Эстетические дебаты: обреченный на красоту

Продолжим, оставаясь с Ницше: «Недостойно какому-нибудь философу говорить, что добро и красота едины, но если затем он добавляет, "и истина", то вполне дос­тоин избиения. Истина отвратительна, искусство у нас для того, чтобы не погибнуть от истины»¹. Я не знаю, какую истину имеет в виду Ницше: метафизическую, Бога? Не так уж много того, о чем можно говорить как об истине: истина потустороннего, «истина бытия» (Хай­деггер), истина абсолюта. Можно ли говорить также об истине природы, об истине жизни? Какой в этом смысл?

У меня есть подозрение, что истину в субстанциаль­ном смысле относят преимущественно к чему-то такому, что уклоняется от нашего восприятия, что вообще укло­няется от нас и о чем мы тем не менее думаем, будто бы оно есть. Вот и Хайдеггер, который на протяжении жизни преследовал бытие, неотступно кружил мыслью вокруг «истины бытия»: достиг ли он «истины бытия», открылась ли она ему? Мало что можно предпринять с понятием ис­тины, которое эмфатически субстантивируется как раз там, где онтологичность, приписанная ей, сомнительна. Громкость и навязчивость обозначения прямо пропорци­ональны сомнительности и неопределенности обозначае­мого. Я скорее соглашусь на прилагательное «истинный» (в смысле правильности или неправильности) в высказы­вании о чем-либо.

Однако вернемся к Ницше. Он говорит об отврати­тельной истине, которой противопоставляет искусст­во, чтобы не погибнуть от нее. Я могу понять Ницше лишь так, что истину Бога, которая всегда являет со-

[54]

бой также добро и красоту, он отрицает как отврати­тельную и противопоставляет ей искусство, чтобы не погибнуть. Не должен ли он, радикализируя нигилизм, вовлекающий все в свой водоворот, подразумевать под отвратительностью истины мир вообще и наше бытие-в-мире? Ведь в другом месте он говорит так: «суще­ствование и мир в целом имеют оправдание лишь как эстетические феномены»². Этими положениями опре­деляется программа модерного и, на мой взгляд, пост-модерного искусства, равно как и эстетики вообще. Они в какой-то мере легитимируют искусство, которое не обязано ничего и никому, никакой истине, ничему над собой и вне себя, но только себе самому. Искусство, если угодно, само становится истиной. Оно становит­ся наивысшей ценностью, перед которой все другие ценности меркнут. Чтобы не погибнуть, человек нуж­дается в искусстве. Искусство как спасение. «Искусст­во и ничего кроме искусства. Оно - великий даритель возможностей жизни, великий соблазнитель к жизни, великий стимул к жизни...»³ Все, что после Ницше было еще сказано об искусстве и эстетике, о функции искус­ства для автономного мета-физического а-этического человека (в смысле этоса), не выходит за пределы им сказанного, но снова и снова возвращается к нему. Ли­отар, как, пожалуй, наиболее последовательный пре­емник ницшеанской эстетики, в рамках неудержимого процесса нигилизма в западном мире тоже видит зада­чу искусства в том, чтобы оживить, аффицировать мер­твую западную душу, anima morte,красками, аромата­ми, запахами, звуками («стимуляция» у Ницше, по­средством которой он взорвал избыточную формулу l'art pour l'art*).«Anima, — говорит Лиотар, — существует лишь постольку, поскольку ее аффицируют»⁴. Такие

* Искусство ради искусства (фр). [55]

