Единственная тайна Швамбрании

 

Степка Атлантида прислал мне еще в Квасниковку записку. «Здорово, Леха!

– было написано в ней. – Первого приходи в гимназию. Будет открыта Един, Т. Ш. Ох, и лафа будет! С. Гавря», Я долго расшифровывал это «Един. Т.Ш.», и вдруг меня осенило. Един. Т.Ш.! Ясно: Единственная Тайна Швамбрании – вот что это значило. Кто-то разоблачил тайну ракушечного грота, выпустил королеву и нашел записку… Степке теперь было известно про Швамбранию, и он собирался ее открыть для всех. Мы с Оськой были потрясены. Грубая действительность бесцеремонно вторгалась в наш уютный мир.

Но дома мы нашли печати на дверцах грота нетронутыми. Внутри, в сумраке и паутине, отбывала срок королева – хранительница тайны. Откуда же Степка узнал о Швамбрании? Я решил поговорить с ним начистоту. Степка был сам не чужд фантазии и заработал свое прозвище постоянной мечтой об Атлантиде. Я подумал, что Швамбрания и Атлантида могли бы стать союзными государствами.

Степка встретил меня с ликованием. За лето он вырос и поважнел.

– Ходишь? – спросил Степка.

– Хожу, – отвечал я.

– Существуешь? – спросил Степка.

– Существую, – отвечал я и нерешительно спросил: – А откуда ты про… Е. Т. Ш. узнал?

– Подумаешь, откуда! – хмыкнул Степка. – Все ребята уже знают…

– Раззвонил! – с тоской сказал я. – Эх, ты, а еще друг, товарищ… Мне ведь Швамбрания лучше жизни нужна.

И, оправдываясь, я рассказал Степке всю правду о стране вулканического происхождения, Я звал атлантов стать союзниками швамбран.

Степка слушал с интересом. Потом вздохнул и погасил разгоревшиеся было глаза.

– Я про Атлантиду больше не мечтаю, – сказал Степка твердо. – На что она мне нужна теперь, Атлантида! Мне нынче и без нее некогда! Революция. Это при царском режиме всякие тайны были… А теперь и без секретов дела хватает. А Швамбранию – вы это толково выдумали, – признал Степка. – Только Е. Т. Ш. – это из другой губернии вовсе. Это вместо гимназии будет Е. Т. Ш.

– единая трудовая школа, значит!

 

ТОЧКА, И ША!

 

Первого числа над гимназией взвился красный флаг. Мы собрались на дворе. Бодрый август сиял и звенел. Заведующий, Никита Павлович Камышов, вышел на крыльцо.

– Здравствуйте, голуби! – сказал Никита Павлович. – С обновкой вас. Вы теперь уже не гимназисты сизые, а ученики советской единой трудовой школы. Поздравляю вас.

– Спасибо! – ответили мы. – И вас также!

– А так как, – сказал Никита Павлович, – меня Совет назначил комиссаром народного здравоохранения, то с вами сейчас будет говорить новый, временный заведующий, он же военный комиссар, товарищ Чубарьков. Прошу любить и жаловать.

Чубарькова встретили без аплодисментов. Чубарьков сказал:

– Товарищи! Вы образованные, а я был, между прочим, темным грузчиком. Вас книжка учила, а меня – несчастная жизнь. И вот я хочу прояснить о школе, о том, что есть такая единая и трудовая. Первым делом – почему школа, товарищи? Потому что это есть школа, а не что-либо подобное. Школа для всеобщего народного образования. Точка. Отчего трудовая? Потому что она для всех трудящихся и обучает всяким трудам, умственным и физическим. Точка. А единая оттого, что не будет теперь всяких гимназий и прогимназий да институтов благородных дамочек. Все ребята равные теперь и по-одинаковому будут науку превосходить. А чтоб с этого была польза революции, именем революционного порядка прошу быть поаккуратнее, занятия соблюдать, и все будет у нас хорошо, как говорится: точка, и ша!

– А раньше-то? – закричали Биндюг и два-три старшеклассника. – Долой комиссара! Даешь Никиту Павловича!

– Именем революционного порядка, – сказал Чубарьков, – пожалуйста, прошу быть посознательней. Никита Павлович назначен Советом на должность. И точка. Это раньше здравия желали только их благородию, а теперь всему народу здравие будет. Должность серьезная. Тем более, от тифа сейчас нам большая угроза. И ша!

В школьный совет назначили товарища Чубарькова, учителя Александра Карлыча Бертелева, члена городского совдепа Форсунова, Степку Атлантиду и еще двух старшеклассников. Кое-кто из гимназистов тихонько свистел. Потом Чубарьков объявил, что ввиду полного равноправия женского элемента мы будем теперь учиться вместе с девчонками. Точка, и ша!

