Глава 6. Эволюция делёжно-коммуналистических отношений

Нужны новые стимулы

На той стадии развития, на которой весь продукт был жизнеобеспечивающим, ни один способный к труду человек не мог от него уклониться. Противоположный образ действия с неизбежностью непосредственно ставил под угрозу само бытие коллектива. Существующие отношения побуждали человека не просто трудиться, но трудиться с максимальной отдачей. Ни один индивид не мог ограничиться добычей такого количества продуктов, которое было достаточно для его собственного прокормления. Ведь всё, что он добыл, поступало в общую собственность коллектива и вместе со всей остальной добычей подлежало распределению между членами коллектива сообразно с их потребностями. В результате даже добыв много, человек мог получить мало, остаться полуголодным, если потерпели неудачу остальные члены коллектива.

В таких условиях человек с неизбежностью должен был стремиться добыть возможно больше продукта. Только таким способом он мог гарантировать себе прожиточный минимум. Всё это было достаточным стимулом развития производства.

С появлением более или менее регулярного избыточного продукта существование людей стало значительно более гарантированным. Общество оказалось теперь в состоянии обеспечивать прожиточным минимумом всех своих взрослых членов даже в том случае, если не все они принимали участие в труде. Если теперь принять во внимание, что в условиях существования коммуналистических отношений человек имел право на долю общественного продукта исключительно лишь в силу принадлежности к кругу, между членами которого разбор или делёж были обязательными, то нетрудно понять, что всё это создавало возможность для отдельных трудоспособных лиц жить, не трудясь.

Трудно сказать, часто ли превращалась эта возможность в действительность в подлинной первобытной коммуне. Однако в раннепервобытных общинах, затронутых влиянием более развитых обществ, случаи социального паразитизма отмечены. Об одном из них рассказал К. Биркет‑Смит в своём исследовании об эскимосах карибу.

Эскимос, с которым он встретился и историю которого поведал, начал с того, что проиграл ружье и другие вещи, что лишило его возможности охотиться. Через месяц тесть забрал у него жену и он был вынужден уйти в другое селение. С тех пор он бродил из селения в селение, из лагеря в лагерь в качестве крайне нежелательного гостя. Однако с голоду он не умер, ибо никто не отказывал ему в пище. Но всеми он рассматривался как пария (287. С. 261).

Обязанность трудиться является одной из самых важных из числа тех, что возлагаются первобытным социально‑историческим организмом на своих членов. Уклоняющиеся от труда всегда являются объектом презрения. Имеются действия, — писал А.Р. Рэдклифф‑Браун в своей монографии об аборигенах Андаманских островов, — которые хотя и не представляют собой оскорбления какого‑либо определённого индивида, тем не менее рассматриваются как антисоциальные. Одним из них является леность. От каждого человека ожидают, что он внесёт соответственный вклад в обеспечение себя и других пищей. Если человек увиливает от своих обязанностей, ему ничего не будет сказано, если он не является юношей, и другие по‑прежнему будут давать ему пищу, но он обнаружит себя занимающим унизительное положение в лагере и полностью потеряет уважение товарищей" (742. С. 50). Буквально то же самое, почти слово в слово говорил К. Биркет‑Смит об эскимосах (288. С. 148). "От всех мужчин племени чепара, — сообщает А. Хауитт, — ожидают, что они будут обеспечивать пищей, если только они не больны. Если мужчина ленив и остаётся в лагере, другие его высмеивают и оскорбляют (517. С. 767). Насмешек и презрения, как правило, было достаточно, чтобы заставить человека трудиться.

Но общество не может ограничиться только этим. Оно объективно заинтересовано не просто в том, чтобы человек трудился, но чтобы он по‑прежнему стремился добыть как можно больше продукта. В противном случае объём произведённого продукта мог упасть до уровня жизнеобеспечивающего. Но старых средств теперь было недостаточно. В новых условиях каждый человек, взятый в отдельности, мог рассчитывать получить достаточную долю продукта даже в том случае, если сам не прилагал слишком больших усилий.

Если полный социальный паразитизм в раннепервобытной общине, не затронутой внешними влияниями, вероятно, если и встречался, то крайне редко, частичный — работа не с полной отдачей — по‑видимому, имел место чаще. Об этом свидетельствуют высказывания А.Р. Рэдклиффа‑Брауна, К. Биркет‑Смита и А. Хауитта.