призывы к заботе об одинокой, безбожной, нигилистичной западной душе вовсе не удивительны, но впол­не согласуются с логикой ситуации: эстетические вдох­новители и массажисты души приходят на смену заме­щающим Бога священникам и сами становятся земны­ми богами, а благополучие души западного человека зависит ныне от деятелей искусства и эстетических мыслителей. Искусство, ставшее религией, культ ис­кусства известны еще со времен Гете и Шиллера. И в культе художника-гения, creator ex nihilo*,творящего уникальные события на холсте или еще где-то и как-то, включается в игру что-то кроме рецепции и воздей­ствия произведения на воспринимающего наблюдате­ля, читателя и слушателя. Я бы сказал, что это — страсть почитания, трансцендирования и идентификации, идо­лопоклонство перед всем, что способно очаровать нашу бедную душу, пленить наше одинокое Я; и это выходит за пределы искусства в просторные области всей на­шей культуры отвлечений, развлечений и времяпреп­ровождения. Но уже Гегель сказал о том, что «на иде­альной почве искусства... нужда жизни уже устране­на»⁵ и потому приравнивание художника Богу невоз­можно, ибо художник «не обладает субстанциальным интересом» «в истине и нравственности»⁶: «И теперь такая виртуозность иронически-художественной жиз­ни постигает саму себя как божественную гениальность, для которой все и вся есть только лишенная сущности тварь, совершенно безразличная для свободного твор­ца, который знает прежде всего себя, целиком и полно­стью, абсолютно свободно творя и уничтожая одно и то же. Тот, кто занимает такую позицию божественной гениальности, свысока взирает на всех остальных лю­дей, которых он принимает за ограниченных и пошлых,

* Творящий из ничего (лат.).

[56]

ибо для них право, нравственность и т. п. кажутся все еще неизменными, обязательными и существенными»⁷. Гегель последовательно критикует Жана Поля: «Осо­бенно у Жана Поля одна метафора, едкая ирония, шут­ка, сравнение убийственны: не видно ничего достойно­го быть, все идет прахом»⁸. Я делаю акцент на цитатах, а не на авторах и философиях, из которых взяты эти цитаты, и, упрощая сказанное, замечу, что приведен­ные цитаты маркируют в современных эстетических дебатах две противоположные позиции: эстетику оча­рования versus* эстетики истины, или наоборот. Эсте­тика истины (Лукач, Адорно, Боорер, Бюгер и, пожа­луй, Веллмер) представлена в качестве эстетики, кото­рая пытается преодолеть субъект-объектную расщеп­ленность, т. е. пытается этически вплести индивидуу­ма в ткань общества, в мир, безусловно, критически, ибо некритические идеологические эстетики почита­ния, например, национал-социализм, тоталитарный социализм уже passe**. Эстетика очарования (Лиотар, Вельш), равно как и эстетика «интенсивностей» (Лио­тар)⁹, имеют место тогда, когда эмфатизация эстети­ческого является непосредственным следствием анес­тезии от этического, а также от общественно-полити­ческого. Поэтому необходимость такой эстетики обо­снована солипсическим, омфалоскопическим состра­данием самому себе (Selbstmitleid) и коренится в нигилистичной западной душе, требующей вызволения. В какой степени как раз эта «аффирмативная*** эстетика»¹⁰, как ее называет Лиотар в противополож­ность «негативной эстетике» Адорно, способствует так­же утверждению господствующей системы, т. е. демок-

* Против (лат.). ** Устарели (лат.). *** Утвердительная, утверждающая.

[57]

ратического капитализма, будет показано в дальней­шем. Ввиду многозначности употребляемых здесь и ча­сто упрощаемых понятий, а также многообразия видов искусства, к которым эти понятия применяются, неиз­бежны недоразумения. Они, например, были прямо-таки запрограммированы на конгрессе в Ганновере (Ак­туальность эстетического,1992) при участии сорока трех докладчиков.

Естественно, эстетика истины предъявляет к лите­ратуре значительно больше претензий, чем к изобрази­тельному искусству, музыке, скульптуре, а с претензия­ми эстетики очарования все могло бы быть наоборот. Но даже в рамках эстетики истины можно различить общественно-утверждающую, общественно-критичес­кую или просто общественно-индифферентную эстети­ку. К прерогативам эстетики очарования в области ли­тературы могли бы быть отнесены разве что poésie pure* и конкретная поэзия, но даже они не во всех вариантах, особенно если вспомнить таких писателей, как Хайссенбюттель и Яндл**. Впрочем, примечательным приме­ром блеклой реалистически-социалистической эстети­ки в ГДР, который мне как раз пришел на ум, может быть любовное признание молодого человека девушке: люблю тебя, как экскаватор (имя автора я, к сожале­нию, забыл). Это не вполне адекватно общенемецкой любовной метафоре, которая скорее могла бы звучать следующим образом: люблю тебя, как мерседес. Если посмотреть, как многие немецкие мужчины субботним утром во время мытья машины нежно поглаживают ру­кой глянцевую поверхность своего авто, объект либидо и идентификации, обладающий параметафизическими

* Чистая поэзия (фр.).

