Воспоминания о художниках-современниках.

 

В девяносто первом году была мною написана картина «По приходу». Духовенство стоит у подъезда купеческого дома, в полуоткрытую дверь выглядывает горничная, а перед ней у двери стоит трапезник с медным кувшином освященной воды. Позировали мне знакомый дьякон и священник. Вся картина целиком взята с натуры. Мне очень не понравилось попрошайничество, хождение по лестницам и беспокойство в праздничный день обывателя. Когда всем желателен был отдых в кругу своих близких. Картина возбудила во многих недовольство, и хотели на меня жаловаться на «позорную» картину для духовенства. С выставки картину приобрел Алексеев (рисунок акварелью в Третьяковской галерее). В этот период я не появлялся в обществе, не посещал никаких художественный собраний.

Изредка посещал меня художник Виктор Андреевич Симов, который был моим другом и приятелем еще со школьной скамьи. Он поступил декоратором во вновь открывшийся Художественный театр. С большим энтузиазмом принялся он за свою работу и старался внести в нее как можно больше исторической правды. В это время ставилась первая пьеса «Царь Федор Иванович». Я нередко у него гостил в деревне Иваньково под Москвой, где он имел дачу и жил там, а зимой он приезжал иногда ко мне. Жил я в это время в Гончарном переулке в небольшом деревянном домике.

Видался я иногда с С.А. Коровиным. Последний приглашен был преподавателем начального класса в училище живописи и теперь всецело был под влиянием Е.С. Сорокина. Он писал свою картину «На миру» (в Третьяковской галерее). «Верите ли, - говорил он мне, - я теперь только учусь, встречаясь и беседуя об искусстве в школе с Сорокиным». Масса была написана им этюдов для своей картины, и с большой строгостью он относился к перспективному ее построению. И действительно, влияние Е.С. Сорокина вполне отразилось на работе Коровина в картине «На миру». В ней строго нарисованы все фигуры на сходке и приведены в перспективу. Он желал, чтобы зритель чувствовал себя среди изображенной им толпы крестьян, поэтому расстояние между первоплановой фигурой крестьянина и зрителем он взял три аршина. Вся композиция в картине исполнена очень правдиво. В центре ее замечательно исполнены типы самодовольного, улыбающегося кулака и горько обиженного раздраженного бедняка. При окончании картины и перед посылкой на передвижную выставку, он очень волновался, что его забаллотируют, и она останется на руках у него. Третьяков не раз смотрел его картину, но политично не говорил ничего о его картине. Коровин не верил мне, когда я ему говорил, что картина не только будет принята на выставку, но и приобретена Третьяковым. Мы спорили на пари, и я выиграл его этюд «Маневры в Иванькове».

Н.В. Неврев.

 

Николай Васильевич Неврев пользовался большой известностью, как исторический художник. К сожалению, все его исторические картины приобретались исключительно Киевским сахарозаводчиком Харитоненко и только несколько жанровых вещей попало в Третьяковскую галерею.

Высокого роста, худощавый, с проседью, темными глазами и бесцветным лицом, одет был почти всегда в черный бархатный костюм иностранца ХVII века. Николай Васильевич Неврев жил недалеко от меня на берегу реки Москвы. Николай Васильевич не имел семьи, рядом с мастерской помещались его племянник и старушка. Когда я приходил к Николаю Васильевичу, он всегда любезно встречал меня и громко звал своего племянника, человека низенького роста, лет сорока и не вполне нормального. Обращаясь к племяннику, Неврев говорил: «Сергей Сергеевич, заварите архиерейского». Через 20 минут его племянник появлялся с подносом, на котором было два стакана и непременно блюдце с клюквенным вареньем.

Николай Васильевич имел большое количество боярских костюмов и не жалел денег на их приобретение. Так, когда он задумал писать картину «Суд над патриархом Никоном», он заказывал специально мантию архиерейскую и белый атласный кафтан для царя Алексея Михайловича. Владея большим количеством костюмов, он никогда не отказывал нуждающимся в них художникам.

Неврев был учеником Зарянко и большим последователем его учения о перспективе.

