Теософия и Русская интеллигенция

Теософия занимала особое место в среде российской творческой и богоискательской интеллигенции — писателей, критиков, художников и философов; отклики с их стороны были иногда позитивные, иногда негативные, а часто сочетали и то и другое. Позиция интеллигенции по отношению к теософии была более сложной, нежели простое её принятие; она или отражала настроения, отвечавшие кризису культуры и сознания XIX столетия, или отвергала её, стоя на твёрдых моральных и религиозных основах. Её полемика с теософией отличалась от позиции теософских отступников и традиционного клира, теологов и учёных. Российская творческая интеллигенция не отметала теософов в сторону, но вступала с ними в серьёзный диалог; она или принимала их законный голос в ширившемся диалоге по вопросам культуры, религии и философии, или видела их частью общего интереса к восточным религиям и культурам, столь очевидного на рубеже столетий среди российских эрудитов в науке, литературе, музыке, живописи и даже в архитектуре. Теософия была одним из нескольких необычных путей, исследуемых интеллигенцией Серебряного века в её различных духовных, философских и эстетических исканиях. Творческая интеллигенция чутко замечала и откликалась не только на религиозные и философские аспекты теософии, но и на мифологические, поэтические и эстетические подтексты теософской мысли.

Это было особенно верно в отношении русских писателей-символистов, которые вдохновлялись идеями теософии и даже использовали её космогоническую парадигму для обоснования своих собственных теорий о том, что искусство — это религиозное творение, как это доказывал, например, Андрей Белый в своих романах и теоретических статьях. Среди символистов были не только признанные теософы, такие как Константин Бальмонт, Николай Минский, Максимилиан Волошин и Андрей Белый, но также и любопытствующие искатели, такие как Николай Бердяев, Алексей Ремизов, Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов, которые заигрывали с теософией, но в конце концов оставляли её.

Некоторые российские художники-модернисты (среди них Николай Рерих, Маргарита Сабашникова и Василий Кандинский) чувствовали, что теософия помогла расширить духовное и интеллектуальное содержание их живописи. Композитор Александр Скрябин, член бельгийской секции Теософического Общества, обосновывал непосредственно на теософской доктрине свою теорию о том, что творение музыки — это теургический акт божественной игры. Как и литераторы-символисты, Скрябин интересовался теософской концепцией теургии, значением заклинаний и ритма как глубоко магического акта, соборностью как мистическим опытом, искусством как формой религиозного действия, синтезом материи и духа; а это всё — центральные понятия в теософии.

Теософия несомненно затрагивала интересы религиозных и эзотерических философов, таких как Николай Бердяев и П.Д. Успенский, которые чувствовали психологическое влечение к теософской мысли и следовали ей в периоды формирования своих взглядов, хотя в конечном итоге вышли за её пределы.

Творческая интеллигенция и теософы говорили на понятном обоим, если не идентичном языке. Они использовали те же обороты речи. Как и другие интеллектуальные движения начала двадцатого столетия, российская теософия явно отражала апокалипсические настроения своего века. Некоторые аспекты её доктрины вписывались в различные эсхатологические представления и ожидания Серебряного века. Теософические идеи мировой катастрофы, очищающего разрушения, страдания и строительства новой высшей культуры, в которой России будет принадлежать ведущая роль, были вариациями всё той же мессианской темы, близкой и богоискателям, и богостроителям. Теософия откликалась не только на религиозные мечтания Николая Фёдорова, Владимира Соловьёва и Дмитрия Мережковского, но и на теургические устремления Максима Горького, основанные на его собственных преображениях современной теософии и славянско-сектантского гностицизма. Предвидения Горьким Новой природы и Нового Мира (впоследствии слившиеся с социалистической экспрессией лучезарного будущего) являются в своём основании теософскими.

