Надписи на 13 воротах города

 

На воротах для жриц

 

 

Одежды до колен приподнимите, жрицы.

На них, серебряных, холодный свет ложится

Луны, что над холмом и рощами взошла.

Свяжите волосы, разбейте зеркала,

В которые, смеясь, гляделись, отвяжите

Повязки вкруг чела и каждая возьмите

По урне, где звенит и плещет до краев

Рой золотистых пчел и черных мотыльков,

А после по двое войдите в ночь немую.

Под шепот ветерка, что край одежд волнует,

Безмолвно шествуйте вдоль площадей пустых,

Неспешно на плечах своих неся нагих

Большого идола с зелеными глазами,

Что только раз в году неспешными шагами

Вкруг городских обносите вы стен.

Но проходя назад под нами, в темноте,

Склоните головы, чтоб не задеть в незнаньи

Вверху Богини строгой изваянье.

 

 

На воротах для воинов

 

 

Высокие, теней не бойтесь, ворота!

Раскройтесь настежь, и да будет та

Рука, что затворить вас пожелает, вами ж

Отсечена, и прокляты вы сами,

Коль страх посмеет вас когда-нибудь закрыть.

Ключи от вас лежат в колодце, и забыть

Нельзя вам, что чрез вас, гремя вооруженьем,

Прошли полки мужей, не знавших пораженья,

И, яркая, мечом им указуя путь,

Нагая, быстрая, не помня отдохнуть,

Золотокрылая меж ними шла победа.

И губы каждого, ее уста изведав,

Алели раною, и алость этих губ

Звенела пчелами и медью в пеньи труб.

Рои, вошедшие, как в улья, в брони эти,

В дорогу, мед сбирать с цветов на поле сечи!

Когда же в город свой вернетесь вы назад

С Победой во главе, в сияньи пыльных лат, -

Да будет явлен вам, навеки неотмытый,

Кровавый след шагов на этих белых плитах.

 

 

На воротах для пастухов

 

 

С зарею, с первыми рассветными лучами

Жнецы и пастухи уже проходят нами,

Спеша на пастбище и начатый покос,

Перед собой гоня стада овец и коз

Или волов ведя, согбенных под ярмами.

Проносят женщины плетенки с петухами

И девушки - корзины для плодов.

От дальнего порой к отставшим слышен зов,

Иль звонко зазвенит, задев косу, лопата,

Движенья и слова спокойны, губы сжаты,

И, применяясь к ходу стада, всяк

То замедляет свой, то ускоряет шаг.

В прозрачном воздухе, где ясны очертанья,

Охрипший голос вдруг так странно схож с мычаньем,

А с блеяньем - визгливый, и когда

Пройдут, не торопясь, и люди и стада,

От топота копыт, жеванья, скрипа, храпа,

Биенья жизни той, что здесь явилась, запах

Конюшни и гумна останется один,

И легкий ветерок, поднявшийся с долин,

Заставит на гвоздях, засовах и в отверстьях

Дрожать соломинки и клочья белой шерсти.

 

 

На воротах для астрологов

 

 

Коль хочешь испытать судьбу - проснись с зарею,

И с черною своей иль белою совою

Под длинной мантией иль реющим плащом

В нечетный день покинь неслышно спящий дом,

И, выйдя, у ворот плюнь на большую жабу.

Приметы нет такой, что правдой не была бы;

В шиповнике уже намек на розу скрыт,

И заяц, что тебе твой путь перебежит,

Кукушка, что года тебе сочтет, и в поле

Трилистник, что одним листком имеет боле -

Все это признаки, чтоб легче и верней

Ты мог узнать все то, что в тьме грядущих дней

Тебя подстережет, спокойное иль злое,

Чем если б, на крыльце пустого дома стоя

Иль сидя с вечера на камне у дорог,

Чтоб убедиться, что тебе готовит рок,

Ты б стал разгадывать, что в письменах пророчит

Дождь падающих звезд на небе летней ночи.

 

 

На воротах для купцов

 

 

Привет вам, ворота, открывшиеся нам!

На маленьких ослах из отдаленных стран

Мы привезли сюда большими сундуками,

Что по ночам гранят, что вышивают днями:

Каменья яркие и пестрые шелка.

Смотри - как жемчуга блестят в моих руках!

Вот тонкие духи, вот пряности и сласти!

Нет покупателя, что б не был в нашей власти!

Чтоб всем виднее быть, мы встанем на скамью

И в лавку заманить сумеем всех свою,

И станет полн кошель и будет пуст прилавок.

И до рассвета тот, кто был хитер и ловок,

Считая барыши, не сможет отдохнуть.

