Школьные годы. Начальные классы. Школа № 15.

(первая часть)

 

Судьбоносные для меня, иначе их и назвать нельзя, лето и осень 1970 года, проведенные в Темиртау Карагандинской области, где я в то время жил с родителями на 110 квартале на Востоке, были во всех смыслах особенно жаркими.

Во-первых, психологическая нагрузка, во-вторых, физическая усталость превратили меня в выжатый лимон. Если честно, эта усталость была такой, что не хотелось ничего: порой, даже просто шевелиться. Она была связана с окончанием средней школы и предстоящим выбором, вернее, что особенно удручало, воплощением в жизнь уже выбранного для меня родителями (без права обсуждения и какой-либо коррекции) жизненного пути. Как нас учили и настраивали в семье и школе вкупе с комсомолом: один раз и навсегда. Какая глупость! В связи со всем этим мне предстоял еще один напряженный этап – поступление в выбранный родителями институт – и только в институт! - другого даже не предполагалось, со сдачей все тех же, сданных в школе всего месяц назад экзаменов.

Сейчас все по-другому: может, проще, а может, наоборот гораздо сложнее. Современные абитуриентские правила экзаменационной игры или, если угодно, современного экзаменационного фарса: ЕГЭ, деньги, связанные со сдачей выпускных, вступительных, текущих экзаменов – вызывают у меня полное их неприятие. Говорю об этом не понаслышке, все-таки три моих дочери получили высшее образование, и я достаточно часто видел алчные глаза бессовестных и не всегда грамотных "педагогов". Конечно, есть добросовестные, честные и умные преподаватели, но их, к сожалению, остается все меньше и меньше. Мы же в годы нашей молодости и юности даже представить себе не могли, что можно "купить экзамен", и что кто-либо из наших уважаемых учителей осмелится взять за это деньги. Нас учили думать, знать, мыслить, принимать решения, сдавать экзамены без шпаргалок. Нас старались сделать образованными, нужными себе и обществу людьми, а не натаскивали, как... (не хочу быть грубым – оставлю многоточие) на сдачу экзаменов. Все, что мы учили в школе, институте, на курсах усовершенствования до сих пор лежит на своих полочках в моей голове и бывает востребовано по мере необходимости без каких-либо напрягов, согласуясь с окружающей действительностью, и это правильно.

Я знаю таблицу умножения наизусть, чего не могу сказать о своих внуках. Они знают калькулятор. Отними его у них и все – закончилась математика. Это страшно...

Конечно, справедливости ради скажу, что и в наше время были "protege". Но, во-первых, их были единицы, а во-вторых, чтобы как сейчас все решали деньги, вот так – нагло, в открытую, не стесняясь и не боясь никого и ничего, а главное, безнаказанно...

Мои дети, которым сейчас уже за тридцать, застали еще то благодатное время, и я рад этому: их так же, как и нас, учили умные, добрые, справедливые педагоги, но это были "последние из могикан", с их уходом на пенсию в системе образования произошла катастрофа. Моим внукам уже не повезло. ШКОЛЫ в моем понимании сегодня нет, УЧИТЕЛЕЙ и ПЕДАГОГОВ единицы. Да что скрывать: и жажды знаний у учеников практически не осталось. Им в школе не интересно, им не сделана "прививка этой жажды" ни родителями, ни учителями, ни жизнью: дети интуитивно чувствуют и остро ощущают свою будущую жизненную невостребованность.

Меня коробит, когда я слышу: "Пойду в школу – потусуюсь!" Слово-то какое: не пообщаюсь, не поговорю, не поиграю, не поучусь, а так, как говорят в нашей деревне, "подригáюсь" или "поблóндюсь", то есть бесцельно поперемещаюсь с места на место...

А мы ходили в школу учиться, набираться знаний, спорить, постигать (насколько это было возможно) истину, дружить, общаться, влюбляться, наконец. Нам было интересно ходить всем классом в походы: будь то кино или цветущая весной степь, собирать металлолом и макулатуру, отстаивать честь школы, участвуя в спортивных соревнованиях, и гордиться своими победами. Ученики старших классов совместно с учителями ремонтировали школу в летние месяцы, это сближало нас – учеников и учителей – и воспитывало бережное отношение к нашему общему дому. Здесь нас учили помогать друг другу "за просто так" и, конечно же, быть рядом с попавшим в беду, стоять друг за друга горой. Получалось, что практически весь класс состоял если не из друзей, то уж из верных товарищей – это точно. Мы всегда с таким нетерпением ждали 1 сентября, чтобы встретиться после каникул, и не для того, чтобы похвастаться каким-то новым прикидом, телефоном или планшетом, нам просто не хватало общения друг с другом, по сути, с родными душами. С превеликим удовольствием, но без малейших признаков бахвальства, рассказывали друг другу, где были, что видели, что делали в летние месяцы, и радовались долгожданной встрече как малые дети, даже будучи уже в старших классах. Мы привозили и дарили друг другу подарки, смешные по нынешним временам, но такие дорогие каждому из нас из-за проявленного внимания, из-за понимания, что о тебе вспоминали, и ты сам о ком-то помнил и думал.