** Немецкоязычные лирики XX столетия, экспериментирующие с планом выразительных форм, метафор, поэтическим языком в целом.

[58]

качествами высшего ранга, чтобы затем нарциссически отразиться в зеркально блестящей жести, то многие жены имели бы больше оснований ревновать мужей к их авто, чем к их пассиям.

В этой работе я не собираюсь далее углубляться в область эстетики; моя задача — прояснить, как взаимо­связаны этика/этос с эстетикой и как эстетика могла бы компенсировать недостаток этоса. Если это возможно, следовало бы рассмотреть следующий, ранее уже упо­мянутый вопрос о том, не первично ли обратное отно­шение компенсации:эстетическое компенсируется эти­ческим, игра — скукой, игровое действие — полезным действием, воля — разумом и вообще мета-физичес­кое — метафизическим. Если, с одной стороны, мета­физическое откровение, или апория (де-проекция, ennui, nausée*,мировая скорбь) является следствием отрица­ния метафизики (ДРУГОГО, ЭТОСА, TELOS'a, СМЫСЛА) и, с другой стороны, эта апория может быть снята благодаря новому telos 'y(репроекции, проекту), то вполне можно предположить, что изначально, до вся­кой метафизики, до любого telos 'a, любого этоса, любо­го проецирования Другого имела место апория, неопре­деленность, скука, требующая эстетического в форме игры. Только игра с первыми целевыми установками, знание или представление которых предшествовало со­бытиям в мире, стала разыгрываться уже не ради самой себя, но ради воздействия на что-либо в мире. Об этом же говорят Хёйзинга и другие, а также Киркегор, для которого вообще у начала мира стояла скука. Между про­чим, ни один философ не продумал в антропологическом плане столь последовательно взаимосвязь и различие этики/этоса и эстетики, причем в их различии, как Киркегор, который колебался между «или» этическим, «или» эсте-

* Тошнота (фр.)

[59]

тическим образами жизни, но все же отдал предпочте­ние этическому. Если угодно, эта работа является не чем иным, как углубленной (я смею на это надеяться) ин­терпретацией Киркегора. «Кто живет эстетически, тот случайный человек... кто живет этически, тот работает над тем, чтобы стать всеобщим человеком»¹¹. «Эстети­ческое в человеке есть то, благодаря чему он непосред­ственно является тем, что он есть; этическое есть то, бла­годаря чему он становится тем, чем он будет»¹². Итак, эстетический человек, который «непосредственно яв­ляется тем, что он есть», Я=Я, де-проецированный на свое собственное Я, который, следовательно, «непрес­танно живет лишь мгновением», «дискретно», «случай­но» ¹³, отдается во власть случая. Напротив, этический человек, работающий над тем, чтобы «стать всеобщим человеком», проецирующий себя на Другое, всеобщее, цель и таким образом «возвышенный над мгновением», пребывает «в свободе»¹⁴; он свободен от своего Я, выз­волен из тавтологического заточения в Я=Я, он — на пути к цели как становящийся. Собственно, эстетичес­кое остается в такой формулировке Киркегора непро­ясненным, оно относится лишь к апории («случайно») и времени («непрестанно лишь в мгновении») эстети­ческого человека. Однако эстетическое проясняется по мере того, как Киркегор противопоставляет радость, на­слаждение скуке («вялость», «меланхолия»¹⁵ души для него — лишь иные обозначения того же психического состояния): «Наслаждайся собой; в наслаждении ты должен наслаждаться собой»¹⁶. Раз для эстетического человека нет telos 'aв мире, он вынужден, завися от мира, сделать свое Я telos 'oмсвоей деятельности. При эстети­ческом образе жизни, который, по Киркегору, есть от­чаяние, эстетическому человеку ничего не остается кро­ме как в наслаждении наслаждаться самим собой, что означает его обреченность на охоту за наслаждениями