Когда же двинемся опять в обратный путь,

То все мы, чтобы нас благословили Боги,

Дав быстроту ногам и охранив в дороге

От тех, что поджидать нас могут за углом,

Монеты медные в вас, каменных, вобьем.

 

 

На воротах для лицедеек

 

 

У стен моих закрытый стал возок.

Прозрачен вечер. Цвет небес глубок.

Вокруг фонтана нимфа обегает.

Смеется фавн, и лето возвращает

В повозке старой в то же место тех,

Чьи взгляды, и движения, и смех

Возобновят опять, чудесен и прекрасен,

Мир светлых сказок и наивных басен

И игры легкие и радостные те,

Что около ручья в душистой темноте

Движеньем, знаком, возгласом и взглядом

Кентавр веселый с легкою Дриадой

В лесах возобновляют каждый год.

Взгляните же сюда! Толпа в молчаньи ждет

И смотрит на мостки доверчиво и жадно:

И через нас, для вас украшенных гирляндой,

Пройдете вы, неся цветы в своих руках,

В прозрачных туниках, и каждая, в дверях

Остановясь на миг и улыбаясь, тут же

Котурну на ноге, склонясь, затянет туже.

 

 

На воротах для куртизанок

 

 

Когда решишься ты прийти в наш город темный,

Умножишь круг сестер, прелестных и нескромных,

Что дарят красоту и ласку продают, -

Остановись еще лишь на мгновенье тут

И в ясных зеркалах, которыми мы крыты,

В последний раз на ту пришедшую взгляни ты,

Что звоном празднества и злата прельщена,

Что посылает нам далекая страна

Еще наивною и чистою, быть может,

С дыханьем диких мхов в изгибах смуглой кожи,

С оттенком осени в волне густых кудрей,

С плодами спелыми двух маленьких грудей,

А в нежном тайнике, что ведаешь одна ты,

Рисунком раковины розоватой

И ароматом, что в себе таят

Морские водоросли, лес и сад.

Но прежде, чем войти с подобными дарами

Для тех, кто их иметь желает, перед нами

Остановись на миг и, если труден шаг,

Вернись, а если нет, то да свершится так!

Откроемся тебе, и ты с веселым пеньем

С двойным своим пройдешь под нами отраженьем.

 

 

На воротах для странников

 

 

Ты, что так долго шел один с самим собою,

О странник дорогой, будь гостем здесь - от зноя

Под нами отдохни. Смахни с усталых ног

Пыль гордостью твоей испытанных дорог

И снова стань таким, каким ты был, когда ты

Свой дом покинул, юностью богатый,

Боясь лишь одного - что поздно вышел в путь.

Заря умеет ласково прильнуть

И к светлым хижинам, и к сумрачным могилам,

И все утра для тех, кто знает вечер, милы.

Забудь и трудный путь, и темные леса,

И колкие шипы, и листьев голоса,

И пепел долгих дней, истлевших под руками.

Сними намокший плащ, тяжелый за плечами.

Сломай и посох свой и флягу, - или нет:

Отдай их тем, кто в жизнь ушли тебе вослед,

Кто по пустым полям и отмелям проходят

И след твоей ноги в сыром песке находят.

Молись, чтоб небо им звездами расцвело,

Затем, что вечер уж, хотя еще светло,

И пахнет теплотой дурманящей и влажной.

И свой привет пошли тем юным и отважным,

Что, не страшась путей, намеченных едва,

Уходят в жуткий час, когда кричит сова.

 

 

На воротах для нищих

 

 

И осень и зима равно суровы к нищим,

Что бродят по дорогам и кладбищам,

Напрасно пробуя разжалобить людей.

Мы стынем и дрожим от ветра и дождей,

От стужи мерзнем мы, закутавшись в лохмотья,

И лают псы на нас из каждой подворотни,

Прохожие в лесу боятся встретить нас.

А мы добры меж тем, затем, что мы не раз

Зеленых тростников слыхали в ветре пенье

И в небе стольких звезд видали пробужденье

И гибель стольких солнц тяжелых в бездне вод.

Бродя среди камней, мы не находим тот,

Что стать бы смог для нас камином иль порогом.

Шипы нас стерегут и ранят по дорогам.

Изнеможенные, идем во тьму из тьмы,

Из всех отверженных - отверженные мы.

И ты, о город злой, напыщенный и сытый,

Купцу, наложнице и воину открытый,

Нам в злобной гордости ты закрываешь вход

Железом и свинцом окованных ворот.

Будь проклят: уходя, тебе мы кинем с бранью

Хлеб твоего скупого подаянья.

 

 

Другие переводы

 

Из Максима Рыльского

 

 

* * *

 

А где-то есть певучий Лангедок,

Поля и рощи Франции веселой,

Где в солнце тонет каждый городок

И в виноградниках зеленых села.