 

ДЕЛИКАТНАЯ МИССИЯ

 

При слиянии мужской и женской гимназий классы так разбухли, что никак не уместились бы в прежних помещениях. Пришлось раздвоить классы на основные и параллельные, на «А» и «Б». Мы организовали специальную комиссию для выбора девочек в наш класс. Председателем выбрали меня, помощником – Степку. Полчаса мы оправлялись перед зеркалом в раздевалке. Все складки гимнастерки были убраны назад и заправлены за пояс. Кушаки нам затянул первый силач класса Биндюг. Груди выпирали колесом. Но дышать было почти невозможно. Мы терпели. Потом Степка попросил кого-нибудь плюнуть ему на макушку. Желающих плюнуть оказалось очень много. Но Степка позволил плюнуть только мне.

– Плювай пожидче, – сказал он, – только, чур, не харкать.

Я добросовестно плюнул. Степка пригладил вихры.

– Ох, вид у вас боевой! – сказал Биндюг, заботливо оглядывая нас. – Фасон шик-маре!.. Они в вас там повлюбляются по гроб жизни. Вы только покрасивше выбирайте.

Захватив с собой в качестве почетного эскорта-караула еще пятерых, мы отправились в женскую гимназию. У девочек шли уроки. Тишины и мира был полон коридор. Из-за дверей классов ползли приглушенные реки и озера, тычинки и пестики, склонения и спряжения… В углу громоздились друг на друге старые парты, а рядом стояло новенькое пианино, кон-фискованное у какого-то буржуя.

– Захватим музыку, – предложил Степка.

В четвертом классе урок, как мы заранее узнали, был «пустой», так как не пришла учительница Русского языка. Чтоб занять время, классная дама велела девочкам читать вслух, а сама, сидя на кафедре, вышивала платочек. Пухлая гимназистка с выражением читала:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?..

– Это мы, – раздался голос из коридора. Двери класса распахнулись настежь, и в класс, победоносно грохоча, въехала невиданная процессия. Она превзошла все швамбранские вымыслы.

Впереди, как танки, ползли гуськом две парты. В отверстия для чернильниц были вставлены флаги. На партах прибыли мы со Степкой, а за нами в класс величественно въехало пианино. Пять человек катили его, подталкивая сзади. Ролики пианино верещали по-поросячьи. На пюпитре стоял список учеников нашего класса «А». На подсвечниках висели наши фуражки, а левая педаль была обута в лапоть, подобранный во дворе…

– Вот и приехали! – сказал Степка. – У вас ведь урок пустой?

Девочки растерянно молчали.

– Что это такое?! – истерически взвизгнула классная дама.

Она так закричала, что в гулком пианино заныла и долго не могла успокоиться какая-то отзывчивая струна.

– Это мирная депутация, – сказал я и стоя сыграл на пианино вальс «На сопках Маньчжурии».

Дама хлопнула дверью. Девочки немного успокоились.

– Уважаемые равноправные девочки! – начал я. – Равноправные девочки! – повторил я и затем еще более горячо: – Я хочу вам сказать, что я хочу рассказать…

Девочки улыбались окончательно. Я осмелел и бойко объяснил девочкам, что мы теперь будем учиться вместе и будем как подруги и товарищи, как братья и сестры, как Минин и Пожарский, как «Кавказ и Меркурий», как Шапошников и Вальцев, как Глезер и Петцольд, как Римский и Корсаков…

– А как сидеть? – спросила высокая и строгая девочка. – Мальчишки отдельно или на одной парте с девочками? Если на одной, я не согласна.

– Мальчишки будут за косы дергать, – сказала басом толстая гимназистка,

– или целоваться начнут.

Наша депутация изобразила бурное возмущение. Я с негодованием сыграл «Бурю на Волге», а Степка даже плюнул и сказал:

– Тьфу! Целоваться… Лучше уж жабу в рот.

– А в «гляделки» можно играть? – спросили хором самые маленькие ученицы с огромными бантами на макушках.

– «Гляделки»? – задумался я. – Как по-твоему, Степка?

– «Гляделки», я думаю, можно, – снисходительно сказал Степка.

Когда ряд других немаловажных деталей был выяснен и церемония окончена, мы принялись довольно бесцеремонно вербовать себе одноклассниц.

Девочки спешно прихорашивались.

Первой я записал Таю Опилову, обладательницу толстой золотой косы.

– Я сегодня не в лице, – сказала в нос Тая Опилова, – у бедя дасборг (у меня насморк)…

Записывая девочек, мы тут же в своем списке пометили: около фамилий строгой девочки – Бамбука, около двух маленьких – Шпингалеты, рядом с толстой – Мадам Халупа. Затем были еще Соня-Персоня, Фря, Оглобля, Букса, Люля-Пилюля, Нимур-мура, Шлипса и Клякса.

А девочки, которых мы не выбрали, называли нас дураками.

– Ну, – сказал Степка, когда мы вышли, – теперь Б классе придется без выражений, пока не привыкнут.

Во дворе встретилась депутация нашего класса «Б». Произошло крупное объяснение по поводу того, что мы опередили их. Нам слегка испортили наш вид и настроение.

