Философия и религия в середине столетия

До середины 40 годов XVIII столетия происходил подготовительный процесс к широкому просветительному движению. В связи с этим характером общественных настроений не наблюдается особенного расцвета антирелигиозной литературы. Мысль отдельных замечательных людей, правда, поднимается до глубокого и последовательного отрицания, но их произведения циркулируют преимущественно в рукописных списках, как бы поджидая выхода на общественно-литературную арену нового поколения, созревшего до дерзания в большей степени, чем они, старики, еще связаные с предшествующим веком.

К 1745 году политическое положение страны значительно ухудшилось. Война за так называемое австрийское наследство (1741—1748), затеянная без толку и смысла, требовавшая от страны исключительно больших жертв пушечным мясом и деньгами, вызвала всеобщее недовольство, проявлявшееся довольно бурно не только среди простонародья, но и среди буржуазии. Авторитет короля падал: его распутный и расточительный образ жизни бросался в глаза на фоне народного бедствия, и на всем протяжении царствования Людовика XV, начиная с этого времени, можно проследить неуклонное, систематическое освобождение умов от обаяния королевского имени {Ярким показателем падения королевского авторитета служит число молебнов, заказанных в соборе Парижской Богоматери за здравие короля в различные моменты его царствования. В 1744 году за выздоровление короля было заказано 6000 месс; в 1757 году, после покушения Дамьена, — уже только 600, а во время последней болезни его (1774) их было всего три.}.

Прямой связи философского движения с этими политическими настроениями установить нельзя: анти-монархические ноты у просветителей появились далеко не сразу, и в то время, когда массы городского населения кипели стихийной ненавистью к королю, его советникам и куртизанкам, философы в своем огромном большинстве отстаивали еще монархические принципы и ждали всяких благ от пришествия на троны «просвещенных» монархов, «королей-философов». Они плелись в хвосте народных настроений именно потому, что были «философами», а не политиками, а это, в свою очередь, происходило потому, что они были идеологами класса, еще не доросшего до притязания на верховную власть, и отражали в то время стремления именно тех слоев этого класса, благополучие которых в немалой степени зависело от «разумного» монархического правления. «Свободомыслие» в сознании самих участников общественного движения еще не приобрело значения оружия политической борьбы: они стремились к «просвещению», прежде всего, и ближайшим их врагом было религиозное суеверие и его распространители — духовенство.

Исходным моментом войны против религии мы принимаем 1745 год. Антирелигиозные произведения, выходившие до этого времени, были изолированными явлениями, простым партизанскими набегами. С этого года начинает выходить непрерывный поток литературных произведений, каждое из которых представляет собою сражение между новым порядком и старым, атаку на твердыни религиозного фанатизма. Атаки философов, в свою очередь, встречают контратаки их противников — духовенства и охраняющих государственный порядок органов. Преследования объединяют и сплачивают все более и более философов и сильно содействуют превращению их из партизан и одиночек в участников «философской армии», в «заговорщиков», в активных борцов.

Философский заговор! Каким бы странным ни показалось сочетание этих двух слов, оно, тем не менее, приобрело все права гражданства. В самый разгар великой битвы XVIII века, на одном из тех процессов против книг, которые придают столько своеобразия этой эпохе, генеральный прокурор Омер де-Флери, обвиняя безбожные книги, воскликнул: «Можно подумать, что существует обдуманный план, целое общество, поставившее себе целью отстаивать материализм, разрушать религию и вызвать порчу нравов!». Уже цитированный историк взаимоотношений церкви и философов, Ланфрэ, перечислив славные имена просветителей, принадлежавших к первому поколению XVIII века, говорил: «Все эти молодые люди, бедные и богатые, дворяне и плебеи, великие одни своим умом, другие — своим сердцем, воспламененные, вдохновленные духом времени и благородными инстинктами юности, образовали общество пропаганды, еще невидимое, но всюду проникающее и активное, обширный заговор, ожидавший для своего взрыва лишь сигнала со стороны того, что называют провидением и что в действительности есть только скрытая зрелость событий и сила самих вещей. Этот заговор проявился к 1750 году и дал место такому блестящему взрыву идей, какого, пожалуй, никогда не видели. Пятнадцать предшествующих лет, рядом с годами, последовавшими за этим моментом, кажутся пустыми и бесцветными» {Lanfrey. «L'église et les philosophes au XVIII sieècle, p. 141».}