 

И есть Марсель, где воздух чист морской,

И есть Париж, мудрец с душой гамена,

И Тараскон, где в день счастливый свой

Нам рассказал Додэ про Тартарена.

 

И остров есть, что осиял Шекспир,

Где Диккенс улыбался сквозь туманы,

Пока в Сибири длился снежный пир

И в глубь Сахары плыли караваны.

 

О, милый мир! О, виноградный сад,

Сходящие смеющиеся пары!

Благословен да будет виноград -

Осенний плод весеннего пожара!

 

* * *

 

В горах, среди утесов и снегов,

Откуда жизнь людская не видна нам,

На небе выступает из тумана

Сосновый сруб, убежище орлов.

 

Пока метель наносит свой покров

И в черном гневе мечутся бураны,

Мы здесь играем в кости, варим плов

И допиваем не спеша стаканы.

 

Когда-то, - так нам говорит поэт, -

В такую ночь здесь отдыхал Манфред,

Чтоб снова в бой вступить с Непобедимым.

 

Так мы, - лишь день проснется молодой, -

Уйдем в свой путь по пропастям и льдинам,

Чтоб в кости перекинуться с судьбой.

 

* * *

 

В полдневный час, в день сбора винограда

Ее он встретил. Торопя мула,

Она обратно ехала из сада,

Свежа, как сад, как счастье - весела.

 

И он спросил: «Какая бы награда

Тебя приворожить ко мне могла?»

Она ж в ответ: «Свети с утра лампаду

Киприде доброй». - Хлыст свой подняла,

 

Ударила мула с веселым криком,

И тот, смешно прижавши уши, мигом

Умчал ее. Лишь вьется пыль, как дым.

 

А он стоял, - лишь сердце билось, радо, -

И молвил: «Хорошо быть молодым

В полдневный час, в день сбора винограда».

 

* * *

 

Розы покрыли, как снег, наше брачное ложе. Киприда

С цоколя радостный наш благословляет союз.

Мы принесем ей дары: золотистые, сладкие смоквы,

Спелый, сквозной виноград и молодых голубей.

Солнце утонет в волнах. Лепестки ароматнее станут.

Руки касаются рук, уст ожидают уста.

Дай же, богиня, нам быть совершенными в нежности нашей,

В благословенную ночь мудрого сына зачать.

 

Из Анри де Ренье

 

 

* * *

 

И день окончился той желтою луною,

Что медленно плывет меж тонких тополей,

В то время как еще доносится порою

Шуршанье тростника и запах трав с полей.

 

Могли ли думать мы, когда дорогой длинной

Изнеможенные, брели рука в руке,

Могли ли думать мы, когда в степи пустынной

Мы оставляли след кровавый на песке,

 

Могли ли думать мы, когда любовь, как пламя,

Нас обреченностью мучительною жгла,

Когда погас в руках огонь, хранимый нами,

Что станет к вечеру легка его зола?!

 

И этот долгий день, что отошел к покою

И веет шорохом и запахом с полей,

Окончится для нас той желтою луною,

Что медленно плывет меж тонких тополей…

 

 

О вечной тайне бытия

 

Безумно сказочно, мучительно светло

Мне кажется всегда все то, что мной любимо.

Д. Кленовский

 

 

«Последний акмеист», «последний царскосел», «последний поэт серебряного века» - так называли Д.И.Кленовского современники, собратья по перу. Говоря о его поэзии, критики прежде всего отмечали ее глубину и цельность миросозерцания, некоторые даже упрекали в приверженности одной теме. Сам Кленовский считал это скорее достоинством и с явной обидой писал Маркову 12 мая 1959 года:

«Вы называете меня поэтом одной темы и делаете это словно бы и не в порицание, но все-таки слегка в укор. Так же высказался и Моршен, которому хочется от меня “большего разнообразия”. При оценке поэзии (именно поэзии!) это очень распространенный критический упрек, который меня всегда удручает. Как будто большинство наших поэтов не были поэтами одной темы! А если тема так объемиста, что она охватывает все то, чем дышит человек - его отношение к жизни, смерти, Богу, вселенной, - то чем же плоха эта “одна” тема?»[5].

Этой теме Кленовский остался верен до последних дней своей жизни. Любовь ко всему сущему на земле и на небе, радость жизни и противостояние всем невзгодам, терпение и терпимость, удивление и восхищение тайнами бытия и желание познать эти тайны - вот самое главное в поэзии Кленовского. Все это он хотел донести до своих читателей, желая, чтобы и они горячо полюбили все сущее и за краткий срок, отпущенный нам на земле, насладились всеми богатствами прекрасного мира.

Надо успеть насмотреться, налюбоваться, наслушаться и надышаться, пока мы «здесь», а «там» все таинственно и не ясно, что нас ждет.

