У Мейбл сразу же зародилось серьезное подозрение, что что-то не так,когда миссис Барнет помогла ей разоблачиться, подала зеркало, сталаперебирать щетки, привлекая ее внимание, между прочим неспроста, к разнымштучкам на туалетном столике для совершенствования прически, наряда, лица,и тем самым подозрение подтвердила - что-то не так, не совсем так, и оноукреплялось, пока она шла по лестнице, и обратилось в уверенность, когдаона поздоровалась с Клариссой Дэллоуэй, прошла прямо в дальний уголгостиной, где висело зеркало, и глянула. Так и есть! Все не так! И тотчасмука, которую она вечно старалась скрыть, глубокая тоска, засевшее сдетства чувство, что она хуже всех, - нашло на нее неумолимо, безжалостно,с остротой, которой она не могла одолеть, как, бывало, дома, проснувшисьночью, она одолевала ее с помощью Вальтера Скотта и Борроу [Борроу Джордж(1803-1881) - английский писатель, автор многих занимательных романов],ибо о, все эти мужчины, о, все эти женщины, все думали: «Что это напялилаМейбл! Ну и вид! Кошмарное новое платье!» - и щурились, идя ей навстречу,и жмурились у нее за спиной. И ведь сама во всем виновата; несуразнаядура; малодушная; размазня. И сразу та самая комната, где она загодя,долгими часами совещаясь с портнихой, готовилась появиться, стала мерзкой,противной; а уж собственная убогая гостиная, то, как сама она, выходя,лопаясь от тщеславия, тронула письма на столике в прихожей, сказала: «Какскучно!» - ох, до чего же все вместе было глупо, мелко, провинциально. Всерухнуло, лопнуло, разлетелось в тот самый миг, когда она вошла в гостинуюмиссис Дэллоуэй. В тот вечер, когда, сидя за чаем, она получила приглашение на прием отмиссис Дэллоуэй, она сразу решила, что, разумеется, не станет гнаться замодой. Даже и пыжиться нечего. Мода - это линия, силуэт, это тридцатьгиней, не меньше, - и почему бы не выглядеть оригинально? Почему нельзяиметь свой стиль? И, поднявшись из-за стола, она взяла старинный модныйжурнал, еще мамин, парижский модный журнал времен Империи, подумала,насколько миловидней, благородней, женственней выглядели они тогда, ивздумала - вот идиотка! - быть как они, возомнила себя скромной,несовременной, прелестной, а если честно признаться - дала волюсамовлюбленности, за которую ее надо бы выпороть, и в результате - вот,вырядилась. Она боялась себя разглядывать в зеркале. Боялась смотреть на этоткошмар - бледно-желтое, нелепо старомодное шелковое платье, длиннющаяюбка, рукава с буфами, этот лиф мыском и прочие прелести, так миловыглядевшие в журнале, но не на ней, не здесь, среди по-людски одетыхженщин. Чучело портняжье, в нее только булавки подмастерьям втыкать. - Ах, милая, это очаровательно! - сказала Роза Шоу, озирая ее с ног доголовы и, конечно, чуть кривя саркастически губки, - сама-то Роза,естественно, была одета по последнему крику моды, точь-в-точь как всеостальные. Все мы, как мухи, бьемся, выкарабкиваясь из блюдца, подумала Мейбл иповторяла эту фразу - так осеняют себя крестом, так ворожат, - чтоб унятьболь, сделать сносным смятение. Цитаты из Шекспира, строки из книг,читанных сто лет назад, всегда вдруг всплывали в минуты смятения, и онабез конца повторяла их. «Как мухи, выкарабкиваясь из блюдца», - повторялаона. Только повторять, повторять, и, если удастся воочию увидеть мух, онастанет застылой, оцепенелой, немой и холодной. Вот мухи медленно вылезаютиз блюдечка с молоком, у них слеплены крылышки; и она старалась, старалась(стоя у зеркала, слушая Розу Шоу) представить себе Розу Шоу, представитьвсех в виде мух, которые бьются, из чего-то вылезая, нет, во что-товлезая, жалкие, ничтожные мухи. Но ничего у нее не получалось. Сама онабыла муха мухой, а другие - стрекозы, бабочки, яркие насекомые, и онитанцевали, кружили, порхали, и она, одна-одинешенька, неуклюжевыкарабкивалась из блюдца. (Зависть и недоброжелательство,отвратительнейшие из пороков, - вот ее главные недостатки.) - Я как обтрепанная, жалкая, потертая старая муха, - сказала она,зацепляя Роберта Хейдна этой бедной увечной фразой, только чтобутвердиться, показать свою независимость, раскованность, непринужденность.И Роберт Хейдн, разумеется, отвечал ей что-то учтивое, вполне неискреннее,и она тотчас раскусила его и, едва он отошел, сказала себе (тоже цитатойоткуда-то): «Он лжет, лжет, лжет!» [Шекспир. Ричард II, акт IV, сц. I.]