Первым антирелигиозным произведением, нашедшим доступ к широкой публике и вызвавшим ожесточенные нападки, была «Естественная история души» Ла Меттри, вышедшая в 1745 году. В июле следующего года она была осуждена парламентом на сожжение, «как исчадие тьмы, написанное к посрамлению человеческой души и с нечестивым намерением ниспровергнуть здравую мораль, вводя новое учение о природе человеческой души, и ослабить истину божественного откровения». Прокурор, обвинявший неизвестного тогда официально автора, особенно настаивал на том, что проповедуемый в этой книге материализм, уничтожая различие между душою, и телом, «подрывает основы всякой религии».

В том же заседании парламента было осуждено первое значительное произведение знаменитого энкциклопедиста Дидро «Философские мысли», вышедшее в первой половине 1746 года. В этом сочинении Дидро еще не выказывает себя тем решительным и последовательным атеистом, каким он стал впоследствии. Он исповедует в нем довольно умеренный деизм, опровергает атеизм и даже заявляет лицемерно о своем полном подчинении «католической, апостольской и римской церкви». Однако, враждебность его к «святой» церкви проникает всю книжку. Не даром заглавный лист ее был украшен рисунком, аллегорически изображавшим истину, срывающую маску с суеверия, при чем самое это Суеверие лежит на сфинксе и драконе, в руках держит сломанный скипетр, а корона его валяется в пыли. Прокурор не мог ошибаться относительно истинных намерений автора, и постановление парламента осуждало «Философские мысли», как сочинение, в котором «с напускным притворством все религии ставятся на один уровень, чтобы не признать, в конце-концов, ни одной из них».

«Философские мысли» возбудили еще больший шум, чем «Естественная история души». Все владевшие пером защитники религии не только во Франции, но и в Германии, опровергали вольнодумного автора, при чем автором склонны были считать не неизвестного еще Дидро, но уже прославившегося своим материализмом и беспокойным нравом Ла Меттри. Ему же приписывали еще две, вышедшие в 1748 году, вольнодумные книжки «Нравы» и «Человек-машина». Относительно второй из них молва оказалась правой: Ла Меттри вскоре признал, что эта явно-атеистическая книга принадлежала его неугомонному перу. «Нравы» же, вышедшие под псевдонимом Панажа, были написаны совершенно забытым ныне писателем Туссэном, другом Дидро в ту эпоху, и, возможно, в значительной своей части были написаны именно Дидро.

О «Человеке-машине» мы будем еще говорить ниже, когда приступим к изложению взглядов ее автора. Автор же «Нравов» известен очень мало {О Туссене, между прочим, известно, что он в результате преследований был заключен в Бастилию.}, и мы позволим себе здесь поэтому несколько подробнее остановиться на его книге, тем более, что она также была осуждена Парламентом на сожжение и вследствие этого пользовалась большим успехом. Не было человека, «считавшего себя мыслящим», который не пожелал бы ознакомиться с нею. Один экземпляр быстро переходил через пятьдесят рук. Все спрашивали друг друга: «Читали ли вы «Нравы»? «Такое отношение, — говорит Рокэн {Рокэн. «Движение общественной мысли», стр. 136.}, — свидетельствовало не только о том, что в известной части общества не одобряли строгость магистратов, но и указывало также на благосклонное отношение общественного мнения к философским учениям».

Туссэн, подобно Дидро, в своей книге исповедывал деизм. В божестве он видел воплощение высших нравственных понятий, заложенных в человеческих сердцах. Внешний культ для бога безразличен, он не может оскорбляться тем способом, каким люди его почитают. Важен только внутренний культ, основанный на общих всех людям понятиях, и он, по существу, не может различаться, это — естественная религия. Люди должны примерять ту религию, в которой они родились и воспитаны, к требованиям этого высшего культа и, если она им соответствует, они обязаны не вредить ей, не производить в ней смуту, не отрекаться от нее. Бог милосерден, поэтому милосердными должны быть и человеческие законы. Автор решительно восстает против смертной казни. «Я никогда не мог убедиться, говорит он, чтобы бог позволял одним людям уничтожать других. Если гражданин нарушает благочестие в государстве, то помешайте ему. Вы это можете сделать, не таща его на виселицу». Он советует употреблять преступников на полезные работы.