 

Мы стоим перед загадкой:

Что свершится с нами «там»?

Горько будет или сладко

После нашей смерти нам?

Может попросту не будет

После смерти ничего

И напрасно снится людям

Неземное торжество!..

 

 

Любите мир, каждую былинку в нем, каждую секунду бытия, как я, горячо и нежно, - как бы говорит в своей поэзии Кленовский:

 

 

Нежность душная сердце жмет

Ко всему, что живет и дышит

Норы роет и гнезда вьет,

Плод лелеет и лист колышет

Так и взял бы весь мир себе

Крепко к сердцу прижал ликуя!..

 

 

Любовь ко всему сущему на земле привили ему, наверное, родители, в первую очередь мать, Вера Николаевна, дочь архитектора Николая Федоровича Беккера, художница-акварелистка, но также и отец, художник-пейзажист, академик живописи Иосиф Евстафьевич Крачковский. Дмитрий родился 24 сентября 1892 года в Петербурге и был единственным ребенком в семье. Его, конечно, баловали и потакали ему во всех затеях. Мать писала стихи и детские повести, сама же их иллюстрировала и развлекала сына. «В такой обстановке во мне рано развился интерес к искусству вообще и к поэзии в особенности»[6], - вспоминал Д.Кленовский. В пять лет он уже начал писать стихи. С 6–7 лет «издавал» свои рукописные журналы, которые заполнялись стихами, повестями, рисунками - все собственного сочинения. Мать умело поощряла это занятие, не надоедавшее Дмитрию до 16–17 лет. Не по годам развитой ребенок очень рано начал читать Жуковского, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Грибоедова. «Страстную любовь к Пушкину и Лермонтову я пронес с детских лет через всю мою жизнь»[7]- говорил он. К 10–12 годам он познакомился с творчеством Апухтина, Надсона, Гончарова, Тургенева, Льва Толстого, Ал.К.Толстого, Фета, Бунина. Стихи Бальмонта, Брюсова, Блока узнал позже, уже в студенческие годы, тут сказались консервативные взгляды родителей. Большую роль в литературном воспитании Кленовского сыграла и Франция, куда они часто и надолго уезжали всей семьей. В совершенстве зная французский язык, он зачитывался французской литературой, самым любимым поэтом был Анри де Ренье.

Поездки за границу, знакомство с природой Нормандии, культурой Франции, Италии, будоражили поэтическое воображение мальчика.

В 1904 г. Дмитрий перенес воспаление легких, и после выздоровления по совету врачей семья переехала на жительство в Царское Село, где мальчик поступил учиться в Царскосельскую гимназию. «Город муз» сыграл огромную роль в его биографии и формировании художественного вкуса. Директором гимназии в то время был Иннокентий Анненский, а в выпускном классе учился Николай Гумилев, с юношескими стихами которого Кленовский познакомился тут же, в гимназии, и с тех пор всю жизнь считал его своим учителем. Сама атмосфера «Города муз», его парки, пейзажи очаровали поэтическую душу, новые ощущения и образы выливались в стихи. «Царское Село я полюбил любовью, не угасшею до сих пор, когда оно мне снится - я плачу во сне»[8].

 

 

О, призраки! О, царкосельский сон,

Пронизанный и радостью и мукой!

Кто зрит его, того связует он

Безмолвной и торжественной порукой.

 

 

Частые поездки за границу не способствовали завязыванию дружеских отношений с другими гимназистами. «Чтение, творчество - заполняли и все мои досуги, и насыщали до отказа всю мою душу. Я поэтому ни с кем не дружил»[9]. Тесной дружбы не было, по-видимому, и оттого, что он духовно перерос своих сверстников.

В 1911 году Кленовский окончил Царскосельскую гимназию с золотой медалью. После окончания гимназии родители увезли его в Швейцарию (врачи подозревали болезнь легких), на горный курорт Montana sur Sierre в долине Роны. Здесь ему была предоставлена полная свобода. Дмитрий занимался спортом, много читал, писал, переводил Ренье, не раз ездил в Италию, очаровавшись ее природой и архитектурой, - побывал в Риме, Венеции, Флоренции, Неаполе, на о.Капри, две весны провел с отцом на итальянских озерах Lugano и Como. В 1913 году, совершенно здоровый, Дмитрий вернулся в Россию и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Впрочем, юриспруденция не пришлась ему по вкусу, и в университете Дмитрий гораздо чаще посещал лекции профессоров филфака, а позже всю жизнь жалел, что не решился переменить факультет.