Во всех картинках своих точно соблюдал правила перспективы. Он писал всегда сидя и горизонт, была ли сложная или не сложная по содержанию картина, он всегда брал на уровне своих глаз. Без натуры ничего не писал и старался передавать ее с точностью. Квартиру он имел на Краснохолмской набережной, она служила ему мастерской и представляла большую, длинную комнату. В глубине этой комнаты было определенное место для натурщика и для всей обстановки. Пол этой части мастерской был расчерчен на квадратные аршины и нанесен на особый лист бумаги, служивший для перспективных построений. В плане Неврев зачерчивал все предметы, с которых он писал и фигуры. С таким оборудованием он мог работать иногда без всяких набросков и эскизов. Проводил на холсте линии горизонта и центральную вертикальную линию. Затем каждый предмет картины он наносил на холст при помощи масштабного аршина, на соответствующих расстояниях от линии горизонта и центра.

Работа была очень кропотливая и скучная: нужно было знать точный размер каждой ножки стола и стула, найти ее на плане, по плану найти место на холсте и потом определить величину по масштабному аршину.

«Удивляюсь я, - говорил он мне, - как это современные художники не соблюдают перспективы и имеют смелость, как, например, В.И. Суриков писать, - такие большие и сложные картины, как «Казнь стрельцов». Обратите внимание как там в картине у него перепутаны телеги или в картине «Боярыня Морозова» – у нее ноги вытянуты на три аршина. Неврев не стеснялся говорить об этом В.И. Сурикову, который назвал Неврева «аршинником» и звал его «профессор Не ври».

Я, начиная от картины «Оборона Троице-Сергиевой лавры», был последователем способа пользования перспективой Неврева. Она мне давала полную свободу определить постройку стен, лестниц в картине. Невревский способ совершенно легко разрешает задачу построения предметов перспективную. Этим способом все предметы, не только находящиеся на плоскости пола, но и висящие на потолке, как люстра, легко приводить в перспективу. Неврев по смерти Павла Сорокина несколько лет преподавал в фигурном классе училища живописи, ваяния и зодчества. В преклонном возрасте начать болеть грудной жабой, почему должен был покинуть училище живописи и Москву. Он уехал в имение своего брата, где, и покончил с собой, застрелился в припадке своей болезни.

 

А.К. Саврасов.

 

Посещая передвижную выставку, которая ежегодно открывалась весной в стенах Училища живописи, однажды я, по старой памяти, зашел в мастерскую Саврасова, где мы, ученики Перова и Саврасова, в старое время после занятий собирались и толковали об искусстве. Мастерская была пуста. Посредине стояла витрина с различными предметами: тут был и топор, громадная синяя банка и финикийского стекла маленький сосуд и проч. На место Саврасова теперь был приглашен в школу В.Д. Поленов. В бывшей Саврасовской мастерской была мастерская натюрморт под руководством Поленова. С этого времени между молодыми воспитанниками Поленова и старшими художниками – воспитанниками Сорокина, начинается борьба. Молодежь требовала, чтобы ее баллотировали непременно в члены.

Алексей Кондратьевич Саврасов задолго до своей смерти (1897 г.) похоронил себя в искусстве. Крепкий и сильный физически, талантливый пейзажист и прекрасный руководитель учеников Московской школы, был жертвой неумеренного пристрастия к спиртным напиткам. После смерти Перова, которому он помогал иногда в живописных работах (в картинах Перова «Птицелов» он написал пейзаж и при мне он писал Перову пожар в «Пугачевском бунте»). Мне привелось видеть написанный О. Волковым (товарищем моим по натурному классу в школе) портрет А.К. Саврасова, который был изображен в дырявом костюме с плечами прикрытыми рогожей.

Саврасов вынужден был покинуть Московскую школу и бедствовал вследствие своей болезни. На рынке у Сухаревой башни он продавал карандашные свои рисунки, чем и жил до своей смерти.

 

 

В.Д. Поленов.

 

В.Д. Поленова признают родоначальником Русского импрессионизма и это правильно. Вступив руководителем в Московскую школу, он вливает новую струю, струю колорита и декоративной живописи. Под его влиянием многие из молодых художников стремятся главным образом к передаче в своих картинах музыки в красках: (К.Коровин, Головин и др.) и начинают отступать от принципов старых своих учителей-передвижников, которые требовали содержания в картинах, знания перспективы и рисунка. Но, стремясь непременно участвовать на Передвижной выставке, они требуют баллотировки их в члены.