Рассматривая сейчас школьные фотографии куда как внимательнее, чем я это делал в юности, невольно отмечаю наше внешнее и внутренне сходство. Это не значит, что мы были клонами или роботами, просто равноправию, доброте и терпимости нас тоже учили, и это здóрово! Школьная форма ставила нас – таких, в общем-то, разных – на одну социальную ступень, давая понять, что это не мы, а наши родители добились чего-то в жизни. Что нужно гордиться своими родителями, кем бы они ни были, и что мы все еще одинаковые в смысле того – учись, дерзай, иди вперед, становись личностью. По правде говоря, нас мало интересовало, кем у кого работают мама или папа, нам хватало того, что мы знали родителей своих друзей по именам, как и все родители знали нас, принимая радушно и хлебосольно в своих домах. И за одной партой в обычной школе без каких-либо амбициозных заморочек сидели дети больших начальников, инженеров, педагогов, врачей, рабочих, дворников, уборщиц, домохозяек... Конечно, в классе всегда ученики "разбивались на группы", но эти группы никак не соотносились с национальным или имущественным положением, различие определялось только общностью интересов; группы во главе со своим лидером, определяемым только уровнем интеллекта и ничем иным.

Нас учили взаимопониманию. Всем было совершенно безразлично, что написано у твоего соседа по парте и классу о национальности в "Свидетельстве о рождении" или в пресловутой 5 графе в "молоткастом, серпастом советском паспорте"[7].

Это была прекрасная отличительная особенность того послевоенного времени, совпавшего с нашей юностью, когда всем вместе просто хотелось счастливо жить!

И вот уже более 40 лет прошло после окончания школы, а я, за редким исключением, не знаю (да, собственно, и не хочу знать), какой национальности были ученики моего класса. Потому, хоть жизнь и развела наши пути по всему Свету, при встречах мы до сих пор обнимаемся и общаемся как действительно равные и самые родные люди!

По окончании третьего класса в июне 1963 года (заметьте, каникулы) я после аппендэктомии находился в МСЧ Карметкомбината (темиртаусцы знают эту большую серую больницу на проспекте Ленина). Прошла всего одна ночь, как мне провели операцию, а утром палата была полна одноклассниками во главе с моей Первой Учительницей (я не ошибся, написав эти слова с большой буквы) Гюлией Гавриловной Ойцевой. Я не знаю, как разлетелась весть о том, что я попал в больницу, но практически весь класс был здесь, и каждый принес мне свою душевную поддержку и что-то вкусное. Не было сюсюканья и жалости, и это было особенно приятно. А вид и вкус огромного красного яблока, подаренного мне в тот день Таней Белоусовой, я помню и сейчас! Таня наверняка забыла это посещение больницы, это яблоко, что совершенно нормально, потому, что все доброе, сделанное бескорыстно, должно забываться! Ну сделал и сделал, что тут такого! Главное же заключается в том, что я-то помню вкус этого яблока как символа заботы, сострадания, искреннего пожелания скорейшего выздоровления и своей причастности к большому и дружному коллективу-классу, хоть еще и маленьких людей, но уже понимающих, что такое поддержка. И это чувство я с благодарностью несу через всю свою жизнь, стараясь возвращать добро, заложенное в меня или полученное мной в детстве. Наверное, это тоже одна из составляющих многочисленных причин, которые привели меня в медицину – делать людям добро.

 

 

После ужасной войны, пережитой нашей страной, каждая семья с радостью и счастьем встречала весть о предстоящем пополнении. Рождаемость была колоссальной! Советская статистика утверждает, что пик этой самой рождаемости пришелся на 1954 год. Поэтому школа 60-х годов ХХ века была особенной во всех отношениях: и по количеству самих школ, и по высокому уровню преподавания в них, и по числу учеников, и по возрастному составу учащихся.

За парту сели все: и подросшие к этому времени рожденные после войны дети, и все остальные, кому сама война в свое время не позволила окончить школу, а затем работы по восстановлению разрухи. Тяга к знаниям была колоссальной. Вот и жужжала, не засыпая ни на минуту, подобно пчелиному улью, школьная жизнь.

