Таксист затормозил. – Приехали, – сказал он.

«Но разве эти деревья и трава е с т е с т в е н н ы?! Разве они не шестерёнки в м а ш и н е? Но. Самое-самое. Противоестественное. Мужчина и женщина. Многомиллиардный обман-психоз. Во время любовного акта, преодолевая стыд и даже брезгливость, наслаждаясь именно ими, а не своими физиологическими потугами, наблюдая себя и партнёршу в самые интимные секунды откуда-то сверху, со стороны, как будто чужими глазами, разве вдруг не осознаёшь всю собственную и с к у с с т в е н н о с т ь и н е н а т у р а л ь н о с т ь, разве не начинаешь понимать, что слова о любви, быте, искусстве или чёрт знает ещё о чём, звучащие между половыми актами, - такая же тарабарская нелепость, как и сами акты, запрограммированные кем-то и для чего-то – на размножение…»

Фрэнд сумку уже не тащит, а волочет по траве. Из пасти обильно течёт слюна.
- Ладно, давай сюда, а то ещё штатив мне угрохаешь, - жалеет Ларионов собаку. Но Фрэнд поднимает сумку повыше и гордо, раскорячив мощные лапы и поджав хвост, прёт вверх, к кедрам. Он тоже жалеет Ларионова, зная, что у того больное сердце.
«В сущности, что творится с ним? Почему он здесь, тащится на этот подъём со с т р а н н о й целью? Почему он не там внизу, не со всеми, не в с т а д е? Или ему пора сдаваться в психушку? Серия случайностей. Случайностей?!...»

… Их отдел социальной философии послали на один день в ближайший совхоз – на картошку… Всё как обычно. Перебирали картофельную кучу. Хорошую картофелину в одно ведро, плохую – в другое. Потом кончились мешки. На склад вызвался идти он и ещё один парень. Приклеились к ним и две молодые симпатяги – размяться. Пошли. Нужно-то пересечь небольшое поле. Идут, похихикивают, обычные фривольные пошловатые шуточки – на всякий случай, для разведки… Вокруг солнышко, травка изумрудная, кузнечики бякают, птички чирикают. И вдруг… Тоска. Необъяснимая. Как синдром похмелья. Тоска, а потом страх. Они замолчали. Не хотелось никуда идти. Остановились. Возле солнца, слева, в прозрачном голубом небе разгоралось и разрасталось багровое размытое пятно.
Стесняясь друг друга, они пытались преодолеть себя, сделали несколько шагов, но пятно стало опускаться…
Первыми не выдержали женщины. Они упали на колени, обхватили головы руками и заплакали, а уже через несколько мгновений они катались по траве, воя в голос!
Парень, очень атлетически сложенный, смертельно побледнел, сделал несколько шагов и рухнул наземь.
Ларионова колотило, словно в гриппозной лихорадке. Жуть лезла под воротник, в рукава, бугря кожу волдырями дикого страха. Волосы на голове дыбились от ужаса. Ноги подогнулись и он тоже упал на колени, но всё-таки не потерял способность наблюдать. То, что он видел, было н е з е м н ы м.