 

«СОБАЧЬЯ ПОЛЬКА»

 

В амбарном городке вымирают голуби. Ветер шуршит в пустых амбарах страшным словом «разруха».

– Свистит разруха сквозь оба уха, – говорит наш сторож Мокеич, горестно наблюдая за тем, что творится в школе.

А в школе происходят такие громкие дела, что лошади на улице пугливо косят глаза на нас или шарахаются на другую сторону улицы. Целый день гремит в школе «собачья полька»: одним пальцем – до! ре! ре!.. до! ре! ре!.. си! ре! ре! Пианино волокут по коридору. Его возят из класса в класс на свободные уроки.

Класс обращается в. танцульку. Ученики открыто уходят с уроков.

«Карапетик бедный, отчего ты бледный?.. Оттого я бледный, потому что бедный…» Учитель после звонка ловит в коридоре учеников и умоляет их идти на урок.

– Вы же хорошо учились, – с отчаянием говорит добрый математик Александр Карлыч, поймав меня за рукав. – Идемте, я вам объясню преинтересную штуку относительно тригонометрических функций угла. Прямо удивитесь, до чего интересно. Чистая беллетристика.

Из вежливости я иду. Мы входим в пустой класс. До, ре, ре!.. До, ре, ре! – слышится из соседнего. Александр Карлыч садится за кафедру. Я занимаю переднюю парту. Все чин чином, только учеников нет. Класс – это я.

– Пожалуйте к доске, – вызывает меня математик.

Рядом с доской я вижу расписание уроков на завтра. Ого! Завтра трудный день! Пять уроков. Первый урок – пение, второй – рисование, третий – чай, четвертый – ручной труд, пятый – вольные движения.

– Ну-с, начнем, – обращается Александр Карлыч к пустому классу. – Дан угол альфа…

До! ре! ре!.. До! ре! ре!.. Си! ре! ре!..

 

«ВНУЧКИ» БЕСФОРМЕННЫЕ

 

Мы выросли и торчали из своих гимназических шинелей, как деревья сквозь палисад. Пуговицы на груди под напором мужества отступали к самому краю борта. Хлястик, покинув талию, стягивал лопатки. Но мы стойко донашивали старую форму. На блеклых фуражках синела бабочкой тень удаленного герба.

Однажды товарищ Чубарьков привел в класс семерых новичков. Одеты они были пестро, не в форме, и держались кучкой за кожаной спиной Чубарькова. Но пояса у всех были одинаковы. На пряжках были буквы «В. Н. У.».

Комиссар сказал классу:

– Прошу потише. Затем здравствуйте. Точка. Следующий вопрос. Ввиду того что теперь школа единая, все должны учиться заодно – сообща. Будьте знакомы. Это вот из Высшего начального училища. Подружайтесь.

– Долой внучков! – закричали сзади. – Не будем учиться с внучками! Мы средние, а они начальные! Чубарьков обернулся в дверях.

– Кто вместе со всеми не желает, – сказал он, – тот может, пожалуйста, получить метрики самостоятельно! И ша! – сказал комиссар и ушел.

«Внучки» остались робеть у кафедры.

– Здравствуйте, буржуазия, – сказал смуглый «внучок» Костя Руденко, по уличному прозвищу Жук, знакомый нам по старым дракам на улице. – Здравствуйте, ребята и девочки, – вежливо сказал Костя Жук.

– А по по не по? – серьезно спросил Биндюг.

(– А по портрету не получишь? – перевели наши сзади.)

– А ра-то вы ме би? – спокойно сказал Костя Жук.

(– А раньше-то вы меня били? – растолковали нам «внучки».) В классе уже начали отстегивать с рук часы, чтобы не повредить их в драке. Девочки принимали часы на Хранение.

– Эх ты, внучок бесформенный! – сказал Биндюг, грозно подойдя к Косте Руденко. – Тоже туда же… Из начального в гимназию вперся! Да у вас даже пуговицы не серебряные, никакой формы… А тоже лезут…

– Вы – среднее учебное заведение, а мы – высшее, хоть и начальное, – хитрил Костя Жук. – Мы больше вашего учили… Вот скажи, где бывает полусумма оснований?

Биндюг сроду не встречал «полусуммы оснований».

– Чихал я на твои полусуммы оснований! – свирепел он. – Вот приложу тебе сейчас печать на удостоверение личности, так будешь знать…

Но он был смущен. Я видел, что многие из наших ребят торопливо рылись в учебниках, Я знал, «где бывает полусумма», и поднял руку, чтобы спасти честь класса.

Степка Атлантида крепко ударил мою ладонь и сбил ее вниз.

– Без тебя обойдутся, – тихо сказал Степка. – Так ему и надо, Биндюгу! Молодчага этот внучок. Уел наших… Присаживайся, ребята, на свободные вакансии, – громко сказал он «внучкам».