Потому что ведь прием - он все делает гораздо более настоящим или гораздоменее настоящим, решила она; вдруг она увидела самую душу Роберта Хейдна;она увидела все насквозь. Увидела правду. Вот она, правда - эта гостиная иэта Мейбл, а другая Мейбл - выдумка. Тесная комнатенка мисс Милан была всамом деле ужасно жаркая, затхлая, обшарпанная. Пропахла платьями икапустой; и все же, когда мисс Милан сунула ей в руку зеркало и онаоглядела себя в новом, уже готовом платье, у нее сердце зашлось отудивительного блаженства. Залитая светом, она заново явилась на свет.Избавясь от забот и морщин, она стала такой, какой себе мечталась, -красивой женщиной. Секунду, не больше (больше она не решилась, мисс Миланхотела определить длину), обрамленное резным красным деревом, глядело нанее серебристо-белое, таинственно улыбающееся, прелестное созданье - еесуть, душа; и не только из-за тщеславия и самовлюбленности она почла еедоброй, нежной и настоящей. Мисс Милан говорила, что длиннее делать нестоит; вернее, говорила мисс Милан, морща лоб, призывая на помощь все своесоображение, надо, пожалуй, подкоротить; и вдруг Мейбл поняла, честноеслово, что она любит мисс Милан, любит мисс Милан гораздо, гораздо больше,чем всех прочих, и она чуть не плакала от жалости, глядя, как мисс Миланползает у ее ног, пучком закусив булавки, покраснев и выкатывая глаза, -чуть не плакала оттого, что один человек делает это ради другого, и вдругее осенило, что все-все просто люди, и она вот идет на прием, а мисс Миланукрывает клетку кенаря на ночь салфеточкой и дает ему клевать конопляноесемечко прямо у нее изо рта, и от этих мыслей про то, как много в человекепокорности и терпения и какими жалкими, бедными, убогими радостями можетдовольствоваться человек, ей на глаза навернулись слезы. И вот все пропало. Платье, комната, любовь, жалость, зеркало в резнойраме, кенарь в клетке - все пропало, и она стояла в углу гостиной миссисДэллоуэй, вернувшись к действительности, испытывая адские муки. Но до чего же глупо, мелкотравчато, ничтожно, и в ее-то годы, имеядвоих детей, так зависеть от чужого мнения, пора иметь собственныепринципы, научиться говорить, как все: «Есть же Шекспир! Есть смерть! Мы,в сущности, ничтожные мошки» - или что там еще принято говорить. Она смело глянула в зеркало; клевками пальцев вспушила шелк на левомплече; и пустилась в плавание по гостиной под градом копий, пронзающих еежелтое платье. Но вместо стервозности или трагизма, какие напустила бы тутна себя Роза Шоу - Роза, та бы просто Боадицеей плыла [Боадицея - королеваплемени древних бриттов, возглавлявшая восстание против римлян; героиняпоэм Теннисона и Каупера], - на лице у нее были написаны глупость изагнанность, она просеменила по гостиной, как школьница, ссутулясь, чутьне ползком, как побитая дворняга, и уставилась на картину, гравюру. Будтона приемы ходят картинами любоваться! Всем и каждому было ясно, зачем этоей - чтобы скрыть унижение, скрыть свой позор. «Ну вот муха и в блюдце, - сказала она себе. - На самой середке ивылезти не может, и молоко, - думала она, уперев взгляд в картину, -залепило ей крылышки». - Ужасно старомодно, - сказала она Чарльзу Бэрту, заставляя егоостановиться (чем, конечно, его возмутила) на пути к кому-то еще. Она имела в виду или ей хотелось думать, что она имела в виду картину,а не свое платье. И одно лишь доброе слово, одно дружеское слово Чарльзавсе бы могло изменить. Скажи он только: «Мейбл, вы сегодня очаровательны»,и вся бы жизнь ее стала другая. Но ведь и ей бы самой тогда надо было бытьпрямой и правдивой. Чарльз, разумеется, ничего подобного не сказал.Редкостный злюка. Вечно тебя видит насквозь, особенно когда себячувствуешь совсем уж мелкой, ничтожной дурой. - У Мейбл новое платье! - сказал он, и бедную муху снесло на середкублюдца. Ей-богу, ему бы даже хотелось, чтоб она утонула. В нем нетистинной доброты, нет сердца, одна светскость, мисс Милан куда искренней,куда добрей. Надо только раз и навсегда зарубить это себе на носу.