Сине-фиолетовая трава, которая вовсе не трава, а нечто… Щупальца? Лица визжащих девиц и лежащего парня… Какие к дьяволу лица! Что-то ежемгновенно- пластилиново вылепляющееся, изменяющееся, маскообразное и тоже иссине-фиолетовое, страшно-покойницкое! И всё пространство вокруг… искривилось, затвердело.
Пятно опускалось и концентрировалось в раскалённый оранжевый шар. «Что, Серёжа, страшно? А ты не бойся. Ты же м н о г о е знаешь», - услышал он в мозгу знакомый голос. Ну да, его собственный внутренний голос, вернее, его имитацию, тоже знакомую…
Да-да, он боялся сойти там, на поляне, с ума, но удержался, потому что с ним так уже бывало и не раз – в его спальне, где из него вытягивали /воровали?/ его пси-энергию. Только т е были слабее, значительно слабее…
Именно это знакомое ощущение сохранило его тогда, позволив ему наблюдать за окружающим и собой, оставив рассудок и его собственное лицо, а не пластилиново меняющуюся жуткую маску. И даже, слегка привыкнув к страху, и вне-пространству, он вдруг ощутил сначала прилив духовных сил, радость жизни, творческий взлёт и величайшее вдохновение! Хотя и сознавал, что всё это свое высшее отдает-отдает-отдает – безвозвратно и даром кому-то.
Потому что т а к бывало с ним и в квартире, только слабее. Он пил крепкий чай или кофе. И писал. Писал философские размышления о человеческом сознании и подсознании во время взаимообщения и одиночества.
Но в некоторые дни или вечера… Он ничего не мог писать. Он ложился в спальне на кровать и смотрел в угол – на правую часть металлической оконной гардины. Только туда. И начиналось! Приходило знание, что где-то над головой, километрах в десяти, что-то висит… И здесь, в углу, на металле, тоже что-то. И внутренний голос, как будто свой, но с чужой интонацией, для разгона предлагал несколько философских тем и обещал встречу с ними – которые над головой. И Ларионов напрягался, напрягался, пытаясь войти в контакт, почти переходя в четвертое измерение, но сил не хватало. И он знал, почему. Потому что возраст – застывшая форма, до краёв наполненная ч е л о в е ч е с к о й глупостью. Если бы раньше, ребенком…
И полного контакта не получалось. Просто из его мозга через зрачки утекала драгоценная пси-энергия, утекала куда-то и кому-то, предназначенная бумаге, то есть, л ю д я м, но уходила его энергия далеко-далеко, в ЧУЖИЕ времена и пространства.

Тогда, на поляне, всё закончилось не менее странно и неожиданно, как и началось. Раскалённый шар сжался в яркую сверкающую точку и мгновенно исчез.
Окружающий ландшафт принял обычные земные очертания. Девчонки встали, отряхнулись, и ни слова не говоря, с застывшими сомнабулическими масками лиц, отправились обратно на овощебазу. Встал и парень. «Что это было?» - спросил у него Ларионов. «Что? Где? – удивился парень. – Я, кажется, споткнулся…» - парень ничего не помнил!
А потом последовала ещё цепь случайностей. Случайно Ларионов наткнулся на любопытную статью в научном журнале… Случайно познакомился с талантливым физиком-самоучкой Димкой, которого вышибли в своё время с пятого курса факультета радиоэлектроники. Случайно Димка упал на ровном месте и сломал ногу…
И вот сейчас Ларионов тащит свою видеокамеру и Димкины приборы: инфракрасный спектрометр, плазменный поляризатор, насадки, приставки. Тащит один. Впрочем, почему один? Ему помогает его верный друг, Фрэнд.
Они, наконец, поднялись на самый гребень. Фрэнд опустил сумку в траву и отдыхал, накачивая в себя воздух ходящими туда-сюда боками. А Ларионов с удовольствием оглядывал знакомый пейзаж: соседние сопки, поросшие старыми высоченными кедрами, ёлками, берёзой, чёрных раскаркавшихся ворон, далёкое, во впадине, водохранилище… И даже металлические конструкции высоковольтной линии и прячущиеся кое-где по вершинам сопок радары противоракетной обороны не раздражали его – океаны зелени и воздуха действовали успокаивающе и целебно.

