Социальная нейронаука: канонические нейроны и зеркальные нейроны

 

Считалось, что социологический и биологический подходы к человеческому сознанию соперничают друг с другом или, по крайней мере, взаимоисключают друг друга. Однако сегодня, в новой, социальной нейронауке, считается, что желателен многоуровневый объединенный анализ, и что этому поспособствует общая научная терминология, основанная на структуре и функционировании мозга. Теория я-модели тоже представляет собой попытку создать именно такой общий язык.

Еще в восьмидесятых годах двадцатого века стало известно о существовании в вентральной премоторной области мозга макак (F5) чрезвычайно интересного класса нейронов. Эти нейроны составляют часть бессознательной я-модели, потому что они кодируют движения тела весьма абстрактным образом. Джакомо Риццолатти, профессор физиологии человека в Пармском университете и один из пионеров в этой увлекательной области науки, использует понятие «моторный словарь» или «словарь движений», который состоит из сложных внутренних образов цельных действий. Например, словами в моторном словаре обезьяны могут быть «тянись», «хватай», «рви» или «держи». Интересный аспект этого открытия состоит в том, что существуют особые участки мозга, описывающие обезьяньи — и наши — действия как целое. Их описание включает цель действия и временной порядок, в котором оно разворачивается. Действие изображается как отношение между действующим лицом и целевым объектом его действия (например, кусочком плода)1.

Теперь нам известно, что нечто подобное существует и у человека. С нейровычислительной перспективы эта система нашего мозга имеет смысл: создавая внутренний словарь для всевозможных действий, мы сводим огромное пространство возможностей к малому числу стереотипных телодвижений и представлений цели. Это позволяет нам, например, производить одно и то же хватательное движение в самых разнообразных ситуациях. Можно также себе представить, что такие движения при некоторых обстоятельствах могут напрямую вызываться воспринимаемыми в окружающей среде «предложениями действовать» (вспомним синдром чужой руки из главы 4).

Одна из самых захватывающих особенностей этих так называемых «канонических нейронов» в том, что они отзываются и на визуальное восприятие объекта в непосредственной близости. Наш мозг не просто регистрирует стул, чашку или яблоко; он немедленно представляет увиденный объект как «что я могу с ним сделать»; как аффорданс — набор возможных действий. На этом я могу сидеть, это я могу держать в руке, а то я могу швырнуть. Видя объект на сознательном уровне, мы бессознательно погружаемся в море возможных действий. Оказывается, традиционное в философии различие между восприятием и действием представляет собой искусственное различие. В действительности наш мозг применяет общее кодирование: все, что мы видим, автоматически изображается для нас как фактор взаимодействия между нами и миром. Таким способом создается новый посредник, который сливает действие и восприятие в новый, объединенный репрезентационный формат. Второе захватывающее открытие относительно канонических нейронов состоит в том, что их можно использовать и для самопрезентации — представления себя. Моторный словарь является частью бессознательной я-модели, поскольку он описывает целенаправленные движения данного тела. Таким образом, бессознательные предшественники феноменального эго в нашем мозгу играют важную и центральную роль в нашем восприятии окружающего мира.

В 1990-х ученые открыли еще одну группу нейронов. Они тоже расположены в зоне F5, но разряжаются не только при выполнении обезьяной целенаправленного действия вроде хватания ореха, но и когда животное наблюдает, как действие такого типа выполняют другие. Поскольку эти нейроны отзываются на выполняемые другим действия, то их называют «зеркальными нейронами». Их активность представляет собой ответ на нечто, что нельзя воспринять органами чувств. Они активируются при наблюдении за другим действующим лицом, целенаправленно использующим предметы. Это означает, что мы постоянно сопоставляем телодвижение, которое наблюдаем в другом, со своим внутренним моторным словарем. Такая система уподобления действия-наблюдения помогает понять то, чего бы мы никогда не поняли, используя только органы чувств: что другое существо в нашем окружении действует целенаправленно. Мы, так сказать, используем свою бессознательную я-модель, чтобы встать на место другого и угадать его намерения. Мы используем собственные «моторные идеи», чтобы понять действие другого, вписывая их для этого в свой внутренний репертуар, автоматически запуская внутренний образ того, какова была бы наша цель, если бы мы двигались подобным образом2. Сознательный опыт понимания чужих действий, субъективное чувство, прорывающееся в тоннель эго, когда мы интуитивно догадываемся о цели другого существа и о том, что происходит у него в уме, — прямой результат этих бессознательных процессов3.