Весной 1914 года, незадолго до начала мировой войны, умер горячо любимый Кленовским отец. Потеря была очень тяжелой. И материально жить стало труднее, пришлось учиться, одновременно зарабатывая на жизнь. Студенческие годы оказались очень насыщенными. Помимо нелюбимой юриспруденции и любимой филологии, Кленовский интересовался живописью, много времени отдавал театру - как драме, так и балету, но поэзия все-таки занимала центральное место. «К любимым именам Ахматовой и Гумилева прибавились постепенно Мандельштам, Георгий Иванов и другие акмеисты - меня привлекали их поэтический такт и лирическая сдержанность»[10]. В 1916 году Кленовский начал печатать свои стихи в «Русской мысли», «Солнце России». К концу 1916 года он выпустил первую книгу стихов «Палитра» (еще под своей фамилией, не под псевдонимом), посвятив ее памяти отца. Книга была тепло принята критикой и публикой. В зрелом возрасте поэт, как это нередко бывает, не очень высоко ценил свою первую книгу, считая, что «она была определенно слаба, по-детски еще беспомощна…»[11]. Думается, к своим ранним стихам он был излишне строг, взирая на них с высоты своего зрелого творчества.

Незадолго до выхода в свет «Палитры» в мировоззрении Кленовского произошел перелом. «Я стал писать иначе, темы стали напряженнее и значительнее… Решающую роль в этой перемене сыграло мое знакомство с антропософическим учением, а также некоторые личные переживания»[12]. Стихи нового периода были объединены в книгу «Предгорье», принятую издательством «Петрополис». Михаил Кузмин, ознакомившись с рукописью, прислал Кленовскому лестное письмо. «Петрополис» планировал выпустить и сделанный Кленовским перевод лучшей книги Анри де Ренье «Сельские и божественные игры» (свыше 100 стихотворений). Но ни тому, ни другому не суждено было тогда увидеть свет.

В 1917 г. Кленовского призвали на военную службу, он был определен «военным чиновником» в Главное Артиллерийское Управление и 1918–1920 годы провел в Москве. «Несмотря на тяжкие жизненные условия, годы эти были для меня весьма интенсивным творческим периодом. Я много писал, читал, усиленно занимался антропософией… Антропософическое миросозерцание стало тогда и осталось моим до сегодняшнего дня, во многом предопределив и мои творческие пути»[13]. В Москве Кленовский много ходил по театрам, часто посещал «Дом поэта», где впервые услышал и полюбил Марину Цветаеву, Владислава Ходасевича. В эти годы, по его собственным воспоминаниям, он оценил Есенина и Клюева, лучше, чем раньше, понял стихи Блока, а ближе всех оказался для него Максимилиан Волошин «своими антропософическими настроениями»[14]. Десятилетия спустя он признался: «с любовью вспоминаю это голодное, но насыщенное до отказа искусством время»[15].

В 1921 году Кленовского переводят в Харьков, где после демобилизации в 1922 г. он и остался. Работал журналистом, печатал в газетах фельетоны, очерки, рецензии, переводил на русский язык украинских поэтов, позже перешел работать в Радио-Телеграфное Агентство Украины, где оставался до 1941 года. О печатании стихов не могло быть речи (с 1925 по 1942 г. собственных стихов не писал). «Это молчание длилось без малого 20 лет. Я замкнулся в чтении классиков» - говорит Кленовский в своей автобиографии[16]. В 1942 году Кленовский эмигрировал вместе с женой, немкой по происхождению, Маргаритой Денисовной (на которой он женился в 1928 году) и два года провел в лагерях для беженцев-немцев в Австрии. Здесь, казалось бы, в совсем неподходящих для творчества условиях в нем вновь вспыхнула искра поэзии. 28 июля 1954 года он пишет В.Ф.Маркову: «Возвращение к стихам явилось совершенно непроизвольным - они просто внезапно зазвучали в душе»[17]. Здесь он создает цикл стихов «Болдинская Осень». Осенью 1944 года с лагерной жизнью было покончено, Кленовский до весны 1945 был служащим на лесопилке в Эбензее, в Зальцкаммергуте, а по окончании войны перебрался с женой в Баварию, в деревушку Зурберг, возле города Траунштейна. Природа благоприятствовала творчеству. За 1944–1946 гг. написал около ста стихотворений и вновь начал печататься - в «Гранях», «Новом журнале», «Новом русском слове», позже в «Русской мысли», «Мостах» и другой эмигрантской периодике.

Чем больше стихов печатал Кленовский, тем больше приобретал друзей своих и своей поэзии. Живя в отдалении от литературных «столиц» русской эмиграции, Кленовский общался с собратьями по перу преимущественно в эпистолярном жанре. Зато переписывался едва ли не со всеми известными и не очень известными эмигрантскими литераторами того времени: с Ириной Одоевцевой и Романом Гулем, Ниной Берберовой и Игорем Чинновым, Леонидом Ржевским и Сергеем Маковским, Геннадием Паниным и Нонной Белавиной, всех и не перечислить.