«Внучки» несмело рассаживались. Отчужденное молчание класса встретило их. Костя Жук подсел к Шпингалеткам (так прозвали у нас двух неразлучных маленьких учениц).

– Неподходящее знакомство! – сказали хором обе Шпингалетки.

Они тряхнули бантами и напыщенно отодвинулись.

 

МАТЧ В «ГЛЯДЕЛКИ»

 

Девочки ввели в класс много новшеств. Главным из них были «гляделки». В эту увлекательную игру играл поголовно весь класс. Состояла она в том, что какая-нибудь пара начинала пристально глядеть друг другу в глаза. Если у игрока от напряжения глаза начинали слезиться и он отводил их, это засчитывалось ему как поражение. У нас были лупоглазые чемпионы и чемпионши. Был организован даже турнир; чемпионат «гляделок». Весело и незаметно проходили уроки.

Матч на звание «зрителя-победителя» всего класса длился подряд два урока и часть большой перемены. Состязались Лиза-Скандализа и Володька Лабанда. Два с половиной часа они не сводили друг с друга невидящих глаз. В этот день даже на уроке физики учитель был поражен необычайной тишиной в классе. Не понимая, что происходит, физик объяснил устройство ватерпаса. Потом он на цыпочках ушел.

К концу большой перемены Володька Лабанда закрыл рукой воспаленные глаза. Он сдался. Лиза все глядела исподлобья, неподвижно. И девочки, торжествуя, предприняли «всеобщее визжание, или детский крик на лужайке». А мы удрученно заткнули уши.

Но Лиза-Скандализа, странно наклонив голову, продолжала глядеть исподлобья в одну точку. Обе Шпингалетки заглянули в ее лицо и испуганно отскочили. И мы увидели, что глаза Лизы закачены под лоб. Лиза давно была в обмороке.

 

УЧИТЬСЯ БЫЛО НЕКОГДА

 

Класс старался все таки при девочках держаться пристойно. С парт и стен были соскоблены слишком выразительные изречения. Чтоб высморкаться пальцами, ребята деликатно уходили за доску. На уроках по классу реяли учтивые записочки, секретки, конвертики: «Добрый день, Валя. Позвольте проводить вас до вашего угла по важному секрету. Если покажете эту записку Сережке, то я ему приляпаю, а с вашей стороны свинство. Коля. Извините за перечерки».

Каждый вечер устраивались «танцы до утра». На этих вечеринках мы строго следили, чтоб с нашими девочками не танцевали ребята из класса «Б». Нарушителей затаскивали в пустые и темные классы. После краткого, но пристрастного допроса виновника били. Друзья потерпевшего, разумеется, алкали мести, и вскоре эти ночные побоища в пустых классах приобрели такие размеры, что старшеклассники стали выставлять у дверей дежурных с винтовками. Винтовки остались от «самоохраны». Иногда дежурные для убедительности палили в черную пустоту. К выстрелам танцующие быстро привыкли.

Биндюг, участвовавший в погроме магазина, устроил в классной печке небольшой винный погреб. Не брезговала его угощением и Мадам Халупа. Это была толстенькая, великовозрастная тетка. Ее побаивались не только девочки, но и ребята. Одного из обидчиков она всенародно выпорола его же ремнем на кафедре. Меня же Мадам Халупа однажды так грохнула головой о кафельный пол, что я лишь пять минут спустя ощутил себя снова живым, и то лишь наполовину.

Степка Атлантида ходил мрачный. Родители учеников встречали его и попрекали.

– Ну что? – говорили они. – Добились? Весело вам теперь учиться? Срам на весь город, больше ничего. Ведь это ж извините что такое, а не школа!

Степка пытался уговорить разыгравшихся хуторянских сынков. Его поддерживали «внучки» и кое-кто из приятелей.

Нас не слушали.

– Когда же учиться? – грустно спрашивали мы.

– Некогда нынче этим делом заниматься, – отвечал Биндюг, – не старый режим. Хватит!

– Дурак! – сказал Костя Жук. – Нынче нам только и учиться по-правдашному.

– Это вам, внучкам-большевичкам, образования не хватает, – сказал Биндюг, – а наш брат, старый гимназер, обойдется… Не учи ученого.

В Швамбрании в этот день тоже загорелся ученый спор между графом Уродоналом Шателена и Джеком, Спутником Моряков. Началась война.

 

ШИШКА НА РОВНОМ МЕСТЕ

 

На большой перемене нам раздавали сахар. Нас поили горячим чаем. Такой роскоши в старой гимназии мы не знали.

Теперь каждый получал большую кружку морковного настоя и два куска рафинада. В Покровске почти не было сахара. Я пил школьный чай несладким и нес драгоценные кусочки домой. Там ждал меня верный Оська. Он встречал меня неизменной фразой.

– Большие новости! – говорил он и тотчас сообщал мне о событиях, происшедших за день в Швамбрании.