В работе о батеках — одной из диалектных групп семангов Малакки сообщается, что у них некоторые трудоспособные мужчины получали от общины больше, чем давали. И причина состояла не в том, что они не могли вносить большой вклад, а в том, что они трудились не в полную меру сил. На вопрос исследователя, почему человеку, чья леность очевидна, не предложат покинуть группу, следовал ответ: "ибо он батек" (292. С. 118).

Судя по одной из работ П. Уиесснер, — что‑то похожее наблюдалось и у бушменов кунг Калахари. Во всяком случае, по её мнению, бушмены опасались, как она выражается, "эксплуатации" со стороны своих товарищей. И как утверждает она, чтобы предотвратить возможность этого, люди намеренно сокращали свой трудовой вклад, добывали пищи меньше, чем могли (904. С. 68‑69, 78‑79).

В этих условиях нужны были новые стимулы к труду. И они возникли.

Объективная заинтересованность общества в том, чтобы каждый его член трудился с наибольшей отдачей, первоначально находила своё проявление в почёте, которым стали окружать людей, вносивших больший, чем остальные, вклад в создание общественного продукта. Искусные и удачливые охотники пользовались уважением и раньше. Однако если раньше в центре внимания были их личные качества, то теперь, прежде всего, их вклад в совокупный общественный продукт. В соответствии с этим вырабатываются различные формы общественной оценки и общественного признания вклада данного охотника. Если добыча была велика, то она нередко торжественно демонстрировалась, причём охотнику воздавались почести. Иногда дело обходилось без демонстрации, но охотника восхваляли. Так у одного из австралийских племён, когда члены локальной группы узнавали о крупной охотничьей удаче своего товарища, то испускали общий крик одобрения, восхваляя его ловкость и уменье и превознося перед всеми остальными (692. С. 271). У аборигенов Арнемленда удачливый охотник получал особый почетный титул. Особый титул получала и женщина, прославившаяся собирательством пищи. Эти титулы давали значительный престиж, и люди всеми силами стремились их заполучить (854. С. 33). Вообще у австралийцев успехи в охоте обеспечивали человеку видное положение и в других сферах жизни, в частности в ритуальной (770а; 249а. С. 183, 189).

Нередко особо выделялся и обставлялся сам акт передачи охотником своей добычи коллективу. К одной из форм общественного признания вклада охотника в совокупный общественный продукт коллектива уходит своими корнями обычай, который под названием нимата сохранялся у эвенков и эвенов до самых последних дней.

Суть нимата заключается в том, что человек, добывший крупного зверя, не имел права не только присвоить его, но даже распределить между товарищами. Он был обязан отдать тушу в распоряжение какого‑либо другого человека, который и делил её между членами группы (165. С. 32‑37, 42‑44, 143. С. 44). Стремление дать нимат было огромным стимулом к труду. На эту сторону впервые обратил внимание М.К. Расцветаев. "Молодёжь, например, — писал он, — ночей не спит, по словам тунгусов, чтобы больше добыть и дать нимат. Неудачливый молодой охотник доходит до слёз, так как безуспешность его стараний ложится на него некоторым позором. Нимат есть гордость охотника. К лицам, мало дающим нимат, общественное мнение относится отрицательно, и только общее признание их как неудачливых или неумелых охотников, освобождает их от общественного порицания. Но такое признание для них равносильно общественной смерти" (165. С. 44).

Как видно из приведенного выше, одновременно с возвеличиванием охотников, вносивших существенный вклад в общий фонд, формировалось неуважительное отношение к тем, чей вклад был невелик. Деление охотников на удачливых и неудачливых и дифференцированное отношение к ним встречается у самых различных народов (853. С. 167, 182; 709. С. 152; 330. С. 168).

Зависимость общественной оценки охотника от величины его вклада в общественный фонд сделала необходимым более или менее точное установление размеров этого его вклада. Когда человек охотился в одиночку, это не составляло труда. Сложнее обстояло дело в случае коллективной охоты. Возникли различного рода правила, определяющие, кого именно из участников охоты считать главным или единственным добытчиком.