Правление товарищества Передвижной выставки в 1889 году повесткой извещает их, что «Заявления от экспонентов о желании баллотироваться в члены не принимаются». После этого, по инициативе С.В. Иванова, с подписями экспонентов было послано второе письмо в Правление с требованием допустить их в члены товарищества. На общем собрании ХVIII Передвижной выставки товарищество избирает из них в члены более желательных и отвечающих идеологии товарищества (Архипова, Левитана, Остроухова, Светославского, Васнецова и Касаткина). К следующей же Передвижной выставке Правление товарищества рассылает экспонентам «условия приема картин экспонентов», чтобы картины не представляли простое упражнение в живописи, а заключали в себе рассказ, настроение, поэтический момент, словом, чтобы произведение не лишено было художественной задачи». Общее же требование для всех принимаемых на выставку произведений – грамотность, т.е. умение писать красками и знание формы, рисунка и перспективы. Передвижники представляли собой не общество на паях, а «Товарищество», поэтому были вправе избирать в члены желательных им художников, которые отвечали бы общему характеру Передвижной выставки. Недовольные строгим жюри, Товарищество, экспоненты в скором времени организуют свое, общество Московских художников «на более свободных началах, чем передвижники». Картины на выставке баллотируются всеми участвующими, которые представили свои работы. Это нововведение, кажется, послужило потом к самоуничтожению общества. На первых выставках принимал участие и Поленов.

Любимый учениками профессор В.Г. Поленов умер в 1882 году. Заместителем его в натурном классе поступил В.Е. Маковский. Вся артистическая Москва хорошо знала этого талантливого жанриста Передвижных выставок. Маковский дружно вел руководство учеников в согласии с Евграфом Сорокиным – старожилом Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Можно ли было не уважать такого образованного в искусстве художника, каким был Сорокин, знатока античной формы, анатомии и перспективы. Он вмещал в себе весь комплект тех знаний, которые необходимы в руководстве учащихся. Так, в нормальном порядке шло преподавание в школе после Перова до смерти Сорокина. По смерти Сорокина в натурный класс переходит В.Д. Поленов, опытный художник, с высшим образованием, в живописи отличающийся гармонией красок, он заместить Сорокина не мог, чтобы вести руководство учащихся в согласии с Маковским и другими художниками при Московской школе. Не взирая на то, что он был членом товарищества Передвижных выставок со своими коллегами в школе, он ушел из Московской школы в 1894 году.

 

После нескольких картин из быта современного духовенства, мною написанных, мне пришла мысль написать историческую картину «Оборона Троице-Сергиевой лавры» при наступлении поляков в 1612 году. Я поехал в лавру, чтобы на месте познакомиться с историческими и топографическими материалами. В лавре неожиданно встретился с моим товарищем в юности по Училищу Н. Рождественским в монашеской рясе и черном клобуке. «А я не знал, где вас искать, сам Бог послал ко мне, вы мне очень нужны, пойдемте в мою келью и поговорим». В келье мы разговорились. Оказалось, что по окончании семинарии он не пошел в Академию, а поступил в монастырь Нового Иерусалима, где, по испытании строгого настоятеля, прошел послушание низшего рабочего: топил печи, рубил дрова и прочее, а теперь одновременно с наместником Леонидом (Кавелиным) перешел из Нового Иерусалима в Сергиеву лавру. Склонность к аскетической жизни развилась очень рано, когда он учился в Заиконоспасском духовном училище, и получил от товарищей прозвище «монаха». Он не принимал участия ни в каких играх товарищей и любил одиночество. В семинарии он в свободные часы, а теперь в лавре, занимался преимущественно литературным трудом и в последнее время был занят составлением полного жития пр. Сергия. В иллюстрации этого жития желал бы своим сотрудником иметь меня, как старого своего товарища. Со своей стороны и я высказал мою цель приезда в лавру – собрать необходимые материалы для задуманной мною картины «Оборона Троице-Сергиевой лавры» при наступлении поляков». Он удивился, - «не напрасно ли вы будете трудиться над этой картиной» – говорит мне. В лавре жил много времени, писал этюды и фотографировал профессор Академии Верещагин. Ему дан заказ Александром III написать картину «Защита Троице-Сергиевой лавры». Известие это было слышать мне не совсем приятно, конкурировать с профессором Академии в одной и той же теме было мне нежелательно. По возвращении из лавры, в Москве меня ожидал П.Н. Полевой, редактор и издатель «Живописного обозрения». В своем журнале он помещал репродукции с моих картин. Пользуясь свиданием с ним, я, между прочим, расспросил его и о картине Верещагина, которой я не видел и я не мог иметь понятия о ней. «Картина В.П. Верещагина, - сказал мне Полевой, - это парад, написанный по заказу царя, и действительной в ней правды нет. Вы не оставляйте вашу мысль писать картину. Я убежден, что у вас получится продуманная, живая и правдивая картина». Полевой меня успокоил, и я решил продолжать свою работу над картиной.