Сознаваемое Я представляет собой окно не только в работу нашего внутреннего эго, но и в мир социума. Оно поднимает на уровень глобальной доступности бессознательные и автоматические процессы, постоянно используемые организмами, чтобы представлять себе поведение других организмов. Так эти процессы становятся частью тоннеля эго, элементом субъективной реальности. Они невероятно расширяют и обогащают нашу внутреннюю симуляцию мира. Едва наш мозг получает возможность представлять не только события, но и действия — целенаправленные события, вызванные другими существами, — мы больше не одиноки. Существуют другие, со своим разумом. В нашем тоннеле теперь отражен тот факт, что в мире могут существовать и другие тоннели эго. Мы обладаем тем, что Витторио Галлезе и я назвали «онтологией действия». Эту расширенную внутреннюю модель действительности мы можем постоянно развивать, применять и разделять ее с другими4.

Значительный массив данных с использованием разных методов визуализации показывает, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у людей. Однако у человека эта система, по-видимому, более обобщенная и не зависит от конкретных взаимодействий между объектом и эффектором, а следовательно, может представлять куда больше видов действий, чем у обезьян. В частности, недавно были открыты системы зеркальных нейронов, которые могут вызвать схожий эффект на эмоции, боль и другие телесные ощущения. Так, после просмотра изображений печальных лиц человек склонен считать себя грустнее, чем был до просмотра, а после показа счастливых лиц — счастливее. Эмпирические данные из разных источников указывают, что, наблюдая за выражением эмоций со стороны других людей, мы симулируем их с помощью тех же нейронных сетей, которые активируются, когда мы сами чувствуем и выражаем эти эмоции5. Например, определенные участки островковой доли коры, активирующиеся в присутствии отвратительного запаха, активируются также и при виде чужого лица, выражающего отвращение. Общее представление чувства отвращения активируется в мозгу и тогда, когда мы испытываем его сами и когда наблюдаем у других. Параллельные наблюдения были сделаны относительно страха в миндалине6. Примечательно, что наша способность распознавать конкретное чувство в другом человеке может быть ослаблена или отключена блокировкой соответствующей части системы зеркальных нейронов. Например, предполагается, что определенные участки вентрального стриатума базальных ядер необходимы для распознавания гнева; пациенты, у которых эти участки повреждены, плохо определяют сигналы агрессии от других. Если блокировать эти участки фармакологически (нарушив дофаминовый обмен), человек может распознавать другие эмоции, но гнева больше не узнает7. Гнев покидает тоннель эго, он более не является частью социальной действительности. Сходные наблюдения сделаны относительно чувства боли. Недавние эксперименты с применением фМРТ (функциональной магнито-резонансоной томографии) показали, что определенные области коры больших полушарий мозга, такие как передняя поясная кора и внутренняя островковая область, активны, когда мы испытываем боль и когда видим кого-то другого, испытывающего боль8. Любопытно, что активируется при этом только эмоциональная часть системы боли, но не часть, связанная с чисто сенсорными аспектами. И это вполне понятно, поскольку сенсорными ощущениями мы ни с кем поделиться не можем. Мы не способны передать режущее, пульсирующее или жгучее сенсорное качество боли, но способны к эмпатии в отношении эмоций, которые она вызывает.

Другие опыты с помощью методов визуализации показали, что те же принципы применимы и для других телесных ощущений. Некоторые высшие области соматосенсорной коры активируются и при наблюдении за кем-то, к кому прикасаются, и при самом прикосновении. Вновь наблюдается, что невозможно поделиться непосредственно сенсорным качеством, связанным с активацией первичной соматосенсорной коры, однако высшие области телесного эго активируются как при прикосновении, так и при наблюдении за прикосновением к другому. Похоже, что в основе этих новых эмпирических открытий лежит объединяющий принцип: некоторые слои нашей я-модели служат мостами в социум, поскольку способны прямо соотносить абстрактное внутреннее описание происходящего с нами с тем, что происходит с другими.