Он любил это место и бывал здесь много раз и во все времена года. Особенно вдохновляли его осенние и зимние часы, проведённые на этой вершине. Осенью воздух густел и вкуснел, пах грибами, стайка сопок раскрашивалась акварелью листьев десятков различных пород деревьев и кустарников. Зимой же организм насыщался морозцем, запахом чистого снега и эфирными ароматами от островков молоденькой хвои…
Почему-то именно здесь Ларионову всегда становилось необъяснимо хорошо, легко, уходили недомогания и даже болезни. Возвращаясь через два-три часа домой, он ощущал себя необычайно бодрым, здоровым и молодым. Морщины в буквальном смысле исчезали с его лица.
Иногда ему долго не удавалось попасть сюда – работа, болезни, просто лень. И тогда, в одну из ночей, из тех тяжёлых ночей – с потливостью, со стонами, с поминутным перекладыванием с боку на бок, со смятой простыней и скомканной подушкой, под утро, в недолгом забытье, приходил многолетний, повторяющийся, один и тот же сон.
Снилось ему вот это самое место! Даже как будто и не снилось, а словно он наяву обозревал каждую тропинку, каждую группу ёлочек и берёзок, обонял каждый листок и травинку. Оно звало его к себе! И просыпаясь, он знал, что через день-два обязательно должен вырваться из цепких клешней бессмысленной суеты грязного безвоздушного равнодушного города и приехать т у д а.
Добираясь сюда в очередной раз, он с тоской и страхом регистрировал, как, словно шагреневая кожа, сжимается этот уникальный уголок. Тридцать лет минуло, когда он впервые, мальчишкой, забрёл сюда. И уже нет ни одного куста багульника, ни одной лианы лимонника и винограда, нет больше рыжих лис, коз, пятнистых оленей, косуль, ежей, змей, ужей. Все ближе придвигаются загазованные бессмысленные дороги, по которым гоняют без цели бессмысленные двуногие. И вон там, слева, внизу, по высоковольтке, вползают дачи чиновников и начальников – уже снятых и ещё не снятых. Не однажды к Ларионову являлось маниакальная идея – прихватить бензина в бутылках и поджечь эти красивые мерзкие финские домики, пожравшие лес и траву. Но он понимал, что успеет поджечь штук пять и его поймают. А дач – сотни. А его поймают и посадят до конца жизни в тюрьму.
Он пробовал бороться цивилизованно, понимая полную бесполезность и наивность такой борьбы – он писал письма и статьи в газеты, на радио и телевидение. Но тем же самым временщикам, дачи которых влезли в заповедный городской лесопарк, принадлежали и все средства информации. Ларионова публиковали за границей, но не в газете родного города… Конечно, он писал философские новеллы, где на бумаге разделывался с этой правящей хапающей нечестью. И кое-что удавалось даже опубликовать – в центральных органах. Он знал, что искусство влияет на человечество, способствует его развитию, но медленно, слишком медленно, и не успеть…
И ещё он точно знал – он связан с этим природным уголком какими-то тайными необъятными узами. Погибнет уголок, погибнет и он. И не только он, а ещё десятки тысяч горожан, которые тоже считают этот уголок только своим и так же, как Ларионов, находят время и иногда приходят сюда, чтобы о ж и т ь и побыть в одиночестве. Потому что уникальность этого места и в том, что здесь можно провести весь день и никого не встретить. Оно у м е е т скрывать людей, когда они хотят тишины, птиц, травы и е д и н с т в е н н о с т и…