Одним из многочисленных корреспондентов Кленовского был архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Дмитрий Шаховской), публиковавший свои стихи под псевдонимом Странник. Он вспоминает: «Вскоре, после войны, меня с ним познакомило его одно из лучших религиозных стихотворений “Свет горит во мне и надо мною”. В конце 40-х годов мы с ним встретились в баварской деревушке и стали переписываться; и не раз встречались во время моих приездов в Европу. Все эти три десятилетия нашего общения Кленовский болел, как человек, и рос, как поэт… Друзья Кленовского были друзьями его поэзии, с их незаметной помощью начали выходить сборники Кленовского»[18].

У Кленовского действительно появилось много почитателей, ценителей его стихов, помогавших ему в меру сил и возможностей: Владимир Марков, Родион Березов, Глеб Струве и многие другие. Из переписки Кленовского с Шаховским видно, с каким тактом оказывал «незаметную» помощь сам Владыко. Кроме материальной помощи (он чуть ли не в каждое письмо вкладывал, по его деликатному выражению, «кленовый листик»), бескорыстный друг всегда поддерживал Кленовского морально, проявляя живейшее участие, заботу и даже нежность! Когда Кленовскому нечем было расплатиться с типографией за печатание книги «Разрозненная тайна», Шаховской незамедлительно откликнулся: «…?при сем письме пересылаю чек - символ моего духовного участия в издании новой книги Вашей…»[19]. Благодарный Кленовский 31 марта 1965 года отвечал Шаховскому: «Дорогой и глубокочтимый Владыка! До глубины души тронут и ласковым Вашим письмом и щедрой Вашей поддержкой издания моего нового сборника! Ваш чек внезапно, к великой моей радости, в корне разрешил еще весьма сомнительный вопрос об окончательной расплате с типографией»[20].

Эта удивительная эпистолярная дружба продолжалась три десятка лет. Сам поэт, Шаховской часто писал письма в стихотворной форме, и Кленовский отвечал ему тем же. Оба делились творческими успехами и неудачами, успокаивали и подбадривали друг друга, очень деликатно, хотя и твердо, критиковали стихи и не стеснялись признать свое поражение в споре. В ответ на критику своих стихов Кленовским Шаховской писал: «Милый Дмитрий Иосифович, признаю себя побежденным Вашей поэтической эрудицией, подкрепленной вашей интуицией (и - почти - полицией!)»[21].

Без такой бескорыстной помощи пожилому поэту пришлось бы очень трудно. О том, в каких условиях ему приходилось существовать, видно из письма Д.Шаховскому от 30 января 1954 года: «…в хибарке нашей утром не более 3-х градусов тепла. Окна все заросли льдом…»[22]. Лишь в ноябре 1954 года Кленовские переехали из деревни в Траунштейн, где бытовые условия были получше. Этот переезд оказался в судьбе Кленовского последним, здесь, в баварском городке, он и провел остаток жизни.

Несмотря на хронические болезни, постоянно преследовавшие самого поэта и его жену, тяжелые хирургические операции, которые им делали в Мюнхене, бедность и неустроенный быт, Кленовский все отпущенные ему 30 лет эмиграции продолжал плодотворно работать и опубликовал одиннадцать поэтических книг: «След жизни» (1950), «Навстречу небу» (1952), «Неуловимый спутник» (1956), «Прикосновенье» (1959), «Уходящие паруса» (1962), «Разрозненная тайна» (1965), «Стихи. Избранное из шести книг и новые стихи» (1967), «Певучая ноша» (1969), «Почерком поэта» (1971), «Теплый вечер» (1975), «Последнее» (1977; вышла уже после смерти поэта).

Критики в подавляющем большинстве отзывались о его новых книгах доброжелательно и даже с восхищением.

Странник (Шаховской) писал: «Творчество Кленовского свободно от словесных перегрузок. Его поэзия безупречно соразмерна, у него нет столпотворения ни вещей, ни звуков… Слова точны и прозрачны. Поэту достаточно малого, чтобы явилась поэзия!..»[23]. Ему вторил Михаил Каратеев: «Люблю и высоко ценю этого замечательного поэта, который за всю свою долгую творческую жизнь ни разу не изменил: ни тонкому художественному вкусу, ни принципам классической поэзии. Кленовский явно шел против современных течений в искусстве, но едва ли кто-нибудь осмелится обвинить его в литературной отсталости или банальности. Всем своим творчеством он доказал, что можно быть нисколько не старомодным и поэтически свежим, не сбиваясь на сомнительный путь модернистских “исканий”, которые уводят нашу современную поэзию в дебри заумной безвкусицы»[24]. Г.Месняев в статье «Последний царскосельский лебедь» говорил: «Поэзия Д.Кленовского отличается не только совершенной и чеканной формой, ясностью и прозрачностью, но и своей глубиной, серьезностью, благородством и пытливым стремлением разгадать те великие тайны жизни, которые издавна волновали человеческие сердца. Поэзия Кленовского, если можно так сказать - поэзия высокого и чистого тона»[25].