Я отдавал ему сахар. Мы любовались зернистыми и ноздреватыми кубиками. Мы клали их в коробочку. Она вмещала в себя сахарный фонд Швамбрании. Фонд был неприкосновенен. Он предназначался для каких-то грядущих пиров. Лишь в воскресенье мы съедали по куску на обеде у президента Швамбранской республики. Фонд рос. Мы мечтали о толщине будущих сахарных напластований, об огромных сладких параллелепипедах, о рафинадных цитаделях. Приторная геометрия этих грез вызывала восторженное слюнотечение.

Но однажды сахар вызвал кровопролитие.

Я был выбран ответственным раздатчиком сахара по нашему классу. Это была не столько сладкая, сколько уважаемая всеми должность. В моей честности не сомневались.

– Ишь ты, – говорили мне, – комиссар продовольствия… Шишка на ровном месте.

А Биндюг, парень наглый и предприимчивый, предложил раз мне хитрую сделку. Дело касалось лишних порций, выданных классу на отсутствующих учеников. Биндюг предлагал не возвращать в канцелярию этот остающийся сахар, а оставить себе и делиться с ним. Эта заманчивая комбинация сулила, конечно, необыкновенный урожай швамбранского сахара. Будь это в старой гимназии, я не только бы не сомневался – я бы счел долгом надуть начальство. Но теперь в совете сидели свои же ребята. Они доверяли мне, допустили к сахару, и я не мог их обманывать.

Я отказался, замирая от гордой честности. В тот же день Биндюг отплатил. Во время раздачи сахара несколько кусочков свалилось на пол. Я нагнулся под парту, чтоб поднять их. В это время Биндюг резко рванул меня за шиворот вниз. Я шибко ахнулся об угол скамейки. На лбу вспухла зловещая шишка и протекла кровью. Два кусочка рафинада порозовели. Девочки сочувственно глядели мне в лоб и советовали примочить. Я продолжал раздачу, стараясь не закапать рафинад. Себе я взял два розовых кусочка. Тая Опилова дала мне свой платок. Окрыленный и окровавленный, я пошел в комнату рядом с учительской. На дверях был прибит красный лоскут. В комнате был дым, шум и винтовки.

– Товарищи, – сказал я в дым и шум, – вот, я пострадал через общественный сахар… и вообще, ребята, я давно уже на платформе… Будьте добры, запишите меня, пожалуйста, в сочувствующие.

Шум упал, а дым сгустился. И мне сказали:

– Да тебя за сочувствие папа в угол накажет… да еще клистир пропишет, чтоб не сочувствовал… Он у тебя доктор.

Дым скрыл мое огорчение.

Тем не менее я всю неделю ходил с шишкой на лбу. Я носил шишку, как орден.

 

ДЫХАНИЕ – 34

 

…И плакали о нем дети в школах.

«Шехерезада», 35-я ночь

 

 

В это утро я вышел в школу немного раньше, чем обычно. Надо было получить сахар в Отделе народного образования. На Брешке, у «потребиловки», где были расклеены на стене свежие газеты, стояла большая тихая толпа. Она заслонила мне середину газеты, и я видел лишь дряблую бумагу, бледный, словно защитного цвета, шрифт, заголовок «Известiя» через «и с точкой» и слово «Совет», в котором еще заседала буква «ять».

«Бои продолжаются на всех фронтах», – прочел я сверху. Между головами людей я видел отрывки обычных телеграмм.·

…на Урале мы продолжаем наступление, и нами занят ряд пунктов. На Каме наши войска отошли к пристани Елабуга. Американские войска высадились в Архангельске. В Архангельске рабочие отказываются поддерживать власть соглашателей… Борьба повстанцев на Украине продолжается.

В самом низу, под чьим-то локтем, я разглядел мелкий шрифт вчерашней газеты:

Продовольственный отдел Московского совета Раб. и Красноармейских депутатов доводит до сведения населения г. Москвы, что завтра, 30 августа, хлеб по основным карточкам выдаваться не будет… По корешку дополнительной хлебной карточки и для детей от 2 до 12 лет по купону № 13 будет отпускаться 1/4 фунта хлеба…

Необычайно молчаливо стояла толпа у газеты, и я не мог понять, что такое произошло. Вдруг, расталкивая народ, вперед быстро протиснулся пленный австрийский чех Кардач и с ним двое красногвардейцев. Кардач был бледен. Обмотка на одной ноге развязалась и волочилась по земле.

– Читай, – сказал он.

И кто-то, добросовестно окая, прочел:

30 августа 1918 года, 10 часов 40 минут вечера

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ

Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина…

Спокойствие и организация. Все должны стойко оставаться на своих постах. Теснее ряды!

Председатель ВЦИК Я. Свердлов.

Кардач, ошеломленный, неверящими глазами смотрел в рот читавшему.

Потом он ударил себя кулаком в щеку и замычал;

– М-м-м…

– «Одна пуля, взойдя под левой лопаткой…» – сбиваясь, читал кто-то.

– Так, – спокойно сказал Биндюг и, оторвав уголок газеты, стал крутить собачью ножку.