[60]

ради возможности наслаждаться собой. Спрашивается, является ли все еще отчаянием эстетический образ жиз­ни в нашем обществе, в котором дисконтинуум мгнове­ния снимается континуумом, перманентностью соблаз­нов нашей культуры рассеяния, становится ли меньше пустых, напрасных движений в его развитии, появились ли моменты осознания? Пожалуй, сегодняшний чело­век инсталлировал себя в эстетику. Мы информируем себя до смерти, мы развлекаемся до смерти, — критику­ет Нэйл Постман эстетическое общество. Однако если альтернативу представляют таким образом, это все-таки лучше, чем умирать от скуки. Но эстетика является не только наслаждением, а требует также усилий в обще­стве, в котором эстетические ожидания постоянно рас­тут, в котором наше окружение, вещи и люди все более имеют ценность лишь в качестве функции очарования и в котором, таким образом, потребление эстетики долж­но быть одновременно производством эстетики, если люди хотят быть принятыми в игру и получить призна­ние в этом обществе. На эстетическом конгрессе, о ко­тором уже говорилось, Катарина Сикора упомянула в качестве примера о тех женщинах, которые подвергают себя мучениям косметической хирургии, чтобы своим новым искусственным женственным телом угодить ги­пертрофированным эстетическим ожиданиям нашего общества. Место этического этоса уже давно занял эсте­тический этос, хотя он был и раньше, но не настолько вездесущий, исключительный, разнузданный, перемен­чивый в модах. Если вернуться к упомянутому приме­ру с женщинами, то, пожалуй, можно сказать, что бого­угодная жизнь в метафизические времена требовала меньших жертв и была гуманнее, чем мужеугодная в условиях нынешних эстетических ожиданий. Если бы прежним женщинам не приходилось быть угодными мужчинам еще и в других отношениях.

[61]

Если после упадка метафизики этика стала для ав­тономного человека проблемой, требующей своего обо­снования, то об эстетике подобного сказать нельзя. По-видимому, эстетика не нуждается ни в какой трансцен­дентально-прагматической или какой-либо иной попыт­ке фундаментального обоснования. Вопрос, аналогич­ный этическому, «зачем быть эстетичным?» ведет к вопросам «зачем жить весело?», или «зачем удоволь­ствия?», или «зачем быть счастливым?». Очевидно, эс­тетическое первично по отношению к этическому, оно не нуждается в обоснованиях того, почему оно должно осуществиться, оно само себе является достаточным основанием. Правда, Адорно говорит: «Стало само со­бой разумеющимся, что все, что касается искусства, бо­лее не является само собой разумеющимся, ни в нем самом, ни в его отношении к целому, ни даже в его праве на существование»¹⁷. Но все-таки Адорно говорит об искусстве, а не об эстетике. Я могу сразу согласиться с первой частью этого высказывания, а со второй (отно­сительно права искусства на существование) — только при условии, что вместе с искусством не подразумева­ется эстетика. С одной стороны, сам Адорно говорил, что упадок метафизики предоставил возможности со­временному искусству. Очевидно, эстетическое явля­ется первичным, спонтанным, а этика — вторичным, над­строенным, стремящимся ограничить эстетическое и оправдаться за него. Почему я должен жертвовать, по­чему я должен отрицать мою радость, мою спонтан­ность — на эти вопросы нужно дать аргументированные, обоснованные разумом ответы. Если эстетическое ныне в значительной мере вышло за пределы искусства, если действительность повсеместно лишается действеннос­ти [entwirklicht] в пользу эстетической, фикционализированной, виртуализированной действительности, то, очевидно, этика или, лучше, этос ничего или почти ни-

[62]

