НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН УМИРАЛ (отрывок)

В 1947 году двадцатилетний Витя Гребенников (двадцатилетний Витя! — Л.Л.) стал уголовным преступником.

Его осудили на двадцать лет лагерей за «групповое хищение государственной собственности в особо крупных размерах». История его преступления проста.

В тот скудный послевоенный год Гребенников, больной туберкулезом парнишка (бедненький! Обратите внимание, как последовательно создается образ маленького несчастного мальчика, без мамы и папы — Л.Л.), работал делопроизводителем (проще говоря, секретарем—машинисткой) в швейной промартели города Миасса Челябинской области. Однажды он получил на весь коллектив пачку хлебных карточек, раздал их швеям и пригорюнился над своей единственной — 400 граммов в сутки. Тяжело жить без родителей! Мама умерла, отец в больнице. Есть все время хочется, грудь болит от кашля (прямо слезу прошибает — Л.Л.) А еще нужно найти деньги на билет до Ашхабада или обменять на билет две буханки хлеба —целое состояние. В Ашхабаде — астрофизическая лаборатория, где высоко оценили его юношеские работы по метеорной астрономии и где его дожидается сам завлаб Астапович (не просто так подделал парнишка Витя карточки, а высокой цели ради, понимаш — Л.Л.).

Думая так, он незаметно для себя, механически перерисовал хлебную карточку на листке бумаги. Получилось похоже. (Он еще не знал, что таит в себе талант художника—портретиста). Дома, заперевшись на ключ, сделал тушью точную копию. «Где взял?» — удивилась продавщица продмага, один раз уже отоварившая Вите талон. «На базаре купил». «Смотри, парень...» — и неуверенно протянула ему брусочек с довеском.

Наутро во дворе раздались чужие громкие голоса, затем в комнату ворвался (не вошел, а понимаш, ворвался к Вите—сиротке! Художественный прием здесь использован тот же, что и в стишатах на Золотой горе, см. часть третью — Л.Л.) милиционер с наганом, со всего маху ударил (ударил маленького двадцатилетнего мальчика, зверь! — Л.Л.) Витю рукояткой по затылку, выстрелил, «чтобы сломить сопротивление», у самого его уха.

Гребенникову предъявили весь многотонный перерасход хлеба по городу, хотя справиться с изготовлением такого количества карточек не смогла бы и профессиональная артель художников.

Преступление для голодного года было, конечно, серьезным. Но все же, когда после шести месяцев страшной Златоустовской тюрьмы прокурор сначала потребовал его расстрелять, а затем заключить в лагеря на двадцать пять лет, Гребенников понял: жизнь кончена.

В последнем слове «главарь банды» пролепетал: мне только исполнилось двадцать, вы мне даете больше, чем я прожил. И горькая эта усмешка вдруг помогла: приговорили «всего» к двадцати годам.

Через месяц хлебные карточки в стране отменили, хлеб стал доступен. Представьте чувства Виктора в лагере.

Прокурор же, добивавшийся расстрела для него (и для десятков подобных «преступников»), повесился. Хочется думать, что совесть заговорила. Хотя кто знает...

«Мне уже 64 года, но до сих пор снятся режимные сны. Будто времена изменились и меня взяли досиживать мои 14 сталинских лет (в июне 53—го амнистировали с полным снятием судимости), и я снова в лагере, на этапе или на пересылке. И все это — живо, реально, с такой тоской о детях, о внуке, о незаконченных делах, недописанных книгах, со скорбью о всех несчастных, опять согнанных деспотами за колючую проволоку, что кошмары эти затем полдня не дают работать, сосредоточиться. И я подолгу живу одновременно в двух мирах — сегодняшнем и том, лагерном»...

Тот лагерный мир начался для него зоной с именем «Первомайка». Содержались в «Первомайке» уголовники вперемешку с 58—й статьей. Выживали немногие. Пролетит месяц — поредеет народ, как деревья на лесоповале, одни пеньки останутся. Витины нары стояли у окна, и он видел по ночам, как вывозили за зону трупы на санях, легко влекомых однорогим черным быком. Вертухай, сдающий трупы (связка мерзлых полускелетов), отворачивал брезент, а принимающий считая их, с размаху пробивая острой железнодорожной кайлой шары стриженых черепов — для верности, чтоб не выехал кто живым, и для твердости счета. Везли до ближайшего отвала выработанной медной шахты, сбрасывая трупы в стволы (обратите внимание, здесь со слов «Вити» описано то, что происходило и на Золотой горе: умершим в тюрьмах, а не расстрелянным, пробивали черепа — проверка на жизнь — и сбрасывали в шахты)...

Уходя на свободу в 1953—м, он дал подписку родному Советскому государству о неразглашении всего испытанного. И молчал долгие годы, особенно при Леониде Ильиче, когда имя Сталина в партийных докладах опять вызывало овации. Только в конце восьмидесятых он решил поделиться о пережитом, напечатал несколько статей со своими рисунками в газетах и журналах.

В одну из газет недавно пришел такой отклик:

«Я, надзиратель Гребенникова, Ивашина (мне Виктор Степанович охарактеризовал его кратко — палач, — примечание автора «Комсомолки»), прочтя публикацию, до глубины души возмущен клеветой, которой облил меня и моих боевых товарищей этот бывший заключенный. Клянусь партбилетом, ничего подобного не было. Наоборот, это мы Гребенникова воспитали, он у нас художником стал...».

«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА»,

27 июля 1991 г.