II. Лекция учителя с элементами беседы. Штрихи к творческому портрету Марины Цветаевой

Начать лекцию можно с чтения стихотворений Цветаевой. Лучше всего, если они прозвучат в исполнении артистов (в записи). Можно открыть урок песней на стихи Цветаевой. Вообще лекция может быть заменена поэтическим вечером, посвященным творчеству Цветаевой, или предварять такой вечер.

Марина Цветаева вступила в литературу на рубеже веков — тревожное и смутное время. Как и многим поэтам ее поколения, ей присуще ощущение трагизма жизни. Конфликт с миром со временем оказался неизбежным для нее. Но поэзия Цветаевой противостоит не времени, не миру, а живущей в нем пошлости, серости, мелочности: «Что же мне делать, певцу и первенцу, в мире, где наичернейший — сер!... С этой безмерностью в мире мер?!» («Поэты», 1923). Поэт — единственный защитник и глашатай миллионов обездоленных:

 

Если душа родилась крылатой —

Что ей хоромы — и что ей хаты!

Что Чингиз-хан ей и что — Орда!

Два на миру у меня врага,

Два близнеца, неразрывно-слитых:

Голод голодных — и сытость сытых!

(8 августа 1918 г.)

 

Цветаевой суждено было стать летописцем своей эпохи. Почти не затронув трагической истории ХХ в., в своем творчестве она раскрыла трагедию мироощущения современников.

Лирическая героиня дорожит каждым мигом, каждым переживанием, каждым впечатлением: «Мои стихи — дневник. Моя поэзия — поэзия собственных имен». Внешнее и внутреннее в ее поэзии неразрывно связаны: внутренняя суть проявляется, проступает через внешнее. Поэтический дар, считала Цветаева, наделяет человека божественной властью над умами и душами, возносит его над житейской суетой. В то же время этот поэтический дар лишает человека обычных, земных радостей. Гармонии быть не может:

 

Ибо раз голос тебе, поэт,

Дан, остальное — взято.

 

Поэтический дар Цветаевой необычайно многолик, диапазон поэзии поразительно широк — от народных русских сказок-поэм до психологической лирики. Уже в раннем творчестве Цветаевой проявляется фольклорное, песенное начало. От русской народной песни — открытая эмоциональность бурная темпераментность, свобода поэтического дыхания, крылатая легкость стиха:

 

Гришка-Вор тебя не ополячил,

Петр-Царь тебя не онемечил.

Что же делаешь, голубка? — Плачу.

Где же спесь твоя, Москва? — далече.

 

Обращаем внимание на традиционные для фольклора образы: черный ворон (и созвучное Гришка-Вор), голубка; характерную для народной песни форму диалога-плача, народную лексику: «ополячил», «онемечил», «далече», «сыны». Подбираем и читаем стихотворения, где ярко проявилось фольклорное начало («Над церковкой — голубые облака», 1917; «Когда рыжеволосый Самозванец...», 1917; «Царь и Бог! Простите малым...», 1918; «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!», 1920 и др.).

Тема родины, острое чувство России, ее природы, ее истории, ее национального характера звучат и в стихотворениях о Москве. В ранних сборниках Москва — воплощение гармонии («Тверская»: «О, апрель незабвенный — Тверская, колыбель нашей юности ты!») символ минувшего («Домики старой Москвы»; «Слава прабабушек томных»). В знаменитом цикле «Стихи о Москве» (1916) — восхищение столицей, любовь и нежность к ней, отношение к Москве как к святыне Отечества. Мотив святости, праведности в большинстве стихотворений цикла связан с образом странников, бредущих «Калужскою дорогой», с образом лирической героини:

 

Надену крест серебряный на грудь,

Перекрещусь и тихо тронусь в путь

По старой по дороге по Калужской.

 

Мотив Странничества напрямую связан с образом лирической героини Цветаевой. Вся ее жизнь — странничество, неприкаянность, самоотречение, непокой души. Душа имеет имя, и это имя — Марина,

 

Пока огнями смеется бал,

Душа не уснет в покое.

Но имя Бог мне иное дал:

Морское оно, морское!

В круженье вальса, под нежный вздох

Забыть не могу тоски я.

Мечты иные мне подал Бог:

— Морские они,

Поет огнями манящий зал,

Поет и зовет, сверкая.

Но душу Бог мне иную дал:

Морская она, морская!

(«Душа и имя»)

 

В другом стихотворении Цветаева обращается к этому же образу, обыгрывает этимологию своего имени:

 

Кто создан из камня, кто создан из глины, —

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская.

 

Вообще душа всегда была главным героем цветаевского творчества. Подбираем и читаем стихотворения, где тема души — ведущая: «душа», 1923; «Дорожкою простонародною...», 1919; «Я счастлива жить образцово и просто...», 1919 и др.).

Свобода и своеволие души, не знающей меры, — вечная и дорогая тема, наряду с темой любви, без которой невозможно представить поэзию Цветаевой: «Любить — знать, любить — мочь, любить — платить по счету». Подбираем и читаем любовную лирику («Надпись в альбом», 1910; «Связь через сны»; «Мне нравится, что Вы больны не мной...», 1915; «Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе...», 1920; «Пора! для этого огня...», 1940 и др.). Любить — значит жить. Любовь у Цветаевой всегда «поединок роковой», всегда спор, конфликт и чаще всего — разрыв. Любовная лирика, как и вся ее гропоэзия, громогласна, широкомасштабна, гиперболична, неистова, внутренне драматична.

Невероятная открытость, откровенность — неповторимые черты лирики Цветаевой. Героиня убеждена, что чувствам подвластны и время, и расстояния:

 

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел вам вслед...

Целую вас через сотни

Разъединяющих лет.

 

Любовь у Цветаевой не бывает счастливой. Драматизм в том, что души любящих не могут встретиться. О «невстрече», о неизбежности расставания в стихотворении из цикла «Разлука» (1921):

 

Все круче, все круче

Заламывать руки!

Меж нами не версты

Земные, — разлуки

Небесные реки, лазурные земли,

Где друг мой навеки уже —

Неотъемлем.

 

В драматическом стихотворении «Расстояние: версты, мили...» (1925) — не грусть разлуки, а гнев, ярость, противостояние стихии разрушения человеческих связей. Любовь может противостоять даже смерти:

 

...Стан упругий

Единым взмахом из твоих пелён,

Смерть, выбью! — Верст на тысячу в округе

Растоплены снега — и лес спалён.

 

Любовь остается в мире, умирает «лишь затем, чтобы смеясь над тленом, стихом восстать — иль розаном расцвесть!» («Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе...», 1920).