С каждой новой книгой поэтическая репутация Кленовского все крепла, все больше читателей и критиков отводили ему одно из самых почетных мест на тогдашнем эмигрантском Олимпе. Борис Зайцев писал Кленовскому: «Лира у Вас знатная! Я давно это знал, давно считал Вас в самом первом ряду, а сейчас и вовсе первым! Дорогой поэт, приветствую Вас! Дай Вам Бог сил для долгого еще творчества»[26].

Не сложились отношения только с Юрием Терапиано, который принял целиком на свой счет затеянное Кленовским и Марковым в пятидесятые годы восстание против литературного засилья «парижан». После того как Кленовский в «Новом русском слове» выступил в защиту новоэмигрантских поэтов, упрекнув в их замалчивании парижскую критику[27], в частности Терапиано, отношения окончательно испортились, и 10 июля 1959 года Кленовский написал Маркову: «Терапиано не пропускает теперь ни одного случая меня лягнуть»[28].

С В.Ф.Марковым Кленовский вел оживленную переписку на протяжении десяти лет, пока оба не разошлись во взглядах на поэзию. О стихах сборника «Уходящие паруса» Марков отозвался в письме весьма критично, и Кленовский, обидевшись, корректно, но жестко ответил: «Замечания Ваши показались мне на этот раз как-то особенно неубедительными. Мне представляется, что Вы лишь наскоро пробежали книгу, в стихи не вникли и во многом не разобрались. По-видимому, все из области эзотерики Вам глубоко чуждо и такие стихи до Вас не доходят…»[29].

Почти все остальные критики, в том числе и парижские, относились к стихам Кленовского доброжелательно. После выхода сборника «Прикосновенье» Кленовский не без тайной гордости писал Маркову: «Получил много хороших откликов на мою книгу, в том числе и от “парижан”, среди этих откликов - от Адамовича, Бориса Зайцева, Берберовой, Чиннова, Присмановой, Прегель, С.Маковского, Вейдле, Биска и др.»[30].

Уже по одному этому далеко не полному перечню можно судить, насколько популярен был в то время Кленовский у критиков, и как многих интересовала его поэзия. В одном из писем Шаховскому он сообщает: «На книгу мою продолжаю получать теплые отзывы, как от малых, так и от великих мира сего»[31]. Что касается «малых», то есть рядовых читателей, то их у поэзии Кленовского было гораздо больше, чем у многих его эмигрантских поэтов-современников. Книги Кленовского - случай для эмиграции крайне нетипичный - довольно быстро расходились и даже окупались, несмотря на то, что он выпускал их несколько большими тиражами, чем это было принято для поэтических сборников того времени. 18 февраля 1955 года Кленовский написал С. Маковскому: «Обе мои книги (“След жизни” и “Навстречу небу”), изданные в 1950 и 1952 г., разошлись каждая в двухгодичный срок»[32].

Чем же так привлекала поэзия Кленовского читателей? Одно из писем самого Кленовского к Шаховскому дает частичный ответ на этот вопрос: «Человек простой, не очень грамотный, а написал мне так, что взволновал до слез. И он, и его жена (тоже русская) буквально живут и дышат стихами. И как тонко и чутко в них разбираются - диву даешься! О моих стихах пишет: “Что мне особенно нравится в Ваших стихах - это доступная простота высокой мысли. Ваши стихи могут любить и крестьянин и ученый - они каждому дойдут до сознания”. Это впервые, что я получил отклик от неискушенного, сугубо-рядового читателя, и это порадовало меня больше всякой хвалебной рецензии»[33].

Игорь Чиннов в одном из обзоров тогдашней поэзии написал о целом поколении: «Кленовский многих духовно питает»[34].

Не соглашаясь с мнением, что главной в его творчестве является тема смерти, Кленовский писал Панину, что существенна вовсе не тема смерти, а преодоление смерти, т.е. тема жизни, и именно она-то больше всего и привлекает читателей: «…я получил письмо от совершенно не известного мне читателя, сообщившего мне, что по прочтении моей книги ему “стало легче жить”. Именно жить, а не умереть!»[35]. О других подобных случаях Кленовский писал Шаховскому, добавляя: «Убеждаюсь, что главный смысл поэзии? – помогать людям»[36].