Конечно, межсубъективность касается не только тела и эмоций. Свою роль играет и мышление. Формы эмпатии, основанные на рассуждении, вовлекают другие области мозга — в частности, вентромедиальную префронтальную кору. Во всяком случае, открытие зеркальных нейронов помогает понять, что эмпатия представляет собой природное явление, развивавшееся шаг за шагом по ходу биологической эволюции. Сначала мы выработали я-модель, необходимую для интеграции сенсорного восприятия с телесными действиями. Затем я-модель стала осознанной, и в тоннеле эго родилось феноменальное Я, позволяющее избирательнее и пластичнее осуществлять глобальный контроль над телом. Это был шаг от естественной воплощенной системы, использующей собственный внутренний образ как целого, к системе, которая еще и осознает этот факт9. Следующим шагом стало то, что Витторио Галлезе, коллега Риццолат-ти по Парме и ведущий исследователь в этой области, назвал «воплощенной симуляцией»10. Для понимания чувств и целей других людей мы симулируем их на модели собственного тела в мозге.

Как показывают последние данные нейронауки, этот процесс пересекает границу между сознательным и бессознательным. Значительная часть непрерывной зеркальной активности происходит вне тоннеля эго, так что мы ее осознанно не переживаем. Однако время от времени, когда мы сознательно направляем внимание на других людей или анализируем социальную ситуацию, в процесс вовлекается и осознаваемая я-модель; в частности, как уже отмечалось, мы способны непосредственно понимать, почти ощущать, что на уме у другого. Мы зачастую «просто знаем» какова цель чужого действия и каково чье-то эмоциональное состояние11. Те же внутренние ресурсы, которые позволяют нам осознать свое целевое состояние, мы используем, чтоб обнаружить, что другие — тоже существа, стремящиеся к цели, а не просто движущиеся объекты в окружающей среде. Мы способны воспринять их как «другие эго», потому что воспринимаем как эго себя. Всякий раз при успешном социальном взаимопонимании и эмпатии мы разделяем общее репрезентационное содержание: внутренний образ, который указывает на одно и то же целевое состояние, но в двух разных тоннелях эго. Теперь социальное мышление можно проследить с помощью экспериментальной нейронауки на уровне единичной клетки, и это нам показывает не только как один тоннель эго начинает резонировать с другим, но и как могли развиться заложившие основу для культурной эволюции сложная коммуникация и кооперация между самосознающими организмами.

Мне представляется, что социальное мышление покоится на том, что иногда называют «экзаптацией». Адаптация, то есть функциональная приспособленность во время эволюции, привела к созданию в мозге цельной модели тела и феноменальной я-модели. Затем уже существующие нейронные цепи «экзаптировались» на другую форму мышления: они неожиданно пригодились для решения другого набора проблем. Аналогично перьям, которые вначале развились для сохранения тепла, а затем дали птицам возможность летать, этот процесс начался с моторного резонанса низшего порядка. Затем «воплощение» второго и третьего порядка привело к открытию воплощенной симуляции как совершено нового инструмента для развития социального мышления12. Вначале речь шла о том, чтобы глобально контролировать собственное тело, его движения и ощущения. Однако неожиданно открылось окно в социальную действительность. Стали возможными сопереживание, познание и, наконец, целенаправленная манипуляция социальной средой. Как все в эволюции, процесс этот развился случайно. У него не было предназначения, но в конечном счете он привел нас к нашему нынешнему состоянию — к образованию сложных обществ и разумных научных сообществ, состоящих из целенаправленно действующих лиц, пытающихся познать создавший их процесс.