Ларионов затащил аппаратуру на скалу – самую высокую точку хребта. Все крупные камни и бока скалы украшались традиционными текстами: «Здесь был Вася», «Гена + Оля = любовь».
Солнце оседало к водохранилищу, ещё минут десять и оно уйдет за горизонт. Пора настраивать приборы, ставить штатив.
Ларионов разворачивает свою походную лабораторию, впрочем, совсем и не свою. Вся эта сложнейшая и дорогушая аппаратура Димкина, а Ларионову принадлежит лишь видеокамера фирмы «Сони» - чувствительнейшая и баснословно дорогая штуковина. И досталась она ему совсем недавно и совсем даром – по наследству от уехавшего за границу родственника. Ещё одно случайное совпадение…
И вообще, ну ни странно ли, что он, философ-социолог, расставляет и подключает сейчас здесь, в лесу, все эти сложные и дорогие приборчики, в которых ничего не смыслит? «Глуп тот, кто верит в мистику, наивен – кто не верит», - думает Ларионов, в то же время внимательно следя за правильностью соединений штекеров, насадки светофильтров, подключения миникомпьютера и записывающего устройства.
Конечно, он всё путает, нервничает, впадает даже в некоторый стресс, достаёт бумажку, где у него записана вся схема, и начинает заново. Когда Димка всё это рисовал и объяснял, было понятно, а сейчас… И надо же сломать ногу на ровном месте! Да, странно всё это. И смешно. Что, Фрэнд? Да, сдурел твой хозяин. Иди, побегай, не мешай, до темноты надо успеть.
Как будто всё. По схеме. Ларионов смотрит в окуляр видеокамеры. Деревья, воздух, вода. Ничего особенного. Пока в ультрафиолетовом спектре. Солнце уже опустилось, но ещё совсем светло, нужно ждать темноты. А потом тащиться ночью назад по лесу. Что ж, наука, вернее, собственная прихоть, требует жертв.
Ларионов отключает аккумулятор, спускается на тропинку и бежит по хребту сопки. Фрэнд несётся за ним, наскакивая лапами и мордой на пятки хозяина. Потом они меняются, Ларионов мчится за Фрэндом, тот безумно рад, оглядывается, повизгивает, скалится в беззвучном хохоте, ощеривая пасть до ушей. Они валятся в короткую мягкую траву, катаются, борятся, смеются – каждый по-своему, Фрэнд устремляет длинный красный язык к лицу и рукам хозяина – знак любви и благодарности за дружбу.
- Всё, my Friend, пора, темно уже и страшно. Пошли.
Они взбираются на смотровую площадку скалы. «Лежать», - приказывает Ларионов, и Фрэнд покорно и понимающе ложится – чтобы не мешать важной работе хозяина.
Ларионов достаёт из сумки фонарик, подсвечивает приборы, подсоединяет аккумулятор, включает инфракрасное видение и миникомпьютер с небольшим экранчиком, на котором тут же появляется изображение куска пространства, захваченного объективом камеры.
Ларионов впервые видит ночь как день, хотя всё и совсем не так, как днём – загадочно, с красноватым оттенком. Он припадает к окуляру камеры. Так даже ещё интересней! Поворачивает камеру по оси: замершие деревья, далёкая фосфорицирующая вода в водохранилище.
Он переводит камеру на обзор неба, переключает на телескопический объектив. Звёзды! Крупные, мигающие, струящиеся! Но… Но ничего сверхъестественного. Ничего. И всё-таки. Это ощущение… Которое появилось у него с недавних пор – постоянное присутствие кого-то… или чего-то рядом. И сейчас… Вот эти деревья, воздух, небесная сфера, твердь, на которой он стоит – как будто всё так знакомо, объяснимо, привычно, как будто т а к и должно быть, он родился на этой п о в е р х н о с т и, а потом умрёт, исчезнет, да, как будто просто и понятно.
Но как же всё бесконечно сложно и фантастично! Как же всё вокруг беспредельно необъяснимо и непонятно! Рождение, жизнь, смерть! Как страшно одиноки все живущие в п р о б и р к е под этими жуткими недосягаемыми звёздами. Не вырваться с помощью вот этих маленьких коробочек, созданных с м е р т н ы м и, не проникнуть за магическую черту!...

«23.30. Ничего не произошло. Мистика существует лишь в нашем сознании. В компенсацию беспредельному одиночеству человечества и пресноте жизни. Пора собираться домой», - думает Ларионов, машинально глядя на светящийся экранчик. И вдруг осознает, что картинка на экране уже не совсем та, что была ещё несколько минут назад. Помехи? Вокруг каждого дерева возникло лёгкое вибрирующее свечение. От корней оно поднимается к вершинам и трепещет над макушкой, словно пламя свечи.
Ларионов приник к окуляру камеры. Зрелище! Деревья, кусты и даже трава – всё светится пульсирующими разноцветными струями!
Ларионов оторвался от окуляра и посмотрел вокруг. Ничего! Обычная тёмная безлунная ночь. Без десяти минут двенадцать. «Время ведьм и вурдалаков?» - Ларионов суеверно поёжился. Фрэнд тоже встрепенулся и встревожено зарычал.
- Что Фрэнд, что?
Внизу, возле залива, по другую, невидимую отсюда сторону хребта, отдаленно и глухо прогрохотала электричка. Ларионов взглянул на экран. Языки «пламени» над растениями увеличились, трепыхали и извивались, приобретая странные очертания, словно готовые оторваться и взлететь…
«Вот оно как, вот значит как…», - смесь суеверного страха, осознания собственного присутствия при чём-то сверх необычном, - всё это подействовало на психику Ларионова возбуждающе-знакомо, как рождение вдохновения. «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…»*