Многие критики находили общие черты в поэзии Кленовского и Гумилева, в первую очередь, гармоническое начало и религиозность как основу его. Кленовский прямо называл Гумилева своим учителем. Оба петербуржцы, оба закончили Царскосельскую гимназию, дышали одним воздухом «Города муз». Многое их сближает и в творчестве, хотя, по признанию Кленовского, «его воинствующие “конквистадорские” настроения были мне всегда чужды»[37]. Ю.Крузенштерн-Петерец в своей статье о сборнике «Певучая ноша» пишет: «В книге этой <…> Кленовский сильнее, чем где-либо подчеркивает свою неразрывную связь с Гумилевым.

 

 

И умру я не на постели

При нотариусе и враче…

 

Эти гумилевские строки Кленовский как бы продолжает в своем стихотворении “Поэты”:

 

 

С перерезанным горлом пели

и сейчас еще так поют…

 

 

Стихотворение это - паспорт книги. Ни эпиграфа к нему из Гумилева нет, ни имени его в стихах нет. Но все ясно. Имеющий уши, да услышит. Петь с перерезанным горлом - удел современного русского поэта, где бы он ни жил, у себя ли на родине, или за рубежом. Разница лишь в условиях. Там - требование служить “линии”, здесь - отсутствие издателей и равнодушие читателей. И все же песни, что льется из горла, остановить нельзя»[38].

По мнению Л.Ржевского, поэзию Кленовского и Гумилева роднит «принадлежность к так называемому Серебряному веку русской поэзии, именно - к поэтическим заветам и традициям акмеизма <…> Последний акмеист - Дмитрий Кленовский - через многие годы и мимо многих влияний пронес совершенную ясность поэтического слова! <…> Он несомненно самый гармоничный поэт нашего времени. Я имею в виду гармоничность мироощущения, выраженную в его лирике и перекликающуюся с пушкинской “светлой печалью” <…> Гармоническое ощущение мира, как оно пролито на поэтические строки <…> у Кленовского полней и совершеннее, чем у Гумилева»[39].

Гибель Гумилева Кленовский переживал очень тяжело, отозвавшись на нее стихотворением: «Не забытое, непрощенное»:

 

 

Все, чем согрела жизнь меня,

Я растерял - и пусть!

Вот даже Блока больше я

Не помню наизусть.

 

И стало тесно от могил

На дальнем берегу.

…Я всех, я все похоронил,

А это - не могу!

 

.......................

 

Когда я вспомню, что поэт,

Что всех дороже мне,

Убит, забыт - пропал и след! -

В своей родной стране;

 

Что тот, кто нам стихи сложил

О чувстве, о шестом, -

И холмика не заслужил

С некрашеным крестом;

 

Что даже в эти, в наши дни

На невском берегу

Его и мертвого они

Как волка стерегут -

 

Тогда я из последних сил

Кричу его врагу:

Я всем простил, я все простил,

Но это - не могу!

 

 

Вся поэзия Кленовского наполнена глубокими философскими размышлениями о жизни и смерти, о «второй» жизни, о любви к женщине и о любви ко всему сущему в мире. Вся его философия пронизана светом, теплом и радостью. Лирический герой стихов почти всегда автор, который делится своими впечатлениями и переживаниями, но читая его удивительные стихи, ощущаешь себя героем этих стихов: это ты страдаешь, радуешься и сомневаешься, это ты возносишься над землей, любуешься ею и говоришь со Вселенной и с Богом! Хотя к Божьей тайне можно прикоснуться и, не отрываясь от земли, потому что:

 

 

В каждой капле, камешке, листе

Шумный космос дремлет изначален,

Оттолкнулся - и, глядишь, причален

К самой невозможной высоте!

 

 

Душа в стихах Кленовского имеет постоянную связь с космосом:

 

 

Мы потому смотреть на небо любим,

Что поиски пространства - наш удел,

И навсегда дано в дорогу людям

Томленье душ и нетерпенье тел.

 

 

Душа - это неизведанное огромное пространство, которое невозможно познать и выразить, и дойти до этой души, по словам Кленовского,

 

 

Нам дальше и труднее

Чем до Америк и до Андромед.

 

 

Даже в поэзии не всем и не всегда удается раскрыть и выразить свою душу, разве только какую-то часть ее:

 

 

Не вся душа заключена

Вот в эти строфы, эти строки

 

 

Способ выражения души в поэзии для Кленовского - это русский язык:

 

 

Есть в русском языке опушки и веснушки,

Речушки, башмачки, девчушки и волнушки

И множество других таких же милых слов.

Я вслушиваться в них, как в музыку готов.

 

 

Казалось бы, отрыв от родины и все жизненные перипетии должны отозваться горечью в его стихах, однако поэт не потерял любовь к жизни и не перестал удивляться и радоваться всем чудесам, к<