чего не может противопоставить экспансии эстетичес­кого. И тогда это явно соответствует широко распрост­раненной потребности в эстетическом, т. е. в чувствен­ном восприятии мира и в психическом возбуждении посредством чувственного восприятия. Там, где жизнь не имеет смысла, приходится жить чувствами: о прыж­ке или, лучше, отскоке от идеализма к сенсуализму, го­ворил уже Ницше. Вертикальный смысл жизни заменя­ется горизонтальным. Можно принимать эту ситуацию или нет. Борер говорит о «терроре» «принятия эстети­ческого»^l8, он бунтует против наводнения эстетическим всех областей жизни, против смешения эстетического с гедонистическим, против повелительности гедонисти­ческого.

Нужно спросить себя, не следует ли нам, ввиду не­обходимости действовать в мире этически, привлечь эстетическое к отчету прежде этического, эстетичес­кое — в его сегодняшних формах, в которых, очевидно, имеется потребность и которые с финансовой точки зрения осуществимы в развитых странах. Но для этого требуется расширенная, солидаризированная с нуждой других, универсальная этика, трансцендирующая бед­ную нигилистическую западную душу, далеко идущий гуманитарный этос, если нечто подобное имеет место. Решающим вопросом является то, можем ли мы — вви­ду бедности слаборазвитых стран и принимая в расчет то тяжкое бремя нашей эстетизованной культуры по­требления, которое несет на себе весь остальной окру­жающий ее мир, — и далее упорствовать в нашем за­падном нигилизме, вглядываясь, как при аутизме, в нашу бедную душу, anima morte,которую мы должны реанимировать, беспокоясь только о нашем ennui,о нашей прорехе в бытии, которую нужно эстетически заштопать. Не должны ли мы быть более открытыми к нужде вне нас, воспринимать эту нужду, поскольку это

[63]

тоже aisthesis*, и позволять ей задевать нас и опреде­лять нашу деятельность.

Я попытаюсь вкратце очертить и конкретизировать понятие эстетики в широком смысле, чтобы сделать по­нятным, какие аспекты важны для предложенной здесь проблематики и как они включаются во всеобщую таб­лицу эстетического. Даже если я исходя из различных обстоятельств применю понятие эстетики в труднооп­ределимом значении, то все же постараюсь избежать не­нужных неясностей, постоянно соотнося значение по­нятия с теми или иными обстоятельствами. Еще только подлежащее доказательству утверждение, будто этиче­ское основывается на эстетическом, ни в коем случае не должно означать, что этика — эстетическая категория, как это делает Вельш, который во всем подозревает эс­тетическую инфекцию и у которого, наверное, все, чего он касается, эстетически улетучивается, оказываясь при­годным для «эстетического бульона» (Лиотар). Вельш утверждает, будто «истина в дальнейшем должна стать эстетической категорией»¹⁹, и сама наука, а не «какой-нибудь эстетик» «декретирует» «принципиальную эс­тетизацию знания, действительности и истины»²⁰. Кри­териями эстетики для него выступают такие основные категории, как «видимость, подвижность, разнообразие, беспочвенность [Bodenlosigkeit] или парение [Schwe­ben]»²¹. И здесь я вполне серьезно спрашиваю себя, не является ли беспочвенным и лишь эстетически оправ­данным его утверждение о «непротиворечивости эпис­темологической эстетизации»²². Однако Вельш на этом не останавливается, и, в то время как Йонас и Хёсле стараются «естественно-метафизически» и эко-этически, т. е., попросту говоря, этически ухватить экологи­ческие проблемы, он и здесь небрежно делает ставку на

* Ощущение, чувство (греч.)

[64]

эстетику: «Глобальные экологические задачи могут быть решены только благодаря новому дизайну в широком смысле этою слова»²³. Что он понимает под дизайном или ре-дизайном и как он хочет решить эту проблему, желающие могут сами узнать из его работ. Увы, здесь я бы не хотел пускаться в пространные комментарии Кста­ти, об истине как категории эстетического писатель Карл Филипп Мориц, известный эстет, однажды упраж­нялся, стоя на одной ноге, и вдруг решил оторвать от пола и вторую ногу. Истина, с которой он непосредствен­но ознакомился таким образом, была несколько иной, чем эстетическая, она была просто жесткой.