Обучение проходило в три смены: с утра – старшие классы, после обеда – начальные, вечером – школа рабочей молодежи (вечерние школы). Все было переполнено. В первом классе, в котором учился я, было 43 человека. В старших классах ученики часто сидели по трое за партой... Поэтому соблюдение чистоты и порядка в помещениях школы было обязательным условием для благополучия и здоровья всех. Большая перемена была действительно большой и предназначалась не только для отдыха и питания как учеников, так и учителей, работающих в три смены, но и для санитарных дел. Влажная уборка и проветривание классов соблюдались всеми неукоснительно. Для нас же это было еще и время, чтобы радостно выскочить во двор на свежий воздух и, горланя во всю мощь, затевать наши любимые игры.

Каждому учителю тех лет нужно поставить памятник. Как они выдерживали такую психологическую и физическую нагрузку?

В сентябре 1962 года (начало третьего класса) в одну из таких перемен очередная наша веселая забава под названием "куча-мала" на деревянной горке во дворе 15 школы закончилась для меня весьма трагично. Почему очередная и почему трагично? Да потому что за прожитые 60 лет я столько раз подвергался смертельной опасности (об этом по ходу повествования), что сам удивляюсь, почему я до сих пор жив. Не знаю, не дано мне этого знать, и, думаю, что к счастью. Но Господь берег и бережет меня, видимо, потому, что сначала за меня молилась моя бабушка Елена Михайловна Ломакина, затем тесть Александр Иванович Адамов, а теперь пришла и моя очередь самому обращаться к Нему.

Так вот. Гюлия Гавриловна, проводившая класс на прогулку, но не успевшая присоединиться к нам, открывая настежь окна в нашем классе, увидела кучу визжащих и дрыгающихся мальчишек и девчонок и, видимо, испугавшись, как бы чего не случилось, настоятельно потребовала прекратить это безобразие. Однако мы, вошедшие в раж, продолжали свое баловство.

Рядом с клубком катающихся по земле ребятишек, не обращавших никакого внимания на увещевания учителя (это был один из тех немногих и последних случаев, когда мы, относящиеся с огромным уважением к своему учителю, не подчинились его требованию), стоял очень редко принимавший участие в коллективных шалостях наш одноклассник Иван Медведев. Имя его как нельзя лучше соответствовало его внешнему облику: это был крепко сложенный, физически достаточно развитый, вечно насупленный, предпочитающий одиночество мальчик. Вот к нему-то (на всеобщее несчастье, как оказалось позже) Гюлия Гавриловна и обратилась с просьбой разнять не в меру расшалившихся ребят. (Гюлия Гавриловна, сколько я знал ее, никогда потом не переставала винить себя за тот случай, хотя никакой вины на ней не было). Иван не придумал ничего лучшего, как подобрать валявшуюся невдалеке толстую палку и с криком кинуться на нас. На свою беду, я в этот момент находился сверху. Дубина просвистела рядом с моим правым ухом, чудом не зацепив головы (иначе я, вероятнее всего, не писáл бы сейчас этих воспоминаний), со всей мощью опустилась на мое правое плечо. Конечно, это было давно, но хруст поломанных костей и сейчас стоит в моих ушах. Не помню, почувствовал ли я боль. Но когда, лежа на спине, я открыл глаза, первое, что увидел, были широченные напуганные темно-карие глаза Гюлии Гавриловны, стоявшей рядом со мной на коленях. Я почувствовал ее теплые руки, бережно поддерживающие мою голову. А поодаль, с нескрываемым ужасом смотря на меня, сжавшись в испуганный притихший комочек, стояли ученики нашего класса. Плакали все, не исключая Ивана и Гюлии Гавриловны.

Вызванная скорая, оповещенные о случившемся родители мои и Ивана, тут же появившиеся директор и завуч школы, последовавший за этим педсовет – все это было. Был и притихший класс, хоть и по-детски, но по-особенному очень бережно относящийся в последующие дни к перенесшей страшный стресс Гюлии Гавриловне, так сильно любимой нами.

Претензий к Ивану мои родители не предъявили: ну дети, чего уж тут. Я сам тоже не таил к нему никаких обид. Детский, с максималистскими понятиями, возраст тем и уникален, что можно быстро и все простить и никогда не вспоминать о случившемся; или же наоборот: страшно обидеться на всю оставшуюся жизнь. Я простил. Да, собственно, и нечего было прощать. Однако, родители Вани почему-то все-таки решили перевести его в другую школу. С нами он больше не учился. А жаль. Я думаю, что мы бы с ним стали настоящими друзьями.