Несмотря на всю умеренность Туссэна, «Нравы» были разрушительной книгой для государственного и общественного порядка Франции. Прокурор Д'Ормессон, обвинявший ее в парламенте, совсем не ошибался и не преувеличивал, когда говорил: «Цель, которою задается это сочинение — установить естественную религию на развалинах всякого внешнего культа. В нем без всякого уважения осуждаются предписания и законы ветхого завета и обряды и таинства нового. В нем не признается божественности миссии ни Моисея, ни Иисуса христа; доказывается, что в отношении религии человек пребывает в заблуждении, вследствие невежества или обмана и является игрушкою политики; только разум признается верховным судьей всех религий. Смирение, умерщвление плоти, покаяние, безбрачие, нерасторжимость брака, словом, все христианские добродетели низвергнуты автором. В особенности же он стремится опровергнуть последствия греха и вечность наказания в будущей жизни. Хотя автор постоянно сохраняет приличный, строгий и умеренный тон, но он с богохульством, которое мы не решаемся повторить здесь, восстает против всего, что свидетельствует священное писание о справедливости божьего суда, и осуждает даже наказания, которыми человеческое правосудие карает кражу и человекоубийство».

С этого времени число вольнодумных сочинений возрастает, отражая усиление оппозиционных настроений в обществе. Движение умов, получившее название «просветительного», стало бросающимся в глаза фактом.

Главным событием этого движения и в то же время организующим штабом его становится «Энциклопедия» — огромный коллективный труд, от которого не только его участники, но и лица, близкие к нему по своим взглядам, получили общее название «энциклопедистов». Вдохновителем и подлинным вождем энциклопедистов был Дидро. В те годы, о которых идет речь, Дидро был занят еще только подготовкой материала для первых томов «Энциклопедии», не оставляя, однако, совершенно в стороне и «философии» вообще. Эти его философские занятия и продукта их в виде философского, хотя и очень скабрезного романа «Нескромные драгоценности», остроумного и смелого «Письма о слепых» и пр. привели его в тюрьму.

Дидро был арестован 24 июля 1749 года. Протокол допроса его доказывает, что арестован он был именно за сочинение безбожных книг. Но уже за два года до этого внимание полиции было привлечено к нему доносом священника того прихода, в котором он жил. Этот достойный служитель божий писал: «Дидро — молодой человек без всякого общественного положения, изображающий из себя умника и безбожника. Он автор многих книг по философии, в которых нападает на религию. В своих разговорах он выражается подобным же образом. Сейчас он составляет очень опасную книгу. Он похваляется даже тем, что написал одну такую книгу, которая два года назад была приговорена к сожжению» и т. д.

Заключение Дидро в Венсенском замке, к счастью, не было особенно продолжительным. Он просидел три месяца и десять дней и был выпущен, дав подписку, что впредь не будет писать ничего такого, что хотя бы в малейшей степени было противно религии и добрым нравам. Его освобождению сильно посодействовали хлопоты издателей «Энциклопедии», несших большие убытки от ареста главного редактора.

Дидро был лишь одним из многих; имена его товарищей по несчастию до нас не дошли. Бастилия, Венсенский замок и Фор-Левек были наполнены тогда в результате массовых политических арестов цветом парижской интеллигенции, обвинявшейся, как рассказывает один автор современных записок, «в сочинении стихов на короля, в чтении их и распространении, в порицании министерства и в составлении и напечатании произведений в защиту деизма и против нравственности». Эта «французская инквизиция» вызвала большой шум и только подлила масла в огонь всеобщего недовольства и усилила интерес к писаниям философов. Успех «Энциклопедии», первый том которой вышел в 1751 г., превзошел все ожидания. Несмотря на чрезвычайно высокую цену {Подписная цена была сто пистолей, что равняется тысяче довоенных франков.}, две тысячи экземпляров были буквально расхватаны, и издатели со всех сторон получали новые заказы.

Вскоре вышел второй том этой «осадной машины против монархии и церкви». Взрыв ненависти против нее со стороны духовенства всех толков — иезуиты и янсенисты забыли даже свои церковные споры перед лицом общего врага — побудил правительство к репрессиям, и государственный совет издал приказ о приостановке издания. «Его величество признал, — говорилось в этом приказе, — что в этих двух томах излагаются многие положения, стремящиеся уничтожить королевский авторитет, укрепить дух независимости и возмущения и своими темными и двусмысленными выражениями заложить основы заблуждений, порчи нравов и неверия». Запрещение было снято только через два года после настойчивых хлопот очень сильных покровителей и обещания редакторов умерить тон. Но через несколько лет после выхода в свет еще пяти томов, разразилась новая гроза. «Энциклопедия» подверглась суду и стала запрещенной книгой.