Проявляющаяся картина вдохновляет: мы все постоянно плаваем в бессознательном море межтелесности, непрерывно отражаем друг друга посредством различных бессознательных компонентов и предшественников феноменального эго. Задолго до того, как на сцену вышло осознанное социальное понимание высшего уровня, задолго до возникновения речи и философов, разрабатывающих сложные теории о том, что требуется, чтобы одно человеческое существо признавало в другом личность и разумного индивидуума, мы уже купались в море неявной, телесной межсубъективности. Мало кто из великих философов прошлого догадался бы, что социальное взаимопонимание связано с премоторной корой, и что в возникновении социального разума играют столь важную роль «моторные идеи». Кто бы предположил, что можно разделить с другим мысль разделив «моторные представления»? Или что те функциональные аспекты человеческой я-модели, которые необходимы для развития социального сознания, преимущественно допонятийные, дорациональные, дотеоретические?

Первые догадки такого рода возникли в конце девятнадцатого и в первой половине двадцатого века из многочисленных попыток экспериментальной психологии разобраться в явлении так называемой «идеомоторики»13. Философ Теодор Липпс писал об «Einfühlung» — эмпатии в 1903 году, что это способность, как он выразился, «почувствовать себя в объекте». Он уже тогда говорил о «внутренней имитации» и «органических ощущениях». Для него объектом эмпатии могли быть не только движения или положения тела, в которых мы видим другого человека, но и предметы искусства, архитектуры и даже зрительные иллюзии. Он считал, что эстетическое удовольствие, с одной стороны, «объектифицирует», а с другой стороны — одновременно представляет собой форму «самонаслаждения», то есть «объект есть эго, и, следовательно, эго есть объект»14. Социальные психологи заговорили о таких понятиях, как «виртуальные телодвижения», «моторная мимикрия» и «моторная заразительность», еще десятилетия назад.

Для философа открытие зеркальных нейронов восхитительно тем, что дает представление о том, как моторные примитивы могли использоваться в качестве семантических примитивов. Это означает, что мы понимаем, как простейшие строительные блоки движения могли стать простейшими строительными блоками психического содержания, то есть как смысловое значение передавалось между действующими лицами. Благодаря зеркальным нейронам мы осознанно переживаем движения другого существа как обладающие значением. Возможно, эволюционным предшественником языка были не звериные крики, а общение жестами15. Передача смысла могла изначально вырасти из бессознательной телесной я-модели и моторной деятельности, которая у наших первобытных предков основывалась на элементарной жестикуляции. Звук, возможно, стал позже ассоциироваться с лицевыми жестами — такими, как оскал, улыбка или наморщенный нос, — которые уже несли в себе значение. И сегодня вид человека, хватающего предмет, мгновенно понятен без помощи символов или мыслей, потому что пробуждает то же моторное представление в парието-фронтальной зеркальной системе мозга. Как сформулировали профессор Риццолатти и доктор Магдалена Фаббри Дестро из Института исследований мозга Пармского университета: «Зеркальный механизм на ранней стадии эволюции речи разрешил две фундаментальные проблемы коммуникации: равноценность используемых структур и прямое понимание. Благодаря зеркальным нейронам то, что было важным для отправителя сообщения, было важным и для получателя. Не требовалось никаких произвольных символов. Понимание было заложено уже на уровне нейронной организации»16.

Все это придало новый богатый смысл не только понятию «схватывания» и «мысленного схватывания намерений другого человека», но и, что важнее, понятию схватывания понятия, то есть самой сути человеческого мышления. Последнее может быть связано с симуляцией движений руки в уме, только в более абстрактной форме, чем при представлении собственного тела, а именно во внутреннем пространстве, которое не центрировано вокруг собственного эго. Человечество, видимо, интуитивно догадалось об этом века назад — латинское «концепт» происходит от conceptum, которое означает «вещь зачатая» и, в свою очередь, происходит от глагола concipere — «взять» и «удерживать». Еще в 1340 году у этого слова появилось новое значение: «принять в ум, понять». Обладали ли люди Средневековья лучшими интроспективными способностями, чем мы? Могли ли они глубже взглянуть в свой разум, потому что были чувствительнее к функциональной структуре мозга? Поразительно, что репрезентация человеческой руки есть в зоне Брока — том отделе человеческого мозга, который отвечает за обработку и понимание речи и символов. Множество опытов доказали, что жесты кисти и руки связаны с движениями рта посредством общего нейронного субстрата. Например, хватательное движение влияет на произношение, причем не только когда выполняется, но и когда его наблюдают. Также известно, что у человека движение руки и рта непосредственно связаны, и в эту связь входят речевые движения ротового аппарата и гортани.