Различные правила такого рода существовали у эскимосов, в частности у эскимосов карибу. Если у них два человека попадали в карибу, то добытчиком считался тот, чья стрела или пуля прошла ближе к жизненно важным органам (287. С. 262). У медных эскимосов, если два или три человека ранили карибу, то добытчиком считался охотник, нанесший первую рану (531. С. 90).

У андаманцев при охоте на дикую свинью добытчиком считался человек, чья стрела первой поразила животное, однако при условии, если она застряла в ране. Добытчиком дюгоня, черепахи или большой рыбы считался тот, кто бросил гарпун, с помощью которого добыча была вытащена (742. С. 41).

Все упоминавшиеся выше исследователи рассматривали эти правила как такие, которые определяют собственника добычи. Такого же мнения придерживается и Дж. Доулинг — автор сводки материалов по этому вопросу (368). Однако приводимые ими же самими данные находятся в противоречии с таким выводом.

В ряде рассматриваемых выше случаев добыча не переходила даже в распоряжение добытчика, не говоря уже о подлинной собственности. Так, когда у эскимосов карибу в охоте на названное животное участвовало два человека, то туша обязательно делилась между добытчиком и вторым охотником, а если их было три человека, то между всеми тремя (287. С. 262).

Всё это заставляло остальных исследователей выражаться более осторожно. Некоторые из них считают, что эти правила определяют собственника не добычи в целом, а лишь определённой её части. Например, у эскимосов Кадьяка человек, признанный добытчиком выдры, получал шкуру (898. С. 181). Действительно, во многих случаях добытчик получал строго определённую часть убитого им животного. Однако эта доля совершенно не обязательно была большей по размеру и лучшей по качеству. У эскимосов нетсилик, например, охотник, убивший тюленя, получал меньше других, и его доля не включала ни одного куска хорошего мяса. Меньшую долю получал добытчик и при охоте на карибу. Ему поэтому было выгоднее получить долю добычи другого охотника, чем убить самому, но зато, "он был удовлетворён сознанием того, что был способен накормить целую деревню" (745. С. 163). Вообще, обыкновение выделять добытчику меньшую и худшую часть добычи существовало у многих народов, в частности у аборигенов Юго‑Западной Виктории (362в. С. 22) и андаманцев (742. С. 43). Как сообщает Дж. Харрис, у шошонов Невады животное принадлежит человеку, который его поразил. Однако тут же он добавляет, что эта собственность на добычу представляет собой исключительно лишь дело престижа, ибо мясо широко распределяется (475а. С. 47).

У пигмеев мбути добытчиком считался человек, чья стрела или копье первыми нанесли рану животному. Если убиение зверя произошло без прямого участия других охотников, то добытчик, как пишет исследователь, становился "собственником" добычи. Если был ещё один человек, чьё оружие способствовало умерщвлению животного, то он получал в "собственность" филейную часть. Но когда "первичные собственники" приносили мясо в лагерь, то они раздавали его до тех пор, пока каждый член общины не получал долю (473а. С. 535). "Таким образом, — пишет Р. Харако, — хотя первичная собственность на добычу формально устанавливалась, создается впечатление, что добыча в действительности принадлежала всем членам общины, и каждый из них выражал удовлетворение в случае успешной охоты. Можно сказать, что личные права на добычу, установленные правилами первичного распределения, функционировали главным образом как формальный способ социального чествования удачливого охотника" (С. 536).

Как видно из всего сказанного, сущность рассматриваемых правил заключалась вовсе не приведении доли, получаемой человеком, в соответствие с его вкладом в создание общественного продукта, а только в определении размеров этого вклада с целью его общественного признания.

Первоначально человека чтили только и просто как добытчика продукта. В дальнейшем он стал выступать и несколько в ином качестве.

Характерная особенность разделоделёжных отношений состояла в том, что человек получал свою долю не от какого‑либо другого индивида, а от коллектива в целом. Как уже отмечалось, разделоделёж был переходом продуктов труда из распоряжения коллектива в распоряжение отдельных его членов. Конечно, при этом сам акт разделодележа чаще всего осуществлялся тем или иным конкретным человеком, однако последний не был распорядителем продукта, не был давателем. Он выступал лишь в роли уполномоченного коллектива.