Но вернемся к нашему рассмотрению, хотя, кто зна­ет, не обречено ли и оно на провал головокружительной экспансией эстетического. Исходя из эстетического объекта можно вести речь о предметной эстетике, и здесь мы имеем едва ли обозримое изобилие данностей и со­бытий: изобразительная эстетика, эстетика ландшафта (который может быть искусственно- или естественно-эстетичным), эстетика микромира, хеппенинг (happe­ning), bungee jumping, кинетика, инсталляция, индуст­риальная эстетика, архитектура, мода, виртуальная ре­альность, гастрономия, косметика, культуризм, концер­ты, литература и т. д. Предметности, события воспри­нимаются, познаются, духовно перерабатываются — таким образом, мы имеем дело с эстетикой восприятия (это — избыточное обозначение, поскольку по-гречес­ки «эстетика» уже означает «восприятие»). Внутри нее мы можем различать соответственно различным орга­нам чувств эстетику зрения, слуха, вкуса, осязания и обоняния, а также эстетику восприятия и/или не чув­ственного, но лишь представимого, концептуального ар­тефакта (исчезающий километр de Marias), эстетику

* Прыжки с высоты на привяли к амортизатору.

[65]

 

процессов работы мозга, которая ведет нас в область ней­рофизиологии или когнитивной биологии самой эсте­тики (Матурана). Воспринятые объекты вызывают в ре­ципиентах, потребителях (эстетика потребления) эф­фекты, ощущения, sensations*,впечатления, эмоции, что является уже темой эстетики воздействия; здесь мы раз­личаем эстетику очарования, переживания, удоволь­ствия, смущения, страха, террора, возвышенного, благо­говения, негодования и т. д. Далее, с точки зрения фун­кций и эстетических интенций, можно вести речь об эстетике интенциональности, эстетике истины и эсте­тике очарования, а также об эстетике обольщения, рек­ламы, пропаганды, утопии, провокации, развлечения, упаковки, маскировки, прославления, предохранения, изменения, демонстрации, творения, шока, следов и эк­сгибиционизма, причем их содержание, функции, ин­тенции и воздействия часто пересекаются. Но прежде всего — эксгибиционизм, поскольку то, что не представ­лено обозрению нашего эстетического наблюдающего об­щества, то и не воспринимается им, не существует, из­лишне. Наконец, следуя необходимости подведения не­кой черты, вообще можно было бы говорить о крити­ческой эстетике эстетических артефактов (интерпрета­ционные методы всякого рода, математические констатации a la Bense) и о теории или, лучше, о теори­ях эстетического феномена (и уже давно не только пре­красного), которые должны были бы по возможности охватить различные области опыта, если бы могли.

Насколько энергично настаивают такие философы, как Лиотар или Вельш, на том, будто бы философия сегодня есть эстетика и что надо бы называть «эстетику первой философией»²⁴, настолько же, с другой стороны, нет со­мнений, например у Бубнера, в том, что эстетика как фи-

* Ощущения (фр.).

[66]

лософская теория искусства находится в неприглядном положении. Теория и предметная область эстетического настолько расходятся в своем развитии, т. е. теория на­столько отстает от эстетического производства, что тео­ретики лишь частично придерживаются определенных эстетических позиций. Лучше всего, когда художники одновременно со своей продукцией сами поставляют так­же и свои теории и критерии, по которым хотели бы быть оцененными.

À propos*,о прекрасном уже едва ли кто-то говорит, раз­ве лишь о красоте в природе, будь то закат солнца в Роки-Маунтине, о котором Матурана, эстетик биологии, дума­ет, что белки при виде его могут быть растроганы так же, как люди, или красочные структуры увеличенной и спро­ецированной на экран раковины или жемчужины, воспри­нятые публикой конгресса по эстетике в Ганновере всеоб­щим благосклонным «а-а-ах». Я спрашивал тогда себя: не проявляется ли здесь тайная, беспомощная тоска многих людей по естественно-эстетическому образцу, достоверно­сти, обязательности (что было бы совершенно в духе принца Рудольфа цур Липпе) посреди развязной, вы­шедшей из берегов предметной эстетики, под флагом которой bungee jumping или инсценировка ужаса fura dels baus театральной группы из Барселоны выступают с теми же требованиями к эстетике, что и картина Мондриана**, или ready-made*** — писсуар Дюшана*** *, или стул

* Кстати (фр.).