Зона Брока является еще и вехой в истории развития речи в процессе эволюции человека, поэтому так интригуют данные, что она содержит и моторные репрезентации движений руки: возможно, здесь расположен мост от «семантики тела» — жестов и телесной я-модели — к речевой семантике, связанной со звуком, производством речи и абстрактными значениями, выраженными в нашей когнитивной я-модели, в мыслящем Я. Зона Брока представлена и в ископаемых останках Homo habilis, в то время как у его предполагаемых предков из ранних гоминидов ее нет. Итак, есть основания считать зеркальный механизм основным механизмом, из которого развилась речь. Обеспечивая моторные копии наблюдаемых действий, он позволил нам извлекать цели действий из сознания других людей — а позднее и передавать абстрактные значения из одного тоннеля эго в другой.

Зеркальные нейроны интригуют не только как мост между нейронаукой и гуманитарными науками, но и потому, что они проливают свет на множество более простых социальных явлений. Вы когда-нибудь замечали, как заразительна зевота? Вы ловили себя на том, что смеетесь вместе с другими, хотя и не поняли шутки? История зеркальных нейронов дает нам представление о том, каким образом группы животных — стаи птиц или рыб — быстро и точно координируют свои движения: они связаны, можно сказать, «механизмом резонанса» низшего уровня. Зеркальные нейроны помогут понять, почему родители непроизвольно открывают рот, когда кормят ребенка, что происходит при массовой панике и почему иногда так трудно отбиться от стада и стать героем-одиночкой. Нейронаука вносит свой вклад в образ человечества: как телесные существа все мы связаны межсубъективным пространством смысла — тем, что Витторио Галлезе называет «общим множеством»17.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 6.

Общее множество:

беседа с Витторио Галлезе

 

 

 

Витторио Галлезе — профессор физиологии человека в нейронаучном отделении Пармского университета в Италии. Занимаясь когнитивной нейронаукой, он сосредоточился на отношениях между сенсорно-моторной системой и познавательными способностями приматов, в том числе и человека, с использованием разнообразных нейрофизиологических методик и методов визуализации. К его крупнейшим достижениям принадлежит сделанное совместно с коллегами из Пармы открытие зеркальных нейронов и разработка теоретической модели основополагающих аспектов социального мышления. В сотрудничестве с психологами, психолингвистами и философами он создал интересный междисциплинарный подход к пониманию межсубъективности и социального мышления. В 2002 году он был приглашенным профессором в Калифорнийском университете в Беркли. В 2007 году получил премию Гравемайера по психологии за открытие зеркальных нейронов. Он опубликовал более семидесяти работ в международных журналах и совместно с Максимом Стаменовым издал книгу «Зеркальные нейроны и эволюция мозга и речи» (2002).

 

Метцингер: Витторио, что именно вы подразумеваете под гипотезой общего множества?

Галлезе: Я начал со следующего вопроса: как объяснить ту легкость, с которой мы, взаимодействуя с другими людьми, обычно понимаем, о чем речь?

Этим термином я обозначил то, что происходит, когда мы видим чужие действия или внешнее поведение, выражающее, какие ощущения и эмоции испытывают другие люди. Термин описывает, главным образом, нашу способность получать прямой доступ к чужим переживаниям. Я считаю, что понятие эмпатии следовало бы расширить, включив в него все разнообразные аспекты поведения, выражающего наши чувства и позволяющего установить значимую связь с другими. Такое расширенное понимание эмпатии заключено в термине «общее множество». Он позволяет единообразно охарактеризовать важные аспекты и всевозможные уровни описаний межсубъективности. Я сознательно избегаю использования слова «эмпатия», потому что оно зачастую ведет к недоразумениям из-за его дополнительных, сопутствующих значений в различных контекстах. Общее множество можно описать на трех различных уровнях: феноменологическом, функциональном и субличностном.

