибудь от другого, кто когда-либо уяснил себе что-нибудь, научившись смотреть таким же взглядом, каким ранее смот­рел другой, сумевший как бы возвысить учащегося до этого взгляда, — тому должен быть ясен этот смысл образователь­ной общности, и он должен понимать, каким образом всякое учение, всякое воспитание, всякое образование как рассуд­ка, так и воли всецело основывается на ней. Здесь реч