Звёзды! Как же он забыл! Он схватил ручку камеры и ткнул объективом в небо. Нет, обыкновенные, чуть мигающие звезды. Ах, чёрт, опять забыл, нужно же врубить небесную механику! Он включил инфракрасное видение и подсоединил плазменный поляризатор.
Боже!!! Да что же… «В небесах торжественно и чудно!» Вот именно! Вот Именно!!! И звезда с звёздою говорит!...
Звёзды, такие обыкновенные и привычные, через подключенный к видеокамере поляризатор, выглядели сейчас… Да звёзды ли это в самом деле? Большие светящиеся цветные шары, испускающие струящиеся многоцветные потоки энергии, такие же, что и деревья, только в десятки, сотни раз более мощные! Может быть, отдалённо это напоминало детский калейдоскоп-игрушку, да, так Ларионов подумал в первый миг, как каждый человек ища сходства с ранее известным. Но нет, конечно, нет! Так сложно здесь и… кажется, разумно! Беспредельная гамма цветных лучей одной звезды переплетается и взаимодействует с лучами другой, второй, сотой, создавая чудесную, поразительную ткань… И где-то, в узловых связях, происходят вспышки и оттуда вылетают светящиеся… диски, «сигары» и… А это что? Самолет, обыкновенный пассажирский самолет! Знали бы вы там…
И вдруг Ларионов видит, как несколько «дисков» и «сигар» рванули к самолёту, легко догнали, полетели рядом и… стали принимать его форму!
Фрэнд ни с того ни с сего залился яростным грозным лаем. Он вскочил и
опираясь на хвост и задние лапы, присев, словно изготовившись к прыжку, лаял, едва не бросаясь на кого-то невидимого!
- Фу! Замолчи! Ты что?
Но Фрэнд на мгновенье лишь виновато оглянулся, не прекращая лаять, перебежал в сторону и… подпрыгнул в воздухе, щёлкнув зубами. Ларионов посветил фонарём – никого. Он тут же отсоединил поляризатор и включил инфракрасную приставку, переводя камеру туда, куда рвался Фрэнд, и… В окуляре, прямо у себя перед носом, он увидел сначала… копыта! Два раздвоенных копыта на тонких ногах какого-то животного, висящего в воздухе перед объективом!
Плохо соображая, он повёл камеру выше – длинная тёмная шерсть и… Ларионов резко вздрогнул и отскочил от камеры. Потому что он… он увидел в инфракрасных лучах… Он увидел то, чего здесь нет, не может быть! Вот же, он светит фонарем и ничего, ничего! Деревья, кусты. Но он всё-таки видел! И Фрэнд заливается… Да, он всё-таки видел. Копыта, длинная черная шерсть и… вполне человеческое лицо. С рогами. С козлиной бородой…
«Пан» - откуда-то издалека в сознание Ларионова входит, как бесконечно удалённое исчезнувшее другое бытие и обличье, это имя из языческой мифологии – Пан. И уйдя по этой незримой цепочке несуществующих воспоминаний, Ларионов за мгновение проживает тысячи канувших лет. Там, там, на первозданных сочных изумрудных альпийских лугах, под искусную мелодию свирели Великого Пана… «Значит, Великий Пан жив? Не умер?»
А Фрэнд, задрав морду, воет и воет. «Вот почему собаки воют по ночам. Не на Луну», - мелькает у Ларионова – как будто доказательство. И ещё он смотрит на экран и уже с меньшим страхом видит на нём прекрасное женское, с зеленоватым оттенком в обрамлении вьющихся веточек с трепещущими и позванивающими на них лепесточками, лицо.
Превозмогая жуть в себе, Ларионов заглядывает в окуляр. Она, светлобюрюзовая фея, совершенно обнаженная, стройная и гибкая словно лоза, парит совсем рядом и плавно машет ему и как будто что-то показывает, что-то говорит, куда-то зовёт. И улетает.