Философы, видя общее сочувствие на своей стороне, становятся гораздо смелее. Вольтер начинает осыпать религию и церковь ядовитыми стрелами своей сатиры. Даже люди умеренные и связанные неразрывными узами с церковью, соприкасаясь с атмосферой энциклопедизма, заражаются и опьяняются. Светские аббаты засучивают рукава своих сутан, чтобы помочь общему делу. Особенно много шума подняло выступление аббата де Прада, одного из сотрудников «Энциклопедии».

Аббат де Прад защищал в Сорбонне богословскую диссертацию, к которой под сурдинку подпустил не малую дозу вольнодумия. Ученые богословы, заседавшие там и не ожидавшие нападения с этой стороны, вероятно, даже не читали диссертации и одобрили все положения де Прада. Они спохватились только тогда, когда в обществе пошли разговоры и над ними стали открыто и злорадно насмехаться. Богословский факультет первый выступил против аббата со своими обвинениями. Он обвинял его в материализме. И действительно, в первом своем положении де Прад утверждал, что «все человеческие познания получают свое начало из ощущений, подобно ветвям плодоносящего дерева». Затем он обвинял его в проповеди теорий, гибельных для общественного порядка и спокойствия. И в этом он тоже был прав, так как автор диссертации выводит происхождение общества и законов из общественной пользы, обрушивается на социальное неравенство и на тиранию и утверждает, что нравственные понятия определяются политическим строем. Но особенно раздразнили богословский факультет религиозные воззрения энциклопедиста в рясе. Еще бы! Де Прад прямо высказывался против всякой сверхъестественной религии и понятие «откровения» истолковывал в духе деизма. Он даже «богохульствовал», говоря, например: «Какова же та религия, которой бог доверил свое откровение? И тут перед нами соперничают язычество, магометанство, иудейство, одним словом, христианство… Всякая религия напыщенно восхваляет свои чудеса, пророчества, своих мучеников». Он затем критиковал библию, устанавливая, что так называемые книги Моисеевы содержат в себе совершенно очевидные следы различных источников, легших в их основание {Де Прад повторял здесь только то, что уже было установлено ранее Фрере и другими учеными. Среди этих последних нужно назвать имя врача Астрюк, который впервые подверг анализу Пятикнижие и установил, что библейский рассказ о сотворении мира представляет собою механическое соединение двух совершенно разнородных рассказов.}. Он, как гласило постановление факультета, «ниспровергал основания христианской религии», утверждая иронически, что в ловких руках богословов чудеса настолько запутались, что «потеряли всю силу, которую они естественно имеют против безбожников». Больше же всего ярость богословов возбудило девятое положение де Прада, гласившее буквально следующее: «Тертуллиан говорит, что демоны ранят, затем они прописывают лекарство; и когда они перестают причинять зло, люди верят, что они этими лекарствами исцелили. Итак, все исцеления Иисуса христа, если отделить их от тех пророчеств, которые открывают нашим глазам их божественность, не обладают силою чудес, чтобы убедить нас, потому что некоторые черты сходства могли бы заставить смешать их с исцелениями Эскулапа». Де Прад, как опять говорит факультет, «с нечестием оскорбляет истину и божественность чудес Иисуса христа».

После богословского факультета против зафилософствовавшегося аббата выступил архиепископ парижский с особым пастырским посланием. В нем доставалось и автору диссертации, и его друзьям — философам из «Энциклопедии». Говорили даже, что осуждение диссертации было внушено иезуитами именно с целью нанести удар «Энциклопедии». Архиепископ не только защищал божественность чудес Иисуса в отличие от демонских исцелений Эскулапа, но и восставал вообще против «заблуждений философского разума». «Теперь, говорил он, уже не ограничиваются нападками на частности христианского учения, а создают себе славу общим противоречием всем его тайнам, общим неверием, которое ничего не уважает, все оспаривает и стремится поколебать нашу веру в самых ее основах. Ежегодно появляются нечестивые брошюры, гнусные листки и целые томы, наполненные заблуждениями и кощунством. Смелые писатели, действуя заодно, посвящают свои таланты и досуги на изготовление этих ядов и, быть может, они уже успели сделать больше, чем сами надеялись». Это послание широко распространялось, но содействовало гораздо меньше укреплению христовой веры, чем славе аббата де Прад, в сущности говоря, вовсе не заслужившего такой известности. Как говорил в своих мемуарах адвокат Барбье, «о диссертации было известно в Париже только немногим: «Энциклопедия» пока еще книга редкая, дорогая, отвлеченная, которую могут читать только люди образованные и любители науки, а таких немного. К чему же послание архиепископа, возбуждающее любопытство всех верующих и поучающее их рассуждениям философов о религии? Это — неблагоразумно».