Кардач кинулся на него. Он схватил Биндюга за плечи и стал трясти его.

– Я из тебя самого собачий нога закрутить буду! – кричал Кардач.

Красногвардейцы тоже двинулись на Биндюга. Он вырвался и ушел не оглядываясь.

Я побежал в школу.

Ленин ранен!.. Ленин! Самый главный человек, который взялся уничтожить все списки мировых несправедливостей, и он ранен!!!

…Школа гудела. На полу в классе лежали, опершись на локти, «внучки» и несколько наших ребят.

На полу был разложен анатомический атлас, взятый из учительской. Путаясь в нем карандашом, мы решали: опасно или как?..

Костя Жук сидел на парте, подперев щеку рукой. В другой он держал перочинный ножик.

– А вдруг если… помрет?.. – уныло спрашивал Костя.

И вырезал на парте: ЛЕНИН.

Пришел сторож Мокеич, хранитель школьного имущества. Он строго поглядел на Костю и уже раскрыл рот, чтобы сделать ему выговор за порчу народного достояния. Но потом вздохнул, помолчал немного и ушел.

По лестнице бухали тяжелые шаги, У дверей с красным лоскутом старшеклассники складывали винтовки.

На большой перемене в класс пришли члены совета: Форсунов и Степка Атлантида.

Степка только что вернулся из Саратова и привез последние сообщения.

– «Состояние здоровья товарища Ленина… – прочел Форсунов, – состояние здоровья… по вечерним бюллетеням, значительно лучше. Температура 37, 6. Пульс – 88. Дыхание – 34».

– Лелька, – сказал мне Атлантида. – Лелька, у нас к тебе просьба. У тебя папан – врач. Позвони ему по телефону, как он насчет товарища Ленина думает…

Через несколько минут я прижимал к уху трубку, еще теплую от предыдущего разговора. Почтительная толпа окружала меня.

– Больница? – сказал я. – Доктора, пожалуйста… Папа? Это я. Папа, наши ребята и совет просят тебя спросить… о товарище Ленине. У него дыхание – тридцать четыре. Как ты считаешь? Опасно?..

И папа ответил обыкновенным докторским голосом:

– С полной уверенностью сказать сейчас еще нельзя, – сказал папа, – случай серьезный. Но пока нет поводов опасаться смертельного исхода.

– Скажи ему спасибо от нас, – шепнул мне Степка. В этот день на уроке пения мы разучивали новую песню. Называлась она красиво и трудно: «Интернационал».

Дома Оська сказал мне, как обычно:

– Большие новости…

– Без тебя знаю, – поспешил оборвать его я, – всем уже известно. Папа сказал: может поправиться.

Это был первый вечер без игры в Швамбранию.

 

ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ НОВИЧКА

 

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Маяковский

 

 

Оську приняли в школу. Оська получил документы. Временно заведующий первой ступенью маляр и живописец Кочерыгин написал на них такую резолюцию: «Хотя сильный недобор года рождения, но принять за умственные способности. Уже может читать мелкими буквами».

Мама пришла из школы и с сюрпризом в голосе позвала Оську.

– Приняли! – сказала гордая мама. – Только жаль, что теперь форму отменили.

– У нас сколько много теперь сахару будет! – мечтательно сказал Оська.

– И мне будут выдавать.

Я же прочел Оське краткую лекцию на тему: «Новичок, его права и обязанности, или как не быть битым».

Надев мою старую фуражку, Оська пошел в школу. Фуражка свободно вращалась на голове.

– Зачем картуз такой напялил? – спросил Оську временно заведующий, заглядывая ему под фуражку.

– Для формы, – ответил Оська.

– Больно уж ты клоп, – покачал головой временно заведующий. – Куда тебе, такому мальку, учиться?

– А вы сами Федора великая… – сказал Оська, от обиды перепутав адрес моих наставлений, и вовремя замолк.

– Так нельзя говорить, – сказал Кочерыгин. – А еще докторов сын! Вот так благородное воспитание!

– Ой, простите, это я спутал нечаянно! – извинился Оська. – Я вовсе хотел сказать – маленький-удаленький.

– А правда можешь про себя мелкими буквами читать? – спросил с уважением заведующий.

– Могу, – сказал Оська, – а большие буквы даже через всю улицу могу и вслух, если на вывеске, и наизусть знаю…

– На вывеске! – умилился бывший живописец. – Ах ты, малек! Наизусть помнишь? Ну-ка, какие вывески на углу Хорольского и Брешки?

Оська на минуту задумался; потом он залпом откатал:

– «Магазин „Арарат“, фрукты, вина, мастер печных работ П. Батраев и трубная чистка, здесь вставать за нуждою строго воспрещается».

– Моя работа, – скромно сказал временно заведующий. – Я писал.

– Разборчивый почерк, – сказал вежливый Оська.

– А как теперь на бирже написано? – спросил временно заведующий.