Феноменологически общее множество обеспечивает ощущение сходства, то есть ощущение, что мы представляем собой часть большой социальной группы подобных нам личностей. Мы переживаем его всякий раз, когда встречаемся с другими. Сталкиваясь с чужим интенциональным, целенаправленным действием, мы переживаем специфическое феноменальное состояние обоюдного точного согласования намерений. Это феноменальное состояние и порождает странное чувство близости с другим индивидом, вызванное тем, что намерения наблюдающего и наблюдателя совпадают. Кажется, это важный компонент того, что называют эмпатией.

Функциональный уровень можно охарактеризовать в терминах телесной симуляции наблюдаемых действий или эмоций и ощущений. Я сейчас подойду к этому более детально.

Субличностный уровень состоит из активности ряда зеркальных нейронных цепей. В свою очередь активность этих зеркальных нейронных цепей тесно связана с многоуровневыми изменениями телесных состояний. Мы видели, что зеркальные нейроны создают мультимодальное общее пространство действий и намерений. Последние данные показывают, что аналогичные нейронные сети производят мультимодальные эмоциональные и очень чувствительные «мы-центричные» пространства. Проще говоря, всякий раз, когда мы вступаем в отношения с другими людьми, мы автоматически вступаем в «мы-центричное» пространство, где используем ряд неявных, но твердых убеждений относительно другого. Это неявное знание позволяет нам прямо понимать, что делает другой, зачем или почему он или она это делает и что он чувствует по поводу конкретной ситуации.

Метцингер: Вы говорите еще о «телесной симуляции». Что в точности это значит? Бывает ли еще и «бестелесная симуляция»?

Галлезе: Понятие симуляции используется в различных областях и часто с разными, не всегда перекрывающимися значениями. Симуляция представляет собой функциональный процесс, обладающий определенным репрезентационным содержанием и обычно фокусирующийся на возможных состояниях целевого объекта. В философии сознания понятие симуляции использовалось защитниками «теории симуляции о чтении мыслей». У них оно характеризует притворное состояние, которое принимает аттрибутатор для понимания чужого поведения. Я имею в виду, что мы используем свой разум для того, чтобы поставить себя на мысленное место другого.

Я называю симуляцию телесной, чтобы подчеркнуть обязательность, автоматичность, бессознательность, дорассудочность и неинтроспективность процесса. Прямая форма переживаемого понимания другого, обоюдная ин-тенциональная настройка, достигается активацией общей нейронной системы, лежащей в основе того, что делает и чувствует другой и что делаем и чувствуем мы. Этот механизм моделирования и есть то, что я называю «телесной симуляцией».

Паралельно с отдаленным сенсорным описанием наблюдаемых социальных стимулов в наблюдателе возникает внутренняя репрезентация телесных состояний, связанная с действиями, эмоциями и ощущениями таким образом, как если бы он выполнял сходные действия или переживал сходные эмоции и ощущения. Вероятно, что нейронным коррелятом этого механизма является система зеркальных нейронов. Посредством общего нейронного состояния, реализованного в двух разных физических телах, «другой-объект» превращается в «другое Я». Неудовлетворительная интенциональная настройка, вызванная отсутствием телесной симуляции, возможно, сможет объяснить некоторые социальные проблемы аутичных личностей.

Должен добавить, что, вопреки мнению многих ученых, занимающихся изучением познания, социальное познание является не только социальным метапознанием, то есть явным мышлением о психическом содержании чужого сознания посредством абстрактных репрезентаций. Мы, безусловно, можем объяснять поведение других, используя сложную и изощренную способность к ментализации. Моя мысль состоит в том, что в большинстве случаев повседневного взаимодействия мы в этом не нуждаемся. У нас есть куда более прямой доступ к переживаниям другого. Это измерение социального познания заключено в теле, которое и служит посредником между мультимодальным практическим знанием о наших телесных ощущениях и тем, как мы воспринимаем других. Поэтому я и называю симуляцию «телесной» — не только потому, что она реализуется в мозгу, но и потому, что использует уже существующую в мозге модель тела и таким образом ссылается на непропозициональные формы самопредставления, которые также позволяют нам пережить то, что переживает другой.