По делу иллюстрации жития пр. Сергия, исполнение которого я взял на себя, (Н. Рождественского), приходилось нередко мне бывать в лавре и, останавливаясь у Никона, я пользовался каждый раз случаем сделать что-либо и для картины: покопаться в архиве, который мне был доступен, или написать этюд каменной стены лавры. Нашел я и уголок на стене с видом на Успенский собор у Пятницкой башни, где происходила жаркая схватка осажденных с поляками. Работать по иллюстрациям жития пр. Сергия было мне нелегко. Никон был очень расчетливый и экономный при издании своих литературных трудов и не сошелся в цене с хорошим гравером Рыжевым, а условился с Рошевским, который знал только пейзаж, а фигуру не понимал. Никон среди лаврской братии, как образованный человек, стоял выше других, но не пользовался расположением лаврской братии. Был очень строгий девственник и не снисходительный к слабостям других монахов. У него был келейник – Яков Сибиряк, очень живой молодой парень, который хорошо и быстро освоился с машинами лаврской типографии, построенной частью на капитал из издания трудов Никона, за что был дорог Никону. Замечал слабости последнего, нередко шутил над ним. Однажды, приезжал я к Никону и вижу дверца железного шкафа у него, где хранились денежные средства, имеет надпись «Волшебный сундучок». «Что это?» – спрашиваю. «Да это все Яшка балагурит. На днях он очень напугал меня. Сижу я за своей работой: нужно написать было поучение к празднику, и вдруг слышу плач ребенка вблизи меня. Встал, обошел все комнаты (помещение он занимал довольно большое), заглянул во все углы и за окно, ребенок плачет, а я не могу понять, где он. Вот искушение. И что же? Негодяй, Яшка, залез в мой шкаф с платьем да в валенный сапог и плачет ребенком.

Посещая Лаврскую обитель, я нередко вспоминал героев, стойких и храбрых монахов при осаде их поляками. Они были очень изобретательны в средствах своей защиты. Против польской кавалерии придумали «чеснок». Это несколько гвоздей скрепленных под углом и когда они были разбросаны, то лошади польской кавалерии, наступая на них, портили ноги и выбывали из строя. Монахи делали ночные вылазки из монастыря, разбрасывали этот чеснок и тем самым портили лошадей. За это «в награду» от поляков получали множество пуль в ноги. Был такой монах Савватий Обрютин, который получил около двадцати пуль в ноги и жил после чуть ли не до восьмидесяти лет.

 

В девяносто четвертом году я оканчивал свою картину «Оборона Троице-Сергиевой лавры», Третьяков не раз ко мне заезжал, - признак хороший. Однажды он заметил в мастерской мою папку с этюдами и набросками и самовольно начал рыться в ней. Это мне не понравилось, и я все свои материалы к картине убрал. Но мера эта не пресекла его любопытство. При следующем посещении своем он обращался ко мне и спрашивал: «Покажите мне этюд того или другого предмета к вашей картине». Между прочим, я спросил Третьякова, какого он мнения о моих исторических и бытовых картинах, где проявляю себя лучше? На это получил такой ответ: «Ваша жанровая картина «Дележка пасхального сбора» мне очень нравилась, но не купил я ее потому, что она не входила в мои расчеты». Т.е. Третьяков поскупился. По этим расчетам и «Оборона Троице-Сергиевой лавры» не была им приобретена. В последнее посещение свое перед отправкой картины на выставку, Третьяков просил уступки с означенной мною цены. Я предложил ему уступить двести рублей. «Это, - говорит, - мало. Уступите пятьсот». Я отвечал, что подумаю. «Ну, мы, - говорит, - увидимся в Петербурге и там поговорим». Третьяков любил уступки, особенно когда рассчитывал, что на ту или другую картину художника не будет ему конкурента. Да и художники его баловали и нередко ему большие картины жертвовали, чтобы быть им на виду у публики в его галерее.