– Биржа зачеркнуто, не считается. «Дом свободы», – ответил без запинки Оська.

– Правильно, – сказал временно заведующий. – Иди, малек, можешь учиться.

– Новенький, новенький! – закричал класс, увидев Оську.

– Чур, на стареньком! – поспешно сказал Оська, помня мои наставления.

Класс удивился. Оську не били.

 

УЧИТЕЛЬ В МАСКЕ

 

Преподавателем гимнастики был у нас в школе борец Ричард Синягин, Стальная Маска, бывший грузчик. В саратовском цирке происходил в то время международный чемпионат французской борьбы. Ричард Синягин ездил в Саратов бороться, и арбитр Бенедетто называл его при публике «борец-инкогнито – Стальная Маска». Вскоре афиши оповестили всех, что назначена «решительная, бессрочная, без отдыха и перерыва, до результата» схватка Стальной Маски и Маски Смерти. Все это было, конечно, сплошное жульничество. Борцы добросовестно пыхтели условленные заранее сорок минут, и потом Стальная Маска старательно уложила себя на лопатки. Когда ладони зрителей вспухли и цирк стих, арбитр объявил, осторожно ломая руки:

– Увы!.. Маска Смерти победила в сорок пять минут, правильно… Под Стальной Маской боролся чемпион мира и города Покровска Ричард Синягин.

На другой день в школе Синягин весь урок оправдывался, что его положили неправильным приемом. Класс, однако, выразил ему порицание. Тогда, чтобы доказать свою силу, Синягин позволил желающим вскарабкаться на него. Человек восемь взобрались на Синягина. Они лазили по нему, как мартышки по баобабу. Потом Синягин поднял парту, на которой сидела Мадам Халупа с двумя подружками. Он поднял парту со всеми обитателями и поставил ее на соседнюю.

– Вот, – сказал он, – а вы говорите…

И урок кончился.

 

«МИР – ЭТО ЧЕМПИОНАТ»

 

Школа всегда уважала силачей. Теперь она стала их боготворить. «Гляделки» были позабыты, французская борьба целиком завладела школой. Она стискивала нас в «решительных и бессрочных», тузила, швыряла «су плесами» и «тур-де-ганшами» по классам, по коридорам. Она протирала наши лопатки кафеля-ми полов. И только лопатки Мартыненко-Биндюга ни разу не касались пола. Биндюг был чемпионом классных чемпионов, непобедимым чемпионом всей школы и ее окрестностей.

Все это, конечно, не могло не отразиться на государственном порядке Швамбрании. Мир всегда был в наших головах рассечен на две доли. Сначала это были «подходящие и неподходящие знакомства». Затем мореходы и сухопутные, хорошие и плохие. После памятного разговора со Степкой Атлантидой стало ясно, что мерка «хороший» и «плохой» тоже устарела. И теперь мы увидели иное расслоение людей. Это было наше новое заблуждение. Мир и швамбраны были разде-лены на силачей и слабеньких. Отныне жизнь швамбран протекала в непрерывных чемпионатах, матчах и турнирах. И чемпионом Швамбрании стал некто Пафнутий Синекдоха, геройством своим затмивший даже Джека, Спутника Моряков, и уложивший на обе лопатки графа Уродонала Шателена.

Оська совершенно помешался на французской борьбе. В классе своем он был самый крохотный. Его все клали, даже «одной левой». Но дома он возмещал издержки своей гордости. Он боролся со стульями, с подушками. Он разыгрывал на столе матчи между собственными руками. Руки долго мяли и тискали одна дру-гую. И правая клала левую на все костяшки.

Самым серьезным и постоянным противником Ось-ки был валик-подушка с большого дивана. И часто в детской разыгрывались такие сцены.

Оська, распростерши руки, лежал на полу под подушкой, будто бы придавленный ею.

– Неправильно! – кричал Оська из-под подушки. – Он мне сделал двойной нельсон и подножку…

В реванше подушка оказывалась побежденной, и ее наказывали во дворе палкой, выколачивая пыль.

Затем Оська свел Кольку Анфисова, чемпиона первой ступени, с Гришкой Федоровым. Гришка Федоров был вторым силачом нашего класса.

Встреча состоялась в воскресенье у нас на дворе. Приготовления начались еще накануне. Мелом очертили «ковер». Круг подмели и посыпали песком. Когда воскресные зрители собрались и во дворе стало тесно, Оська вынул дудочку. Я провозгласил:

– Сейчас будет, то есть состоится, борьба между двумя силачами: Анфисовым (первая ступень) и Федоровым (вторая ступень). Борьба бессрочная, честная, без отдыха и волынки, решительная, до результата… Маэстро, туш!.. Оська, дудни еще раз! Запрещенные приемы известны. Жюри, значит – судьи, займите места у бочки.

Оська, Биндюг и дворник Филиппыч сели на скамейку у бочки. Я объявил матч открытым.