Врачи сделали свое дело – плечо вправили. Боль быстро прошла. А рентген показал, что сломана только правая ключица – правда, со смещением отломков – но, как сказали доктора, жить буду долго и счастливо. Меня окольцевали по Дельбе – есть такой метод лечения перелома ключицы, когда на плечи надевают кольца и стягивают их на спине, сдвигая лопатки почти вплотную между собой, таким образом совмещая отломки ключицы на весь период, пока не образуется костная мозоль. Я был закольцован на достаточно длительное время. Вид, по моему разумению, был абсолютно дурацкий.

 

 

Я думал, что увидев меня таким, надо мной будет смеяться вся школа. Однако, к моему изумлению, этого не случилось. Да если бы и случилось, в любом случае поделать, собственно, было ничего нельзя, насмешки пришлось бы терпеть.

Вот тут-то у меня и началась "сладкая" школьная жизнь, в которой были как свои огромные минусы, так и приятные плюсы.

С одной стороны, строжайший контроль со стороны родителей, учителей, да что там говорить, и учеников всей школы. Меня обходили стороной, чтобы случайно не зацепить, не толкнуть, не навредить. Там, где я появлялся, сразу же прекращались подвижные детские игры все по тем же причинам. Это было невыносимо с моим характером, требующим постоянного движения и выхода копившейся внутри меня "ядерной" энергии. По своему темпераменту очень похожий на маленьких мартышек из мультфильма "Осторожно, обезьянки!"[8], я был связан в прямом смысле и врачами, и окружающими меня людьми. Такая постоянная чрезмерная опека, да еще столь длительное время, когда больше было "нельзя", чем "можно", была невыносимой.

С другой же стороны – известность на всю школу. Это многого стоит! Портфель носить нельзя. Писáть нельзя. Сиди на уроках и слушай. Плюс учительские поблажки (не путайте с жалостью). Из лечебных назначений: периодический контроль и подтягивание повязки у врача, и кальций внутрь, чтобы быстрее срослись кости. А кальций – это растертая в порошок яичная скорлупа, которой считали своим долгом обеспечивать меня сострадающие ученики нашего класса. Еще ежедневный кусок обычного школьного мела (тогда он был настоящим, и его можно было есть), который выдавала мне Гюлия Гавриловна, и который я для успокоения ее души и полноты лечебного эффекта съедал у нее на глазах. Не знаю, что больше помогло: мой молодой организм, участие учителя и одноклассников, или скорлупа куриных яиц и школьный мел. Я думаю, что все вместе. Ключица срослась, я жив, и правая рука в полном порядке. Теперь, временами уходя мыслями в детство, я иногда провожу пальцем по своей правой ключице и ощущаю лишь небольшую вмятину в месте бывшего перелома, вспоминаю глаза дорогой мне Гюлии Гавриловны, самой умной, доброй, красивой и такой родной Первой Учительницы, вижу плачущего Ивана и притихший в сторонке, напуганный случившимся, сгрудившийся в тесную кучку класс. При этом немного начинает щемить в груди, но все равно так хочется вернуться в прошлое хоть на несколько секунд, даже зная, что сейчас затрещат мои кости...

А еще… Друзья, разлетевшиеся по Миру, отзовитесь, кто может... Благодаря общению по Интернету с Людмилой Балуевой я немного знаю о судьбе некоторых из вас: о Тане Белоусовой, живущей в Темиртау, Свете Горелкиной (моей безответной школьной любви) и Неле Малюгиной, живущих в Белгороде. Но очень хочется знать больше о тех, с кем, начиная свой жизненный путь, учился в начальной школе. Спешите, ведь времени, отпущенного каждому из нас на этой Земле, с каждым днем остается все меньше и меньше! Прошу, сделайте это в память о Гюлии Гавриловне Ойцевой! Поверьте, нашему общению или нашей встрече вместе с нами порадуется весь Мир! А рассказать – я даже не сомневаюсь в этом! – каждому из нас есть о чем.

Я всегда помнил, что у Гюлии Гавриловны были две прекрасные дочери: Светлана и Ирина. Судьба благосклонна ко мне. Недавно в "Одноклассниках" я нашел одну из них – Светлану, чему несказанно рад! Общение с ней открыло для меня столько новых и интересных фактов, касающихся лично моей жизни, что это дает мне повод не сомневаться в том, что много нового я узнаю и о других. Следом откликнулась и Ирина. Гюлии Гавриловны, к сожалению, уже нет. Но есть мы: 43 мальчика и девочки, поставленных ею на правильный жизненный путь и не смотря ни на что, продолжающаяся взаимная наша с ней любовь, переданная в рассказах нашим детям и внукам.