Коснусь еще одной характерной стороны П.М. Третьякова, которой я был свидетелем. Это было до публичного открытия его галереи. С его разрешения я осматривал картины. Перед картиной «После побоища» стоял Третьяков и художник средних лет, высокого роста, худощавый блондин, которого я еще не знал. В это время художник прописывал в картине луну, изображая ее более яркой. Художник окончил свою работу, сложил кисти и палитру в ящик, любезно простился с Павлом Михайловичем, пожав ему руку, и удалился из галереи. Павел Михайлович прошелся раз, другой около картины, затем остановился, посмотрел на луну, только что прописанную художником, вынул из заднего кармана своего сюртука носовой белый платок и начал полегоньку счищать платком нанесенную художником сырую краску с прописанной в картине луны. Когда все стер, положил обратно свой платок в карман и удалился в свои покои. Прошло после этого много времени, а я был уже знаком хорошо с В.М. Васнецовым, автором картины «После побоища», вспомнил и рассказал ему этот случай. «Ну, скажите, пожалуйста, ведь я и не знал этой истории, - сказал Васнецов, - и был крайне удивлен, почему это после моей прописки так могла потемнеть и «пожухнуть» луна».

Зимой, вечером, в 1894 году в последний раз я виделся с дорогим учителем моим И.М. Прянишниковым. Я и Касаткин пришли его навестить, услыхав о его болезни. Илларион Михайлович лежал на диване с прикрытыми пледом ногами. Принял он нас очень радушно и угощал ужином. «Что вас нигде не видно, - обратился с вопросом он ко мне. – Так, батенька, жить нельзя в настоящее время, нужно непременно бывать в обществе людей, слушать, что говорят и наматывать себе на нос».

Илларион Михайлович, ученик Е. Сорокина, немного прожил после смерти своего учителя: он умер спустя два года. Ему было пятьдесят лет с небольшим. Он не имел детей и, по-видимому, не утруждал себя много работой. Знакомый мой Цветков говорил, что Прянишников начинал писать картину, когда «шлея попадет ему под хвост» и невтерпеж станет художнику сидеть сложа руки. Не любил он новаторства, которое в конце его жизни начало проникать в среду молодых художников. «Искусство живописи, - говорил он, - стало теперь не огороженным полем, куда всякий может заходить и испражняться».

Прянишников прекрасно рисовал, писал смело, просто и уверенно, не прибегал к лисеровкам, как это делал Перов. Мой знакомый мне передавал очень курьезный случай: Один из учеников школы взял заказ написать портрет с одного сухаревского торговца. Условился с ним в цене, продолжительности сеансов и числа их. Портрет окончить посчастливилось художнику раньше, чем предполагал. Торговец же, пользуясь этим случаем, вместо благодарности, не хотел платить за портрет полностью, сомневаясь в добросовестности работы. Это дело поступило к мировому судье. Прянишников вызван был в качестве эксперта.

- Скажите, профессор, - обращается к нему судья, - окончен этот портрет или нет?

- Художник кончил его писать, - отвечает Прянишников, - значит он окончен.

- Скажите, есть ли сходство этого портрета с заказчиком?

Прянишников внимательно всматривается в заказчика и в портрет и говорит:

- Походит, очень походит, но немного облагорожен, а там, - указывая на физиономию заказчика и сжимая кулак, - больше кулачества.

В публике раздается смех.

 

В этом же 1894 году я собрался в первый раз поехать в Петербург на открытие Передвижной выставки. Картину свою отправил раньше. На вокзале я встретился с Пастернаком, Касаткиным и меня они познакомили с Н.Н. Ге, который вез на выставку картину «Распятие». Все мы заняли место в одном купе. Толстой Л.Н. провожал художника Ге и стоял до отхода поезда на платформе у окна нашего вагона, окруженный народом. Мне передавали, что картина «Распятие» Ге, которую он показывал Толстому, так растрогала его, что он плакал перед ней.

Поезд тронулся, и мы раскланялись с Толстым. В купе с нами ехал до Петербурга сотрудник не помню, какого журнала или газеты. Ге так увлекательно начал передавать нам содержание и исполнение своей картины, что я представлял ее необычно потрясающей зрителя своим ужасом драматизма. Ге сообщил нам о своем новом теперь приеме в живописной технике. Он брал краски на кисть и смешивал их не на палитре, а прямо на холсте. Это тоже была для меня оригинальная новость. Много говорил о вегетарианстве, подробно перечислял все разнообразные кушанья, изготовляемые им. Слушать его красивую, живую речь было приятно не только сотруднику печати, но и нам.

Утром прибыли мы в Петербург. Касаткин и я остановились в гостинице на Фонтанке в одном номере и поспешили в помещение выставки на Морскую в Общество поощрения художеств. Прибывшие на выставку картины уже были расставлены, в том числе и моя «Оборона Сергиевой лавры». Ге, увидев мою картину, подошел ко мне, обнял и расцеловал. «Теперь, - говорит, - я вижу, с кем вчера познакомился».