Чемпионы пожали друг другу руки и мягко отскочили. Анфисов был высок и костист. Маленький, коренастый Федоров походил на киргизскую лошадку. Несколько секунд они крадучись ходили один вокруг другого. Потом вдруг Анфисов крепко обхватил Федорова, зажав ему руки.

Зрители окостенели; даже ветер упал во дворе,

– Ослобони руки-то! – крикнул Филиппыч.

– Руки! – крикнули второступенцы.

– Правильно! – сказали первоступенцы. Я засвистел. Оська загудел. Жюри поссорилось. Анфисов под шумок уложил Федорова.

– Ура! – закричали первоступенцы. – Правильно!

– Ладонь еще проходит! – сказали наши. – Неправильно!

Но, как я ни старался, ладонь моя не могла протиснуться под прижатыми к земле лопатками нашего чемпиона. Клеймо позора прожгло нас насквозь. Федоров поднялся смущенный, отряхиваясь.

– Приляг еще разок, – насмешливо сказал Биндюг, – отдохни!

Будущее показалось нам сплошным кукишем. Мальки ликовали. Тогда Биндюг ринулся на них. Он швырнул наземь их чемпиона и занялся потом избиением младенцев. Он загнал мальков в угол двора ц сложил их штабелем.

 

РЕШИТЕЛЬНАЯ, ДО РЕЗУЛЬТАТА

 

В это время в калитку вошел с улицы Степка Атлантида.

– Извиняюсь, в порядке ведения вопрос, – сказал Степка, – что тут за драка на повестке дня?

Я рассказал Степке, что произошло. Биндюг развалил штабель малышей в барахтающуюся пирамиду и подошел к нам.

– Такие здоровые бугаи, – сказал Степка, – а в борьбу играются. Нашли забаву в такой текущий момент!

– Брешешь, Степка, большая польза для развития, – возразил Биндюг. – Вот, потрогай мускулы… Здорово? То-то и оно-то! Который силач, ему плевать на всех. Вы вот с Лелькой к внучкам почему подлипаете? Трусы потому что. Силенка слаба, так думаешь, своя компания заступится. Эх вы, фигуры! А мне ваша компания не требуется. Я сам управлюсь. Во кулак!

– Здоров кулак, а головой дурак, – сказал Степка. – Ну скажи, чего ты сам собой, в одиночку, добиться можешь? А мы тебя компанией, или, научно сказать, обществом, если вместе решим, так в два счета… Вот наша сила!

– Конечно, если все на одного, – сказал Биндюг. – Только это уж не по-честному.

– А когда работали все на одного, это по-честному было? – спросил Степка.

– Сколько у твоего батьки пузатого на хуторе народу батрачило?

– А ты, что ль, не хуторянин? – огрызнулся Биндюг и почернел от внезапно прорвавшейся злобы.

– Ты не равняй, пожалуйста, – спокойно отвечал Степка. – У пас хуторишко был с гулькин нос, а у вас и сад, и палисад, и река, и берега – целая усадьба.

– Да ваши же товарищи там чертовы теперь коммуну развели, а нас выгнали…

– Выгнали… Не беспокойся, знаю… Хлеб в погребе схоронили. А я своего батьку заставил всю разверстку отдать. Эх, и въехало же мне от матери! Я у Коськи Жука ночевал… А после он у меня… Мы все один за одного стоим. Вот против таких, как ты вроде…

– Значит, против старого товарища пойдешь? – тихо спросил Биндюг.

– Был ты мне товарищ, – еще тише сказал Степка.

Молчание, похожее на тень, прошло по двору. Потом Биндюг шумно вздохнул и пошел к калитке. Он уходил сутулясь, и его лопатки, нетронутые лопатки чемпиона, выглядели так, словно только что коснулись поражения.

 

Э-МЮЭ И ТРОГЛОДИТЫ

 

На другой день класс решил урок алгебры посвятить разбору поединка Биндюга с Атлантидой. Биндюг угрюмо отнекивался. Но вместо ожидавшегося математика Александра Карлыча в класс вошел незнакомый старичок в чистеньком кителе. Он был хил, близорук и лыс. Вокруг лысины росли торчком бурые волосы, лысина его была подобна лагуне в коралловом атолле.

– Что это за плешь? – мрачно спросил Биндюг, И класс загоготал.

– Э-мюэ… Эта? – спросил старичок, тыкая пальцем в склоненную лысину.

– Это моя. А что?

– Ничего… Так, – сказал не ожидавший этого Биндюг.

– Может быть, теперь лысые… э-мюэ… запрещены? – приставал старичок.

Класс с уважением смотрел на него.

– Нет, пожалуйста, на здоровье, – сказал Биндюг, не зная, как отделаться.

– Ну спасибо, – прошамкал старичок. – Давайте познакомимся. Э… Э-мюэ… Я ваш педагог истории, Семен Игнатьевич Кириков. Э-мюэ… Добрый день, троглодиты!

Слово было новым и незнакомым, и мы растерялись, не зная, похвал