Но до благоразумия ли было князьям церкви и блюстителям веры, когда самая почва под их ногами колебалась? Епископ Монтобанский, о котором говорили, что он двадцать лет молчал, чтобы заговорить, наконец, о диссертации аббата де Прад, восклицал в своем послании: «До сих пор ад изрыгал свой яд капля по капле; ныне — это потоки заблуждений и нечестия, которые стремятся ни к чему иному, как залить веру, религию, добродетели, церковь, подчиненность, законы и разум».

К епископам парижскому и монтобанскому присоединился епископ окзерский с «пастырским поучением» на девяноста страницах в четвертую долю листа, а за ними пошла писать и мелкая церковная шпана. Парламент в свою очередь послушно поднял карающий меч гражданского правосудия и приговорил злосчастную диссертацию к сожжению, а автора ее постановил подвергнуть аресту.

Во всей этой травле интересен, конечно, не аббат де Прад, оказавшийся в конце концов человеком очень мелким {Спасаясь от ареста, де Прад бежал в Берлин, где занял освободившуюся после смерти Ла Меттри должность чтеца прусского короля. Он пользовался большим расположением этого «философа на троне», называвшего его «маленьким еретиком», но, как говорили, злоупотреблял своим положением. Поссорившись с королем, уличившим его в тайной переписке с французским двором, он был заключен в Магдебурге. Кончил он жизнь свою по-христиански, примирившись с церковью и ненавидя философов, в сане архидиакона капитула в Глогау.}. И не против него по существу были направлены преследования. Широкое общественное мнение, церковные и светские власти даже самую диссертацию приписывали не ему, а тем присяжным философам, с которыми он случайно оказался связан, энциклопедистам и даже самому Дидро. В своих «Мемуарах о жизни и сочинениях Дидро» Нэжон пишет: «Диссертация служила только лозунгом для фанатиков, хотевших погубить Дидро: они громко обвиняли его в авторстве, а в аббате де Прад упорно хотели видеть только подставное лицо». И действительно, можно думать, что Дидро некоторое участие в составлении диссертации принимал, если не прямо включив в нее некоторые положения, то во всяком случае, как допускает и Нэжон, своими советами направив мысль автора (или авторов) в сторону от проторенной дороги, как он ранее сделал это в отношении Жан-Жака Руссо. Во всяком случае в разгоревшейся борьбе, в которой философы страшному арсеналу духовных и светских властей могли противопоставить только оружие литературной критики, он принял деятельное участие и его именно перу принадлежит третья часть «Апологии аббата де Прад» — остроумная полемическая брошюра против епископа окзерского.

После описанных событий, имевших место до 1752 года, на фронте борьбы с религией в ближайшие годы не происходит ничего особенно замечательного: философы продолжают свое дело разрушения, духовенство, в свою очередь, не только пассивно сопротивляется, но и нападает, подчиняя себе все более и более светскую власть.

Взаимоотношения между государством и церковью к нашей теме непосредственно не относятся. Как одно, так и другая были естественными врагами просветительного движения. Но в той готовности, с которою светская власть по первому призыву духовной разит вольнодумство, не следует видеть исключительно самозащиту, вытекающую из ясного понимания всей опасности для государственного строя философских теорий. На самом деле государство было отчасти заинтересовано в умалении авторитета церкви, часто посягавшей на его прерогативы. В этой готовности огромную роль играл прямой подкуп. Королевская власть страдала от вечного финансового голода, церковь же была пресыщена богатствами. И деньги, этот нерв войны, оказались великолепным оружием в руках расчетливых рясоносцев. «Богатство стало самым надежным охранителем святилища, — говорит Ланфрэ. — Это был сам святой ковчег завета». Через каждые три или четыре года власть униженно клянчила у церкви денег, и духовные отцы никогда не давали ей своего «подарка», как назывались субсидии церкви королевской казне, без требования возмещений в виде законов против ересей или неверия. «Самая сумма подарка, всегда регулируется характером обещаний представителя короля (на собрании духовенства), и тем доверием, которое он внушает. И чаще всего этот характер меркантилизма и обоюдной продажности сказывается не только в закрытых заседаниях собрания представителей духовенства, но даже в тон торжественной речи, которая после решения собрания произносится перед королем» {Lanfrey. «L'église et les philosophes», p. 176.}.