Метцингер: Витторио, какова, согласно лучшим современным теориям, разница между социальным познанием низших обезьян или шимпанзе и социальным познанием человека?

Галлезе: Согласно традиционному взгляду на социальное познание, человек способен понимать чужое поведение в терминах собственных психических состояний — намерений, убеждений и желаний, — используя так называемую народную психологию. Способность приписывать другим психические состояния называют «теорией разума». Принято считать, что приматы, включая человекообразных обезьян, не полагаются на приписывание психических состояний сородичам.

Это мнение очерчивает резкое различие между всеми видами, ограниченными толкованием поведения, и человеком, использующим другой уровень объяснений, — толкование мыслей. Однако далеко не очевидно, что эти два образа действий совершенно независимы друг от друга. Как я уже говорил, мы в социальных отношениях редко полагаемся на выраженные в словах интерпретации. Наше понимание социальной ситуации чаще всего мгновенно, автоматично и почти рефлекторно. Поэтому я счел бы слишком смелым утверждение, что социальное познание — это только наша способность размышлять о реальных намерениях, определяющих поведение другого. Еще менее очевидно, что в понимании чужих намерений мы используем когнитивную стратегию, совершенно не связанную с предсказанием последствий наблюдаемого поведения. Вероятно, для объяснений социальных отношений используется слишком много так называемых «пропозициональных установок» народной психологии, как, например, убеждения и желания. Как подчеркивает Джерри Брунер: «Когда все идет как должно, в нарративе народной психологии нет надобности»18.

Далее, последние данные доказывают, что пятнадцатимесячный младенец уже распознает ложные убеждения. Эти результаты наводят на мысль, что типичные аспекты чтения мыслей, такие как приписывание другому ложных убеждений, можно объяснить на основе механизмов низшего уровня, развивающихся задолго до полноценного овладения языком.

Общепринятый в науке о социальном познании подход «все или ничего» с поиском воображаемого Рубикона, и, чем шире, тем лучше, — весьма спорен. Пытаясь понять наши социально-познавательные способности, не следует забывать, что они возникли в результате долгого эволюционного процесса. А потому возможно, что различные с виду когнитивные стратегии основаны на общих функциональных механизмах, которые в ходе эволюции усложнились и экзаптировались для поддержания новых когнитивных умений, возникших под давлением новых социальных и природных условий. Прежде чем делать уверенные заключения о способностях нечеловеческих видов читать мысли, следует подробно изучить методологические проблемы, связанные с видоспецифичными спонтанными способностями и внешней средой.

Я полностью поддерживаю альтернативную плодотворную стратегию, которая состоит в том, чтобы по-новому сформулировать нейронную основу социального познания с эволюционной точки зрения. Развитие этих когнитивных особенностей, видимо, стало ответом на социальные сложности, возникшие, когда живущие в группе индивидуумы должны были конкурировать за скудные и неравномерно распределенные ресурсы.

Когнитивная нейронаука начинает обнаруживать и у обезьян, и у человека нейронные механизмы, лежащие в основе предвидения и понимания чужих действий и лежащих в их основе намерений, которыми направляются эти действия, — систему зеркальных нейронов, отражающих действия. Результаты продолжающихся исследований могут пролить свет на эволюцию социального познания. Экспериментальные данные о зеркальных нейронах у обезьян и о зеркальных нейронных цепях в человеческом мозгу предполагают, что некоторые типично человеческие сложные способности чтения мыслей — такие как приписывание другому намерений — могли возникнуть в длительном эволюционном процессе, предыдущие стадии которого прослеживаются к зеркальной системе сопоставлений у макак.

Но вы спросили, в чем отличие человека? Речь, конечно, играет ключевую роль. Но этот ответ — в некотором смысле увертка, потому что тогда придется объяснять, почему мы обладаем речью, а другие животные — нет. На данный момент мы можем только строить гипотезы о соответствующих нейронных механизмах, обеспечивающих способности человека читать мысли, пока еще мало понятные с функциональной точки зрения.