Вскоре я познакомился со всеми петербургскими товарищами передвижной выставки, которые очень радушно приняли меня в свой круг. Сожалел я, что среди них не мог видеть Крамского, который так искренно и любовно относился в своих письмах ко мне (не зная меня лично) по поводу моей первой картины «Черный собор», но теперь его уже не было в живых. Он умер, но кипучая жизнь передвижных выставок и после его смерти продолжалась. Интерес к выставкам среди художников и публики не ослабевал. Молодые художники из всех сил старались преодолеть строгое жюри товарищества и своими работами участвовать на передвижной выставке. Участие на передвижной выставке давало им аттестат своего рода на зрелость художника. Публика с нетерпением ждала открытия выставки, как большого культурного праздника в народной жизни. Киев, Одесса, Харьков и другие города встречали передвижную выставку как дорогую гостью, предоставляя бесплатное помещение в высших учебных заведениях. Товарищество передвижной выставки богато было талантами и не нуждалось в материальных средствах. Выставочный фонд его членов превышал сто тысяч. Ни члены, ни экспоненты не знали никакой процентной платы при продаже своих картин. Все покрывалось входной платой на выставку, которая за сорок восемь лет с двадцати копеек повысилась до пятидесяти копеек. Устройство выставки в Петербурге продолжалось несколько дней, и она открывалась на первой неделе поста. Каждому прибывающему члену товарищества вручалась распорядителем книжка со списком всех картин экспонентов. По книжке каждый член просматривал все представленные экспонентом вещи и которые находил слабыми для выставки вычеркивал. Затем устраивалось общее собрание, где происходил общий подсчет голосов или баллотировка. Председателем общего собрания в мою бытность избирался Мясоедов, как старейший из членов товарищества и отличный организатор хозяйства передвижников*.

На общем собрании утверждалась баллотировка картин экспонентов и достойных из них избирали в члены закрытой баллотировки. Выбиралась тройка распорядителей по развеске картин и проч. Развеска картин была не по авторам, а начиналась с больших полотен, затем средних и малых. Подбор картин производился по красочным пятнам, сохраняя общий ансамбль выставки.

Незаменимым работником по развеске картин был Е.Е. Волков. Десятки лет он работал на этом поприще. С утра и до сумерек, когда устраивалась выставка, слышен был его энергичный голос в зале: вправо, влево, выше, ниже, наклон, больше, меньше, крепи. И переходил к следующей картине.

 

* Мясоедовым были изобретены разборные ящики для картин. В провинции они служили и мольбертами. Потом было устроено два специальных вагона для перевозки не только по России, но и за границу.

 

В час дня временно прекращалась развеска, и ее работники шли подкреплять свои силы в боковую комнату большого зала, где с утра непрерывно кипел самовар и заваривался чай. На столе лежал белый хлеб и лимон. Тут встречались и беседовали со всех концов России приехавшие члены-передвижники, а и иногда появлялся и заграничный гость.*

К часу дня на стол подавалась рябиновая, которую очень любил Волков, но от нее также не отказывались и другие, - сыр, колбаса, ветчина и прочее. Все в приподнятом настроении пьют, едят и перебрасываются шутками. «Послушай, Илья, - обращается Волков к Репину перед которым стоит тарелка с овощами, - брось ты эту траву, да ешь ты ветчину или вот колбасу, ведь с этой травы ты скоро подохнешь». Вмешивается в разговор Бодаревский: «А я утром всегда съедаю пять яиц и чувствую себя хорошо». Волков несколько косится на него: «Ну, понятно теперь, почему ты пишешь плохие картины». Волков не любил картины Бодаревского, в которых иногда проглядывалась порнографичность.

На ХХII выставке распорядителем ее был Константинович, очень энергичный и аккуратный человек. Работы у него было много по приемке картин, которые получались со всей России и из-за границы, по осмотру картин и регистрации. Спешно нужно было составить каталог к выставке и прочее. Его тащили во все стороны: не успеет проглотить стакан чая, как его вновь требуют. Наконец, он, получая немного свободного времени, вбегает в боковую комнату и протягивает руку к мисочке, стоящей на столе в сторонке с его завтраком. Открывает ее и на лице его выражается удивление: она пуста.

 

 

* Члены передвижной выставки: Боголюбов, Леман, Харламов, Бокалович, Похитонов жили за границей и присылали картины свои к открытию выставки.

 

- Господа, - обращается он к сидящим у стола художникам, - кто же съел мой завтрак?