Многие представители интеллигенции, особенно среди модернистских писателей и религиозных мыслителей, также нашли общее с теософами, поскольку их собственные взгляды на религию имели тенденцию одобрять всё нешаблонное. Как и теософы, они также интересовались древними мистериальными культами, сектантством, гностицизмом и историей религиозной мысли. Время от времени такие взгляды выражались на собраниях различных религиозно-философских обществ, созданных в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и других городах Российской империи. Теософы-интеллектуалы также принадлежали к этим обществам и участвовали в их дискуссиях. Имена ведущих российских философов-идеалистов (С.Булгаков, Е.Трубецкой, С.Франк, Н.Бердяев, В.Розанов, А.Мейер, Д.Философов и Н.Лосский) часто появлялись в «Вестнике теософии», их лекции и статьи регулярно публиковались и обсуждались на его страницах. Особенно близкими Анна Каменская считала мысли Вл. Соловьёва и Н. Бердяева и часто цитировала их. Несмотря на критику ими некоторых аспектов теософии, Каменская не находила их взгляды несовместимыми с теософской мыслью и использовала их высказывания для подкрепления собственных воззрений в брошюрах и лекциях. Оба, Соловьёв и Бердяев, считали теософский феномен значительным явлением культуры.

«Как бы то ни было, — писал Соловьёв, — при всех теоретических и нравственных изъянах в теософическом обществе, если не ему самому в его настоящем виде, то возбуждённому им необуддийскому движению предстоит, по-видимому, важная историческая роль в недалёком будущем».*

Н.Бердяев также признавал важное значение теософии и её вариантной формы — антропософии для роста религиозных устремлений в России. Он совешенно свободно допускал, что роль теософии в России выросла и будет продолжать расти**.

__________
* Цит. по русскому изданию собр. соч. В. С. Соловьёва, т. VI, Санкт-Петербург, 1892. С. 292.
** Бердяев Н. Типы религиозной мысли в России // Русская мысль, 1916. №2. с.1.

Оба мыслителя при общем критическом отношении к теософии выражали свои мнения достаточно нейтрально, что давало Каменской право использовать их комментарии в некоторых своих статьях.

Теософы чувствовали свою близость не только с философами-богоискателями, но также и с представителями литературного модернизма с характерными для них сильными религиозно-философскими устремлениями. Поэмы Максимилиана Волошина, Константина Бальмонта и Александра Добролюбова (поэта-декадента, который отрицал современное ему общество и основал свою религиозную секту) печатались в «Вестнике теософии». Журнал ссылался и на других модернистов, таких как А.Блок, А.Белый, Вяч.Иванов и Г.Чулков. «Вестник» часто публиковал целиком статьи Льва Толстого и материалы о нём самом. Теософы создали свой культ Толстого, объединяя теософию, толстовство и восточную мысль в некую экзотическую теософскую версию «Русской идеи».

Теософы были приверженцами Толстого, и он также проявлял интерес к их идеям, хотя и был сдержан в отношении теософского общества как организации; он чувствовал, что теософы, имеющие хорошие намерения, часто путали и искажали изначально верные идеи. Толстой впервые услышал о теософии и Е.П.Блаватской в начале 1884 года от своего друга Николая Александровича Львова (1834—1887), хорошо известного московского спирита. «Львов рассказывал мне о Блаватской, о переселении душ, силах духа, белом слоне и новой вере».*

__________
* Полное собрание соч., т. 49, 1952 г., с. 84.

Снова он услышал о ней в мае 1884 года, когда его друг Леонид Дмитриевич Урусов написал ему из Парижа о том, что туда только что прибыла из Индии Е.П.Блаватская, накануне расследований, предпринятых Обществом психических исследований. Незадолго до своей смерти Л.Н.Толстой подписался на несколько европейских теософских журналов и стал читателем «Вестника теософии». Он также читал материалы, публикуемые Теософическим Обществом, от Бхагавадгиты до переводов из высказываний Свами Вивекананды и Шри Рамакришны. И он с интересом читал Блаватскую; ему нравился её вдохновенный труд — «Голос Безмолвия».

Толстой был знаком с несколькими ведущими теософами. Так сложилось, что первым ему был представлен Дмитрий Странден, правая рука Каменской, когда тот был репетитором сына Владимира Григорьевича Черткова, друга и секретаря Толстого. 29 июня 1908 года Анна Каменская и Елена Писарева совершили паломничество в усадьбу Толстого «Ясная Поляна», чтобы обсудить вопросы буддизма и судьбы России. Толстой также переписывался с мужем Елены Писаревой, Николаем.