В 1748 году, например, когда церковь была уже сильно встревожена проявлениями философского духа, архиепископ турский говорил королю от имени собрания: «Государь! Принося вам все (!) сокровища наших церквей, чего желаем мы? Чтобы нечестие, шествующее с высоко поднятой головой, было вынуждено, трепещущее и смятенное, прятать свой позор и свое смятение в самые отдаленные места. Чтобы мы навсегда увидели исчезновение этого духа неверия, который бесстыдно и дерзостно восстает против благородной простоты наших таинств… Бог награждает вас честью сделаться предметом ужаса для этих беспокойных и злых людей, осмелившихся нарушить мир церкви». В 1750 году эти требования духовенства повторяются и затем они периодически возобновляются до самой революции.

Ла Меттри.

Как сказано выше, «Естественная история души», вышедшая в 1745 году, была первым выступлением левого крыла философов, вызвавшим большой шум и привлекшим к себе всеобщее внимание не только во Франции, но и за границей. Имя неизвестного дотоле врача Ла Меттри (1709—1751), становится громким именем философа, осмелившегося замахнуться на высокие истины философии, морали и религии и проповедывать «низменный» материализм и «гнусное» неверие. В последовавшие за этим пять лет Ла Меттри, почти без друзей и поддержки, непрерывными ударами своего пера продолжает начатое дело разрушения. В истории атеизма, как и в истории материализма, он занимает видное и почетное место.

Самая жизнь Ла Меттри представляет немалый интерес. По своему происхождению он принадлежал к третьему сословию: отец его был зажиточным купцом в С.-Мало, небольшом приморском городке. Он предназначал своего сына к духовной карьере и не скупился на издержки по его образованию. И будущий поборник свободы и заклятый враг «скоморохов и паяцов, которых почитает народ», окунулся с головой в богословские премудрости. Он учился в городе Канн, а затем, в Париже у янсенистов, славившихся, как опытные преподаватели, и обнаружил при этом не только большие способности, но и крайнюю ревность к делу янсенизма. Он даже в 1724 году написал сочинение в защиту янсенизма, которое, по словам Фридриха II, очень ценилось в рядах этой партии. Эта ревность, однако, оказалась только поверхностным юношеским увлечением. Его любознательность не могла удовлетвориться той показной и формальной ученостью, которой пичкали юные души янсенисты и их соперники иезуиты. В следующем году мы видим Ла Меттри уже в коллеже д'Ардур, одном из самых старых учебных заведений Франции. Здесь он изучает физику, намереваясь затем приступить к занятиям медициной. В этом намерении поддерживает его популярный в С.-Мало врач Юно, друг семьи Ла Меттри. Юно же выступает ходатаем за юношу перед отцом и, как рассказывает Фридрих, без труда убеждает старого купца, что «практика врача приносит больше дохода, чем отпущение грехов». Пример самого Юно, обладавшего огромной практикой, послужил, вероятно, решающим аргументом.

Ла Меттри получает докторскую степень и в ближайшие за этим годы практикует в родном городе под руководством Юно. Однако, беспокойная натура молодого врача не удовлетворяется провинциальным прозябанием. Он остро чувствует, кроме того, все пробелы своего медицинского образования. Пополнить эти пробелы во Франции было невозможно, так как во французской медицине тогда целиком еще господствовали рутинные взгляды начала и середины XVII столетия. И Ла Меттри в 1733 году переезжает в Лейден. Тамошний университет был сосредоточием медицин ского прогресса, там жил и учил знаменитый Бургав, медицинская слава века.