Иное дело дачеделёж. Здесь имел место переход вещи из распоряжения отдельного человека в распоряжение другого. Соответственно первый выступал в роли давателя, а второй — получателя. Делиться с другим человеком можно было не только полученным в результате разделодележа. Как мы уже видели, с самого начала некоторые продукты разделодележу не подлежали. Они поступали в распоряжение человека в результате трудодележа. В первую очередь это относится к растительной пище, а также различного рода вещам.

И в отношении продукта, который поступал непосредственно в распоряжении индивида, минуя распоряжение коллектива, общественного признания заслуживало не количество продукта, произведённого человеком вообще, а то, сколько его было дано им другим людям. Человек пользовался общественным признанием не столько как производитель, сколько как даватель продукта. Чем больше он давал, тем большим уважением пользовался. Но чтобы больше давать, нужно было больше добыть. Так стремление добиться общественного признания побуждало человека к тому, чтобы больше производить. Рост уважения к людям, которые много давали, с неизбежностью сопровождался его падением по отношению к тем, кто мало давал, и особенно к тем, кто в основном лишь получал.

Подобного рода представления могли быть распространены на охотников лишь при условии перехода добычи непосредственно в распоряжение добытчиков. И это постепенно начинает происходить. Первоначально это коснулось только продукта одиночной охоты. Он стал объектом трудодележа. В результате, если раньше он подлежал разделодележу, то теперь — дачедележу, точнее раздачедележу. Охотник, вернувшись с добычей, делился ею с другими членами коллектива, выступал в роли давателя, точнее раздавателя. Право охотника на распоряжение добычей выступает в таком случае столь отчётливо, что А. Тестарт рассматривает добытчика как собственника, а само распределение как раздаривание (850а. С. 288‑290).

Что же касается продукта коллективной охоты, то он, как правило, по‑прежнему подлежал разделодележу. Однако последний претерпевает изменения. Если раньше добыча делилась между всеми взрослыми мужчинами общины или даже между всеми взрослыми жителями селения, то теперь только между теми, кто участвовал в охоте.

Таким образом, в результате первичного распределения продукт поступал в распоряжение не коллектива в целом, а только группы охотников, добывших его. По существу мы сталкиваемся здесь со своеобразным видом трудодележа. Этот трудоделёж в отличие от рассмотренного выше был переходом продукта в распоряжение не одного человека, а группы людей. Он был групповым. Соответственно разделоделёж стал переходом продукта из распоряжения не коллектива в целом, а лишь группы охотников, и в распоряжение не каждого из членов коллектива, а только тех людей, которые входили в данную охотничью группу. В результате данный разделоделёж был не коммуналистическим, а групповым.

Подобного рода порядок подробно описан у нгатарьяра, питьянтьятьяра и пинтупи Западной пустыни Австралии. Хотя мясо у них составляет менее половины диеты, ценится оно значительно выше растительной пищи. Охотятся аборигены обычно группами. Убитое животное потрошат, а затем готовят на огне. Одновременно жарятся на угольях внутренности. В случае, если убито крупное животное, например, кенгуру, то охотники едят только внутренности. Что же касается мяса, то оно поступает в потребление только после возвращения в лагерь. Но этому потреблению предшествует распределение, в котором можно выделить две фазы.

Приготовленное в земляной печи животное разрубается на куски. Затем все охотники, исключая добытчика, в определённом порядке, который зависит от их отношения к добытчику, берут по куску мяса. Право первого выбора принадлежит свойственникам добытчика (тестю, братьям тестя, зятьям). Затем наступает очередь братьев охотника. Если в охоте участвовало мало людей, то указанные люди берут больше, чем по одному куску. Добытчик получает то, что осталось. Если группа охотников велика, то ему ничего не достаётся, кроме внутренностей. Это первая фаза распределения. По форме она внешне выступает как разбор, но по существу является разделодележом.

Вторая фаза наступает после возвращения в лагерь. Она представляет собой дачеделёж. Каждый из охотников, принёсший мясо, делится им с целым рядом родственников. Существует общее правило, что каждый человек, имеющий пищу, делится ею с родственниками, у которых её нет. Это правило в сочетании с другими приводит к тому, что даже самые отдалённые родственники получают долю добычи, если только они находятся в лагере. В 10 изученных случаях в результате первой фазы распределения долю добычи получили от 1 до 6 человек, в результате второй — от 9 до 64 человек. Для 6 случаев рассчитан средний размер доли, доставшейся после второй фазы распределения. Он составлял от 200 до 740 граммов на человека (454. С. 41‑66). Щедрое распределение мяса давало охотникам социальный престиж (456а. С. 435).