Теософия была предметом жарких дискуссий в утонченной атмосфере Российского религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге. В конце 1909 года это общество посвятило целую сессию рассмотрению теософии. 24 ноября главным оратором на этой сессии была Анна Каменская, председательствовал её коллега К.Д.Кудрявцев. Её доклад на тему «Теософия и богостроительство» вызвал бурную полемику; одной из главных тем дискуссии был вопрос о религиозном синкретизме теософии. Каменская, которая была знакома с большинством постоянных членов религиозно-философского общества и легко предупреждала их критику, обороняла теософию, акцентируя внимание на следующих пунктах: теософия — это не необуддизм; теософия — это не материалистический пантеизм; теософия — это не искусственно созданная эклектическая религиозно-философская система; теософия есть универсальный научно-религиозный синтез, на основе которого утверждается Доктрина Логоса, Доктрина Пути и Этики (стенограмму заседания см. «Вестник теософии» №2, 1910, с.62).

Религиовед, поэт-символист и критик Вячеслав Иванов был первым оппонентом по докладу в ходе его живого обсуждения. Он подчеркнул различие между «теософией» как мистическим гнозисом, к которому он испытывает огромное уважение, и «теософией» как доктрины Теософического Общества, к которой он относится с осторожностью. Его главное возражение состояло в том, что теософия как доктрина, была чрезмерно синкретична. Этот русский писатель, стремившийся в XX столетии возродить мистериальные культы древней Греции, полагал, что такая синкретичность потенциально опасна, поскольку смешение религий приводит только к разрушению их всех. Иванов хотел знать, считает ли себя Теософическое Общество церковью. Он выразил опасение, что все теософы в действительности были буддистами и что м-м Блаватская в глубине своей души была против христианства. Единственный теософ, о котором он отозвался с одобрением, был «христианский теософ» — Рудольф Штайнер, взгляды которого, благодаря Анне Минцловой, оказывали на него влияние с недавних пор.

Следующим критиком был религиозный мыслитель и писатель Дмитрий Мережковский, который не только посещал теософские лекции, слушал цикл лекций Рудольфа Штайнера в Париже в 1906 году, но и принимал участие в теософских дискуссиях в салоне Анны Философовой, как друг её сына, Дмитрия Философова. Мережковский заявил, что теософия ему совершенно не интересна; он чувствовал к ней лишь «мрачное любопытство»; что касается самих теософов, то он находил их «безжалостно добрыми». Характерно, что Мережковский ни недооценивал, ни преуменьшал значимость теософии как интеллектуальной силы, но чрезмерно сгущал краски, он назвал её «ужасной ловушкой». Она безусловно конкурировала с его собственной версией неохристианства и отвлекала внимание от него самого. <…>

Позицию теософов защищали Анна Каменская, К.Д.Кудрявцев* и Елена Писарева. Писарева, в своём ответном слове, сказала, что церкви основаны на экзотерических догматах, созданных разумом человека. Теософия же синтезирует эзотерическое учение, которое едино, безотносительно внешних экзотерических покровов, принимающих исторические формы. А потому синкретизм здесь не играет никакой роли. Теософия не может быть ни «религией», ни «церковью», ибо это научное знание. <…> Каменская — компетентный, если не вдохновенный оратор, отстаивала теософию весьма разумно, хотя так и не смогла пробиться через проблему терминологий. Кудрявцев был полон энтузиазма, но проявил себя как неубедительный защитник: он настаивал на том, что Дмитрий Мережковский как религиозный мыслитель оказался «не пробудившимся». В своём заключительном слове Каменская смягчила богоискательскую аудиторию, коснувшись и «русской идеи»: «Если мы допустили, что русский народ, славяне, действительно обладают особой склонностью к мистицизму, то мы должны признать, что именно через нас (русских) должно войти (в мир) новое слово и новое откровение». <…>