Этот момент в жизни Ла Меттри следует считать переломным. Здесь начало складываться то материалистическое миросозерцание, которое в последующие годы у него лишь окрепло и развилось. Влияние Бургава не было узко специальным. Он был всесторонне образованным человеком. «Его исторические познания, его глубокое знакомство с классиками древности, как и с главными писателями нового времени, с необходимостью должны были привести его к тому, что он всю силу своей науки и своего искусства обрел не в абстрактных теоретических построениях, а, главным образом, в тщательном, свободном от предвзятости, наблюдении» {J. Е. Poritzky.»Lamettri. Sein Leben und sein Werke«, Berlin, 1900, S. 49}. Для него медицина и ее история были «светочем истины и водительницей жизни». То же отношение к медицине мы видим и у Ла Меттри, который часто в своем увлечении доходит до крайнего преувеличения роли этой науки в развитии философии. Но помимо тех естественно-научных знаний, которые получил он в этой школе, он здесь пополнил также и свое общее образование, которое во многих отношениях должно было хромать, принимая во внимание, что отцы-янсенисты, его наставники, неизбежно должны были оберегать юную душу от яда свободомыслия и неверия. Биограф Ла Меттри Порицкий заходит еще дальше и утверждает, что об Эпикуре, Гоббсе и Спинозе, которых он так часто цитирует, Ла Меттри, если не впервые услышал, то основательно познакомился с ними лишь из философской диссертации Бургава об отличии духа от тела. Влияние Бургава, во всяком случае, можно проследить вплоть до последних сочинений Ла Меттри.

Из Лейдена Ла Меттри возвратился в С.-Мало. Он продолжает здесь свою практическую медицинскую деятельность, но в то же время переводит на французский язык сочинения Бургава и самостоятельно работает по различным вопросам медицины.

В 1742 году умер старый друг его доктор Юно. Эта смерть потрясла его, так как между двумя врачами — старым и молодым — существовала искренняя горячая дружба. Друзья и родственники Ла Меттри ожидали, что после этой смерти он примет на себя всю большую практику покойного друга и этим сразу до конца своих дней обеспечит себе благосостояние и спокойную жизнь. Их ожидания, однако, были обмануты. Со смертью друга Ла Меттри неудержимо потянуло на вольный свет из мрачных стен родного городка. Ничто его не удерживало более там, и он переселился в Париж.

В Париже Ла Меттри очень скоро получил место в свите герцога де-Граммона в качестве врача при гвардейском полку. Это было блестящее положение во всех отношениях, и немудрено, что среди его коллег оно вызвало немалую зависть.

В качестве полкового врача он участвует в сражении при Деттингене (июнь 1743 г.), при осаде Фрейбурга (осень 1744 г.) и в сражении при Фонтенуа (май 1745 г.) в которой был убит герцог де-Граммон, его покровитель.

Во время фрейбургской кампании Ла Меттри заболел сильной лихорадкой. Как рассказывают все его биографы, этой болезни обязаны мы тому, что он написал свою «Естественную историю души». Будто бы, занимаясь в течение болезни самонаблюдением, Ла Меттри и пришел к выводу, что все душевные явления — простые последствия состояния тела, так как у него эти явления совершенно точно соответствовали болезненным процессам, совершавшимся в теле.

Книга Ла Меттри вышла в свет в 1745 году. К этому времени была уже им написана сатира «Об уме и умниках», в которой он беспощадно насмехался над многими из своих современников, рисуя их портреты и обличая недостатки их литературных дарований. В 1744 г. им была выпущена анонимно сатира чисто медицинская, направленная против критиковавшего его врача Астрюка, в которой досталось и вообще врачам. Но анонимность не помогла ему. С этого момента в жизни Ла Меттри начинается полоса тех гонений, которые привели его под защитное крыло Фридриха II прусского.

«Полковой священник ударил в набат», рассказывают за Фридрихом биографы Ла Меттри. Такому врачу-безбожнику нельзя позволить лечить французских гвардейцев. И Ла Меттри был вынужден оставить свое место. После этого он становится врачебным инспектором военных лазаретов в Лилле, Генте, Брюсселе, Антверпене и Вормсе. Этим назначением ясно доказывается, как высоко ценились, несмотря ни на что, его знания и ученость. Правда, Вольтер впоследствии утверждал, что Ла Меттри «был самым неудачным врачом на земле, но, благодарение богу, он не занимался практикой». Однако, мы знаем, что практикой он занимался, имел от нее немалый доход, при чем гонорар его доходил до таких даже сумм, как 800 ливров, которые он получил в Генте от одного благодарного пациента. Вольтер, впрочем, имел немалый зуб против нашего философа, а известно, что мстить он умел, как никто.