** Мондриан Пит (1872- 1944), нидерландский живописец. Со­здатель неопластицизма - абстрактных композиций из пря­моугольных плоскостей и перпендикулярных линий, окра­шенных в основные цвета спектра. *** Букв.: готовый продукт (анг.).

*** * Дюшан (Duchamp) Марсель (1887-1968), французский и американский художник, теоретик концептуального искус­ства. Представлял на выставках готовые бытовые объекты,например, велосипедное колесо, сушилку для бутылок и пре­словутый писсуар. В его произведениях на первом плане обычные объекты, перенесенные из бытового контекста в художественный, благодаря чему возникает «новая мысль относительно этого объекта». Моранди Джорджо (1890-1964) - итальянский художник.

[67]

пыток Моранди*. Ведь воскликнул же Шопенгауэр од­нажды: «Как все-таки эстетична природа!»²⁵ Прекрас­ное или эстетичное, непосредственная растроганность, самоизвещающее аффицируемое бытие [selbstreferen-tielles Affîziertsein], — преимущественно в последнем значении я буду в дальнейшем употреблять понятие эс­тетического. Поскольку вечны лишь истины действен­но-эстетические и чарующе-эстетические (а не истин­но-эстетические, особенно религиозные), понятно, что прекрасное как только-прекрасное (поскольку оно лишь формально-прекрасное) теряет свою силу со временем и во времени, перестает действовать, аффинировать. А, в свою очередь, безобразное, разорванное, дисгармонич­ное, хаотичное, провокационное и перевернутое имеют шансы стать эстетическими.

[68]

Примечания

¹ Nietzsche F. KSA. Bd. 13 S. 500.

²Ibid Bd. 1. S. 47.

³ Ibid. Bd. 13. S. 194.

⁴ Из доклада Ф. Лиотара «Эстетка и анэстетика» на конгрессе

«Актуальность эстетического».

⁵ Hegel Gottfried Wilhelm Friedrich, Werke, Frankfurt am Main,

1986. Bd. 13. S. 3.3.3.

⁶ Ibid. Bd. 13. S. 94.

⁷ Ibid Bd. 13. S, 95.

⁸ Ibid. Bd. 14. S. 230.

⁹ Lyotard François, Philosophie und Malerei im Zeitalter ihres Experimentierens. Berlin, 1986. Р. 31.

¹⁰ См.: Lyotard F. Essays zu einer affirmativen Ästhetik. Berlin, 1982.

¹¹ Kierkegaard S. Entweder/Oder. Bd. 2. Köln; Düsseldorf, 1969. S. 27.3.

¹² Ibid. S. 190.

¹³ Ibid. S. 191.

¹⁴ Ibid. S. 2,191.

¹⁵ Ibid. S. 198.

¹⁶ Ibid. S.203.

¹⁷ Adorno T. W. Ästhetische Theorie. Frankfurt am Main, 1973. S. 9.

¹⁸ Bohrer K. H. Die Grenzen des Ästhetischen // Die Zeit. № 34. 1992. 4. 9. S. 56

¹⁹ Из доклада Вольфганга Вельша «Эстетическое - ключевая ка­тегория нашего времени?» па конгрессе «Актуальность эсте­тического» (Typoskript. S. 16).

²⁰ Ibid. S. 21.

²¹ Ibid.

²³ Ibid.

²⁴ Welsch W. Ästhetisches Denken. Stuttgart, 1990. S, 218.

²⁴ Ibid. S. 155.

²⁵ Schopenhauer A. Sämtliche Werke. Leipzig o. J. S. 474.

[69]