Соседи переглядываются.

- Да кто же, - говорит Максимов, - тут сидел Ге, он вероятно, и съел его. Да вот он и сам идет сюда.

- Николай Николаевич, вы же вегетарианец, а вот, говорят, скушали мое мясное блюдо – сосиски?

- Да, это правда, но и Христос не осудил царя Давида, когда тот съел хлебы предложения…

Развеска картин подвигается к концу и начинают появляться нетерпеливые, любопытные дамы: жены художников и дамы дворцового ведомства, не исключая и княгинь.

День открытия выставки для публики назначался в первое воскресенье великого поста. Накануне же в субботу приглашали царя Александра III, который любил искусство русских художников, и приобретал с выставки картины. Он очень благосклонно относился к передвижникам и посещал все их выставки. Знакомый мне художник Лянхэнс рассказывал мне следующий курьезный случай.

«Однажды вхожу я к князю Александру III и вижу, что он стоит с пузырьком лака, и усердно мажет кистью висящую на стене приобретенную им картину Гунна «Варфоломеевская ночь».

- Что Вы делаете, ваше высочество?

- Да мне показалось, что картина потемнела, и я покрываю ее лаком.

- Вы можете испортить картину, так как покрывать картину лаком нужно тогда, когда она лежит на горизонтальной плоскости.

Тогда князь остановил свою работу.

Александра III начали приглашать накануне открытия каждой выставки после того, как он высказал передвижникам, что все лучшие вещи с выставки бывают закуплены Третьяковым. С последним ему было трудно бороться, Третьяков объезжал художников предварительно до открытия выставки. При посещении Александра, говорили ему, что та или другая вещь на выставке приобретена Третьяковым, так как была написана по его заказу.

Помню посещение выставки царем Александром III.

В субботу, к 12-ти часам дня, все члены товарищества во фраках без знаков отличия собрались в помещении выставки, кроме Ярошенко, который не желал нарушать правил равенства товарищества и не мог перед царем, как военнослужащий, быть в партикулярном костюме, не явился и Ге.

Незадолго до приезда царя, появился на выставке полицмейстер. Не успел он просунуть свой нос в выставочное помещение, как услышал энергичный голос Волкова: «Вы зачем здесь, уходите отсюда, мы здесь хозяева, мы приглашали царя и отвечаем за охрану его, а вы можете стоять на улице у подъезда». Полицмейстер удалился. Президент Академии художеств князь Владимир Александрович, который должен был сопровождать царя по выставке, в этот раз опоздал. Александр III приехал раньше его на несколько минут, сбросил свою шинель в вестибюле на руки швейцара и поднялся наверх. За ним следовали царица, наследник Николай и другие дети. По своему росту перед свитой Александр III казался великаном. Мне припомнилось крушение царского поезда в Борках, где этот силач на своей спине держал крышу разрушенного вагона, спасая под ней свою семью.

 

Первая картина от входа в зал была моя «Оборона Сергиевой лавры». Царь остановился перед ней и, по-видимому, внимательно ее рассматривал. Группа художников, которая стояла на небольшом расстоянии от царя, начала меня потихоньку выталкивать из среды, ожидая какого-либо вопроса со стороны его. В это время незаметными, тихими шагами подошел и стал за спиной царя князь Владимир. Царь обернулся назад и почти, как говорится, нос с носом столкнулся с Владимиром. На лице его выразился испуг, по-видимому, нервное потрясение после катастрофы в Борках его не оставляло.

- Как это ты подкрался, я не заметил?

- Третий год ношу, брат, одни и те же сапоги.

При этом он несколько вывернул свои ноги внутрь для доказательства, показывая подошвы сапог.

Царь повернулся и пошел по выставке дальше…

Выразил желание приобрести картины Волкова, Дубовского. Остановился у картины Левитана «Над ночным покоем» (В Третьяковской галере) и спросил: «Что церковь на острове писана с натуры или фантазия?» Автор отвечал, что это фантазия. Подошел к картине «Распятие» Ге. Президент сообщил царю, что картина эта написана художником Ге.

- А это кто? - спрашивает царь, указывая на фигуру распятого.

- Христос, - отвечает ему Президент.

- Ну, какой же это Христос? Это Миклуха Маклай.

Прекрасные были портреты и картины у Ге, а теперь он неузнаваем.

Продолжая осматривать выставку, царь закурил папиросу. Подходит к картине Бегрова, изображающей какой-то завод или фабрику, краснокирпичного цвета с отражением в воде.