Недолго занимал Ла Меттри это блестящее положение. Он не мог по натуре своей не отражать сыпавшихся на него со стороны его ученых собратьев ударов и не только отражал и, но с характерной для него язвительностью сам переходил в наступление. Под псевдонимом доктора Фу-Хо-Хам он пишет сатиру «Политика врача Макиавеля, или дорога к богатству, открытая врачам». Затем следует комедия «Отмщенный факультет» и, наконец, «Работа Пенелопы, или Макиавель в медицине». В этих произведениях личные нападки были перемешаны с критикой медицины, и вполне понятно, что ярость всего медицинского мира дошла до крайних пределов. Шарлатанство и невежество не могли притти в себя от нанесенных ударов, и естественным выходом для их бессильной ярости было обратиться к содействию всегда готового к услугам авторитета власти. Ла Меттри угрожал арест. По совету друзей он бежал в Гент, но оттуда его изгнали как шпиона.

Казалось бы, в гостеприимной Голландии, где издавна находили себе приют гонимые за веру и убеждения и где печатались книги, сжигаемые потом во Франции рукою палача, наш изгнанник мог отдохнуть и спокойно отдаться литературной работе. Но в конце 1747 года он выпускает в Лейдене у книгоиздателя Эли Люзака младшего свое знаменитое сочинение «Человек-машина». Наученный горьким опытом, Ла Меттри прячет свое авторство под псевдонимом Шарпа, англичанина, будто бы написавшего это сочинение, и какого-то покойного члена академии, будто бы его переведшего на французский язык. Однако, не помогли ни псевдоним, ни другие уловки вроде предпосланного к книге и, вероятно, самим автором написанного «предупреждения издателя», в котором говорится, что работа эта была прислана из Берлина с просьбой выслать шесть экземпляров маркизу д'Аржансу, при чем тут же выражается сомнение в действительности этого адреса. Может быть, друзья раструбили слишком широко, кто скрывается под маской англичанина Шарпа, а может быть, и в самом деле во Франции было слишком мало откровенных материалистов и атеистов, чтобы нетрудно было догадаться, что автором этой зажигательной книги был уже известный автор «Истории души». Как бы там не было, Ла Меттри вновь очутился в положении преследуемого. Духовенство всех культов и «прочие друзья прогресса», забыв свои вечные споры и взаимную ненависть, поклялись уничтожить ненавистного и неугомонного безбожника. В туманную ночь, как рассказывает Фридрих, должен был Ла Меттри спасать не только свою свободу, но и самую жизнь, принимая крайние предосторожности, чтобы враги не могли напасть на его след. У него не было ни денег, ни пищи. Один дружественно расположенный к нему лейденский книготорговец помог ему скрыться от преследующих его фанатиков. Не только друзья-приятели по пирушкам и развлечениям покинули гонимого, но и собственная его семья, как с горечью пишет он где-то, отреклась от него.

В это тяжелое время преследуемому Ла Меттри улыбнулось совершенно неожиданно счастье. Король прусский Фридрих II тщеславился своим вольнодумством, до известной мере и на самом деле вольнодумцем был. Если он не благоволил к свободомыслящим писателям, имевшим несчастье быть его собственными подданными, как мы видели это в случае с Эдельманом, то за то он оказывал всяческое покровительство гонимым во Франции философам. Особенно в эти годы, недавно только вступив на престол и не почувствовав еще антимонархических тенденций французской философии, он пользовался всяким случаем проявить на деле свою прикосновенность к философии. «Репутации философа и несчастливца, — говорит он сам, — было достаточно, чтобы доставить г. Ла Меттри убежище в Пруссии».

Интерес к Ла Меттри, несомненно, возник у короля задолго до последнего приключения Ла Меттри с «Человек-машиной». Он с удовольствием читал сочинения его и, кроме того, как рассказывает Вольтер с его же слов {У Фридриха в то время был роман также и с Вольтером.}, охотно готов был приобрести для своего двора еще одного философа. Посредником между ним и Ла Меттри выступил земляк и друг последнего Мопертюи, известный в то время математик и философ, также находившийся в услужении у Фридриха на должности президента Берлинской Академии Наук. В письме к Мопертюи Фридрих пишет: «Я о