__________
* Это был тот самый К.Д.Кудрявцев, который в 1912 году вышел из РТО в знак протеста против объявления А.Безант и Ч.Ледбитером о создании «Ордена Звезды Востока». В 1914 г. он издал брошюру «Что такое теософия и теософское общество» (СПб.) с резкими обвинениями теософов и их учения в антихристианстве. После опубликования Кудрявцевым своей брошюры ни Каменская, ни другие теософы не вступали с ним в полемику. Кудрявцев, однако, зашёл так далеко, что приписал в этой брошюре Блаватской слова, якобы высказанные ею в интервью лондонской Pall-Mall Gazette 26 апреля 1884 г. о том, что цель теософии «не в том, чтобы восстановить индуизм,а в том, чтобы смести христианство с лица Земли». На самом деле, как это видно из оригинального текста интервью, приведённого М.Карлсон (в примечании), Блаватская сказала, что цели (теософии) во-первых, имеют в виду «восстановление буддизма в его подлинной чистоте», и, во-вторых, «возрождение брахманизма в более чистых идеалах, которые находят своё выражение в Ведах». И только затем она планирует «бороться с ложным материализмом путем установления чистой духовной Истины». (с. 235) Ложь, повторенная или придуманная Кудрявцевым и поныне тиражируется в некоторых православных изданиях. — Прим. перев.

Позиция философов-богоискателей в отношении Штайнера и его «христианской теософии» явно отличалась от их отношения к Блаватской и Безант; то, что они отдавали предпочтение деятельности немецкого теософа, стало ясно именно на этом заседании религиозно-философского общества (24.11.1909). <…> Тем не менее, штайнеровская «христианизированная» теософия-антропософия не избежала критики российских богоискателей. Н.Бердяев определил антропософию как «гностическую христологию», а антропософов как «гностических сектантов»; так он воспринимал её до первой мировой войны, когда сам был под влиянием гностической ереси, но не позднее. Отец Георгий Флоровский охарактеризовал антропософию как «психологический рецидив гностицизма». <…> Главная критика Штайнера со стороны наиболее широко мыслящих русских богоискателей состояла в том, что немецкий оккультист был недостаточно непосредственным и интуитивным, а потому и не истинно творческим. «Тайная наука Штайнера производит впечатление не интуитивного знания, не цельного, глубинного проникновения в таинства существования, но анатомического разбора бытия», — жаловался Бердяев, (см. «Типы религиозной мысли в России», Русская Мысль, II, 1916, с. 11, 13).

Как оказалось, российская богоискательская интеллигенция и теософия находились в поисках одного и того же: религиозного чувства и понятного, исполненного смысла систематизированного представления о Вселенной, проникнутой божественным бытием. Теософия (и антропософия) демонстрировали стремление вернуться на духовный путь, к Богу, от которого человечество было насильственно отделено современной наукой и материализмом. В своей попытке примирить науку, философию и религию, теософия искала порядок в хаосе современной реальности. Если теософы временами подходили в чем-то более упрощённо и ограниченно в своей области (здесь богоискатели предпочитали антропософию как более утончённую и более «правильную»), они, тем не менее, способствовали воспитанию стремлений и исканий духовности и подготавливали путь для будущего откровения, для творческого гнозиса, который они, как и богоискательская интеллигенция, отождествляли с Софиологией, а также с толстовством — «духовным христианством» и некоторыми формами российского сектантства. В результате, богоискатели были самыми мягкими критиками теософии. <…>

Некоторые недостатки теософов в полемике никоим образом не умаляли значимость их вклада в философский и культурный диалог fin de siecle России. Они добавляли необходимый творческий голос к шумному и временами бранному диалогу, характерному для российского религиозного ренессанса. Традиционное Православное христианство становилось все менее и менее деятельной силой в жизни некоторой части российского образованного общества. Конкурируя с неохристианством Дмитрия Мережковского, богостроительством Максима Горького, софиологией Влад. Соловьёва, дионисизмом Вяч. Иванова и другими эзотерическими мировоззрениями, представленными российскими символистами, оккультистами и философами-любителями, теософия предлагала заполнить этот вакуум таким путём, который мог привести к желаемому примирению между религией и материализмом. К несчастью, теософия также доказала недостаток жизнеспособности в реторте культуры российского Серебряного века. Тем не менее, тот факт, что теософия генерировала столь страстный накал в дискуссиях образованных кругов, само по себе было показателем того, что накануне первой мировой войны она касалась самых «больных мест» русской души и предлагала по меньшей мере передышку от удушья духовного вакуума.