- Картина эта, - докладывает Президент, - писана по заказу.

- Ну, разумеется, кто же такую глупость может купить?

Проходя мимо окна в нижнем коридоре выставочного помещения, царь гасит окурок своей папиросы на подоконнике и чувствую я, что кто-то отталкивает меня от него, затем протягивается чья-то рука и хватает этот окурок. Я оглядываюсь и вижу Бегрова.

При выходе с выставки царь спросил: «На каких условиях товарищество занимает помещение под выставку?». Когда ответили ему, что платят тысячу рублей во время выставки, царь улыбнулся и сказал: «Однако, хорошо вас поощряет общество». Нужно заметить, что дом поощрения художеств с выставочным залом был обществу пожертвован царем.

По отъезде царя возникает спор. Савицкий говорит Бегрову, что царский окурок он подменил своим и что у него в руках находится подлинный окурок царя. Бегров волнуется и этим возбуждает общий смех.

Когда отбыл с выставки царь, картина Ге, по желанию ее автора, была снята с выставки и временно поставлена к стене в боковой комнате. Очень было жаль почтенного старца-художника. Он до последней минуты верил в свой новый труд искусства, над которым много провел дум и творческого волнения и так неожиданно провалился.

На последнем собрании среди своих старых друзей и товарищей перед открытием выставки он был очень одушевлен и все время говорил об искусстве. Красивая речь его дышала молодостью. Он коснулся, между прочим, экспрессии в картинах и выразил желание знать, как достигают ее товарищи. Тут получился довольно курьезный ответ. Старик Михаил Петрович Клодт (женатый на молодой француженке) так сообщил нам свой способ достижения экспрессии: «Когда мне нужно изобразить печаль, я начинаю дразнить свою жену и, доведя ее до слез, беру краски и пишу этюд с нее». Раздался общий смех.

Можно ли было ожидать, что на этом собрании мы видели и слышали Ге в последний раз. Неудача с картиной «Распятие» произвела, возможно, удручающее впечатление на него, он быстро исчез и спустя несколько месяцев было получено известие о его смерти.

Оставшиеся по смерти его картины были перевезены в Москву и помещены в мастерской Касаткина, затем приобретены были Третьяковым. Христос, изображенный в картине «Что есть истина», Христос перед Синадрионом, - мне лично никогда не нравились. Это был какой-то запуганный, растрепанный человек с лукавыми глазами. А вот Христос Нестерова в картине «Святая Русь», какой-то оперный певец, принарядившийся в подкрахмаленную одежду. Ждите, сейчас запоет. Да, художник бессилен изобразить в лице Христа высокое его учение, а это главное…

 

Картина моя «Оборона Троице-Сергиевой лавры» с выставки была приобретена князем Константином Константиновичем за назначенною мною сумму три тысячи. При встрече моей с Третьяковым, он сказал мне, что очень рад, что она попала в хорошие руки. Вечером, в день открытия, был, по заведенному порядку хороший ужин с участием экспонентов и гостей – друзей товарищества. Был Д.И. Менделеев, Петрушевский, Собко и Стасов. Стасов, познакомившись со мной, звал меня обязательно завтра прийти к нему на пирожок. Я обещал, но когда услыхал об этом Ярошенко, он отсоветовал мне ходить к Стасову, уверяя, что своей похвалой Стасов может повредить мне. Вообще Ярошенко был большой противник всякого рекламирования художников. Он один из первых настаивал, чтобы сотрудников газет и журналов не допускать на выставку до открытия ее, и чтобы они были платными, наравне, с прочими посетителями, чтобы право репродукции с картин художников непременно оплачивалось. Право репродукции с моей картины было приобретено в журнал «Артист», издаваемый Новиковым.

На пасхе Передвижная выставка, по примеру прошлых лет, из Петербурга была перевезена в Москву и открыта в залах Училища живописи. Картина «Оборона Сергиевой лавры» привлекала внимание публики и доминировала на выставке. В газетах появились отдельные статьи о картине.

Президент Училища живописи, князь Сергей посетил выставку в сопровождении художника Поленова, и моя картина ему очень понравилась, как об этом передал мне потом князь Львов, который был теперь административным лицом при Училище. Поленов между прочим сообщил князю Сергею, что я собираюсь за границу, и князь Сергей выразил желание содействовать мне в этой поездке. Имея теперь свои средства от продажи картины, я не желал быть под опекой кого-либо или искать содействия, а желал быть свободным от помощи. Поэтому я не воспользовался предложением князя.

С<