Нами выше были приведены примеры, когда у эскимосов добыча делилась между всеми жителями селения. Но у эскимосов же встречается и делёж мяса убитого зверя исключительно лишь между охотниками. У эскимосов нетсилик, например, только между участниками охоты делился бородатый тюлень, карибу (745. С. 163, 173). У эскимосов карибу названное животное, а также морж и бородатый тюлень тоже делились только между охотниками, причём по строгим правилам. Но карибу делился только в том случае, если число охотников не превышало трех человек. Если их было больше, то все животное поступало в распоряжение добытчика, который определялся согласно рассмотренным выше правилам. О том, что убитое животное поступало только в распоряжение, но не в собственность добытчика, красноречиво говорит тот факт, что он был обязан обеспечить вечером мясом весь лагерь (287. С. 262).

На этом примере можно видеть, что хотя прочие участники охоты получали в конечном счете мясо и в том случае, когда добычу не делили, сами эскимосы проводили отчетливую грань между разделодележом и дачедележом. Для прочих, кроме добытчика, участников охоты различие заключалось в том, что в первом случае они являлись равными с добытчиком дольщиками добычи, а во втором, — они наравне с лицами, совсем не участвовавшими в охоте, были лишь получателями.

Отстранение от дележа даже участников охоты, не говоря уже об отсутствующих, наблюдалось у эскимосов карибу и при разделе моржа и бородатого тюленя. Если охотников присутствовало слишком много (более 11), то те из них, которые не принимали активного участия в охоте, не получали доли при разделе. Мясо они получали после возвращения домой наряду с отсутствовавшими в форме дачедележа (287. С. 262). Но основной тенденцией было, конечно, отстранение от разделодележа людей, не принимавших участия в охоте. Человек, не участвовавший в охоте, теперь выступал не как равный с охотниками дольщик добычи, а только как её получатель. Это, конечно, не могло не вызвать недовольства, особенно среди тех людей, которые по тем или иным причинам не могли часто принимать участия в охоте (инвалиды, престарелые).

Если теперь учесть, что у тех же самых эскимосов размер добываемого продукта был подвержен столь большим колебаниям, что даже делал в определённые периоды объективно необходимым возрождение разборных отношений, то нетрудно понять, что рассмотренная выше тенденция пробивала себе дорогу в борьбе с прямо противоположной — тенденцией к разделу добычи между всеми жителями селения. И последняя тенденция иногда брала верх над первой. У полярных эскимосов Гренландии, когда охотники возвращались в селение, любой мужчина мог выступить навстречу и бросить по направлению к добыче какое‑либо оружие. Такое действие давало ему право на долю добытого. Таким же образом приобретали право на долю добычи охотники, бывшие на охоте, но не участвовавшие непосредственно в убийстве данного животного. В результате право на долю добычи получали люди, которые были слишком стары или слишком ленивы, чтобы охотиться. Хотя последние не пользовались хорошей репутацией, они, тем не менее, никогда не голодали (709. С. 154).

В последнем случае мы сталкиваемся с противоречием между формой и содержанием разделодележа. По форме мы имеем дело с разделодележом добычи между людьми, не просто принимавшими участие в охоте, но непосредственно убившими зверя. Но в действительности разделоделёж происходил между всеми мужчинами селения.

Однако, несмотря на все отступления и возвращения, общей тенденцией было ограничение круга лиц, между которыми происходил разделоделёж добычи лишь теми, кто принимал участие в охоте. Когда разделоделёж ограничивается лишь непосредственными охотниками, то взятый сам по себе он теряет коммуналистический, уравнительный характер. Однако сам по себе разделоделёж никогда не существует. В противном случае он становится просто разделом. Разделоделёж всегда неразрывно связан с дачедележом. Распределённая путем разделодележа добыча затем с неизбежностью перераспределяется посредством дачедележа. В результате последнего все взрослые члены коллектива получали долю добычи, которая первоначально была распределена только между участниками охоты. Наличие дачеделёжных отношений делало разде‑лоделёжные отношения не чем иным, как неотъемлемой составной частью системы распределительных отношений, в целом носившей уравительный, коммуналистический характер.