А Ларионов смотрит, как от деревьев, от их вершин, тут и там отрываются языки «пламени» и взлетают вверх, превращаясь в фей, сильфид, фавнов и фавн…
Поворачивая камеру, Ларионов случайно наводит объектив на гладь водохранилища. Но какая там «гладь»! Воды не видно! Только шевелящиеся головы, белые женские груди и… рыбьи хвосты! «Русалки», - уже не удивляясь думает Ларионов, как будто видит их не впервые.
И слышит где-то совсем рядом с собой запах. Словно одновременно сто самых разных флаконов французских духов разлили! Повизгивает одуревший от запаха Фрэнд –с его-то чувствилищем-носом! Ларионов водит, водит камерой, разворачивает её на сто градусов. На камне, сзади него, сидит прекраснейшая юная дева! В руках, волосах и на теле её – цветы. «Флора, богиня цветов!» - вспоминает Ларионов и опять, по цепочке неведомых знаний и ощущений уходит куда-то далеко-далеко, живя там целую вечность вечностей, а Флора улыбается и бросает ему цветы, по одному.
Ларионов протягивает руку, ловит их, но цветы проходят сквозь его ладонь, растворяясь в воздухе. И только запах, запах! Ассоциативные пахнущие нюансы жизни и смерти, зарождающиеся сейчас и пережитые когда-то чувства и ощущения…

Почему-то Ларионов вновь включает плазменный поляризатор и наставляет объектив камеры вверх. И оттуда, из необычной небесной ковровой палитры многоцветья, приближается к нему одно из ближайших энергетических облаков, на ходу моделируясь в чудной инопланетный летательный аппарат, может быть, в «тарелку». Она зависает над ним, испускает яркий зеленый луч, нащупывая Ларионова.
И вот уже без камеры он видит всё-всё, как видел в окуляр! Феи, фавны, русалки, струящийся цветной воздух!
А зелёный луч из тарелки уже нашёл Ларионова и с ним что-то случилось, что-то перевернулось. «Навсегда», - почему-то знает Ларионов. Грусть, тоска и жалость по уходящему из него ч е л о в е ч е с к о м у и ещё что-то, ещё что-то…
Предчувствие.
То ли луч вытягивает из него новые вдохновенные слова, то ли сам их дарит Ларионову?
«Давайте плакать иногда, смеясь над страхом! Рыдать давайте иногда, как перед плахой. Как будто жить осталось миг и в слов бессильи, простую истину постиг, а в ней – всесилье. Давайте плакать, плакать, плакать, истекая жизнью. Столетьям капать, капать, капать, истекая мыслью. Нас предают иллюзии свои, и убивают нас иллюзии чужие, тончают хрупких чувств календари, по лужам времени кораблики уходят молодые…»

Вдруг Ларионов видит, как со всех сторон, рядом и до горизонтов, от земли, словно пар, начинают подниматься светящиеся человеческие контуры – женские, мужские, детские… Сотни, тысячи, миллионы! Они поднимаются вверх и вплетаются в цветные звёздные струи, пополняя их своей энергией.
Слабая страшная догадка зарождается в мозгу Ларионова – как ощущение конечности собственной и человечества. Но зелёный луч ещё с ним и незнакомые строки ещё бегут по экрану чувств: «Давайте плакать иногда, но не от страха. Рыдать давайте иногда, плюя на плаху. Давайте плакать по себе, о том, что не свершилось с нами. Давайте плакать по судьбе, но только добрыми глазами. Им волю изредка дадим – сентиментальным этим знакам, в себе себя мы разглядим зрачками с тонким влажным лаком. Как много юности отдали, тому, что ничего уже не значит, как мало помним, о чём страдали! Давайте же о памяти поплачем. Давайте верить в старость без морщин, давайте верить в вечность и причины, и если вы из племени мужчин, то нарисуйте женщин голубыми. Но нет, не в этом дело, нет, не в этом. А в чём, а в чём, а в чём?! Мы прожили своё, наверное, поэтому, как будто мы при всём при том –и ни при чём…»

А человеческие светящиеся контуры всё взмывают и взмывают от поверхности, и Ларионов не замечает, как его верный друг, его Фрэд, пятится от своего бывшего хозяина и прыгает в дикую первозданную тайгу, рассекая воздух саблезубыми огромными клыками.
Ларионов не замечает, что вся его аппаратура превратилась в обыкновенные кучки кремния, а сам он, как и миллиарды других, взмывает энергетическим светящимся контуром вверх, вплетаясь в один из бесчисленных звёздных лучей и там, оттуда, глядя на Землю и слыша тоскливый дикий вой саблезубого волка – Фрэнда, думает уже нечеловеческой мыслью: «Может быть, СПИД, грязь? Апокалипсис…»
И оттуда, из другого бытия и ощущения, слышит строки, написанные Гением и Природой:

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.*