Заметная черта наших способностей чтения мыслей — это способность прослеживать практически бесконечную цепь преднамеренности: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» — и так далее. Важным отличием человека от обезьяны может быть более высокий уровень рекурсии, достигнутый системой зеркальных нейронов — среди прочих нейронных систем — для действий нашего вида. Сходное предположение было недавно выдвинуто относительно нашей способности к речи — еще одной человеческой способности, для которой характерна рекурсия и генеративность, то есть возможность создать из ограниченного списка знаков неограниченное количество комбинаций. Наш вид способен овладеть иерархически сложной фразо-структурированой грамматикой, в то время как другие приматы ограничены использованием намного более простой грамматики с ограниченным количеством состояний. Количественная разница в вычислительной мощности и степени рекурсии дала качественный скачок в социальном познании.

Метцингер: Не могли бы вы порассуждать о роли зеркальных нейронов в переходе от биологической к культурной эволюции?

Галлезе: Существует вероятность, что зеркальные нейроны и основанный на них механизм телесной симуляции были критически важными для того, чтобы научиться пользоваться когнитивным инструментарием народной психологии. Это обычно происходит, когда детям из раза в раз рассказывают истории. Без сомнения, телесная симуляция определенно играет роль при обработке речи. Но аспект человеческой культуры, который вероятнее всего получил еще большую выгоду от зеркальных нейронов, представляет собой имитацию, наше невероятно обширное искусство подражания. Если верно, что наша культура в основе своей — это культура подражания, то зеркальные нейроны, глубоко вовлеченные в имитацию и обучение через подражание, являются определенно важным и основополагающим ингредиентом этого критического культурного перехода. И в самом деле, существует множество данных о том, что, имитируя простое моторное действие, например поднимая палец, или обучаясь сложной последовательности действий, например игре на гитаре, мы в любом случае используем зеркальные нейроны.

Однако, вместо того чтобы проводить границу между нашим видом, вполне компетентным в подражании, и другими, у которых в лучшем случае имеются только зачатки этой способности, — здесь мы снова имеем дело с антропоцентрической дихотомией, столь соблазнительной для многих моих коллег, — нам следовало бы разобраться, почему искусство подражания столь важно для культурной эволюции нашего вида. А чтобы ответить на этот вопрос, надо ввести подражание в более широкий контекст нашего особого социального познания, потому что у нас период родительской заботы намного длиннее, чем у других видов. Существует явная взаимосвязь между долгой зависимостью ребенка от родителей и процессом обучения, которому способствует такая зависимость. Чем дольше период младенческой зависимости, тем больше возможностей выработать сложные эмоциональные и когнитивные стратегии общения. Усовершенствованное общение, в свою очередь, ведет к культурной эволюции. Учитывая центральную роль, которую зеркальные нейроны, по-видимому, играют в установлении полных значения отношений между индивидуумами, их связь с культурной эволюцией выглядит вполне правдоподобной.

На протяжении большей части истории культура нашего вида была устной культурой, в которой передача знаний от поколения к поколению требовала прямого личного контакта между передатчиком культурного содержания и получателем. Как указывали такие ученые, как (Уолтер Дж) Онг и (Эрик А.) Хэвлок, передача культуры тысячелетиями зависела от того же когнитивного аппарата, который мы до сих пор используем в межличностном общении, — то есть от нашей способности идентифицироваться с другим и эмпатии. И опять же, думаю, если мы посмотрим на культурную эволюцию с этой точки зрения, роль зеркальных нейронов окажется ключевой. В настоящее время мы видим изменение культурной парадигмы. Появление новых видов техники, таких как кино, телевидение и в самое последнее время Интернета, активно продвигающих мультимедийность, драматически меняет те средства, которыми мы передаем знания. Опосредованный, объективный статус культуры, передававшейся через написанный текст, в частности книгу, все больше дополняется более прямым доступом к тому же контенту посредством новых средств передачи. Такая медийная революция, вероятнее