«Почему, - спрашивала она себя, чересчур резко ответив Чарльзу, показав,что она не в себе, «в растрепанных чувствах», как он выразился («Врастрепанных чувствах?» - и отправился над ней потешаться с какой-то дамойв углу), - почему, - спрашивала она себя, - я не могу всегда думатьодинаково, зарубить себе на носу, что права мисс Милан, а не Чарльз,помнить про кенаря, и любовь, и жалость и не терзаться страшными муками,входя в переполненную гостиную? А все ее противный, слабый, неустойчивыйхарактер - вечно она пасует в решительную минуту, и она не способнавсерьез увлечься конхиологией, этимологией, ботаникой, археологией,разрезать на части клубни картофеля и следить за его плодоносностью, как,например, Мери Деннис, как, например, Вайолет Сэрль. Но тут, видя, что она стоит одна, ее атаковала с фланга миссис Холман.Разумеется, такая мелочь, как платье, не стоила внимания миссис Холман, укоторой вечно кто-нибудь падал с лестницы или болел скарлатиной. Не можетли Мейбл ей сказать, будут ли в августе - сентябре сдаваться Вязы? Ох, вотуж это тоска! Не очень приятно, когда тебя используют как жилищного агентаили мальчишку-посыльного! Значит, ты мало что стоишь, вот что, думала она,стараясь помнить о серьезном и важном и членораздельно отвечая темвременем про ванные, и вид на юг, и горячую воду; и все время, все времякусочки желтого платья мелькали ей в круглом зеркале, которое всехпревращало в пуговки на гамашах и в головастиков; и удивительно было, чтотакую бездну самокопания, мук, отвращения к себе, потуг, порывов и срывовможет вмещать нечто величиною с трехпенсовик. И что еще удивительней - этонечто, эта Мейбл Уэринг была изолирована, совершенно сама по себе; и хотямиссис Холман (черная пуговка) клонилась к ней, говоря о том, как старшийее мальчик перенапряг беготнею сердце, она и ее видела в зеркалесовершенно отгороженной, отделенной, и не верилось, что черное пятно,клонясь и жестикулируя, может передать желтому пятну, отдельному,одинокому, самопоглощенному, свои мысли и чувства, и, однако же, обе онипритворялись. - Да, мальчишек не удержишь на месте, - что тут было еще сказать. И миссис Холман, обычно не вызывавшая сочувствия и набросившаяся на то,что перепало ей, с жадностью, как бы по какому-то праву (но ей причиталосьеще, ибо имелась и дочка, девочка, и явилась сегодня к завтраку сраспухшей коленкой), взяла это жалкое подаяние, оглядела подозрительно,недоверчиво, будто ей полпенса подсунули вместо фунта, но спрятала вридикюль и была вынуждена с ним примириться при всей его скудости, ведьпошли тяжелые времена, очень тяжелые времена; и пустилась распространятьсядалее - скрипучая, недовольная миссис Холман - о распухших коленках дочки.Ах, это же трагедия, если уж человек так ропщет, поднимает такой шум - какбаклан бьет крыльями и вопит, - требуя сочувствия, - да, трагедия, есливправду проникнуться, а не притворяться! Но в этом своем желтом платье она сегодня не могла больше ни единойкапли из себя выдавить; она сама бесконечно нуждалась в сочувствии. Оназнала (она все смотрелась в зеркало, окунаясь всем на обозрение в голубуюстрашную прозрачную лужу), что песенка ее спета, что она погрязла в болоте- слабое, неустойчивое создание; и ей приходило на ум, что желтое платье -наказание ей по заслугам, а будь она одета как Роза Шоу, в эту дивнооблегающую зеленую прелесть с отделкой из лебяжьего пуха, это тоже было быпо заслугам; и выхода не было никакого, решительно никакого выхода. Новедь, в конце концов, разве она виновата? Их было десять человек в семье;вечно не хватало денег, вечно приходилось жаться, биться; и мама таскалатяжеленные бидоны, и на лестнице протирался линолеум, и они не вылезали изпротивных передряг - ничего катастрофического, банкротство овцеводческойфермы, но не полное; старший брат делает мезальянс, но не жуткий - ничегоромантического, выдающегося. Они честь честью рассеялись по курортам; итеперь еще у нее возле каждого пляжа по тетке, спят мирным сном в снятыхкомнатах, выходящих не прямо на море. Такая уж у них судьба - вечно на всекоситься. Ну а она сама? Мечтала жить в Индии, выйти замуж закакого-нибудь сэра Генри Лоуренса [Лоуренс, сэр Генри, Монтгомери(1806-1857) - английский генерал, убитый при подавлении индийскогонародного восстания 1857-1859 гг., возвеличенный, в частности, в поэмеТеннисона «Защита Лакнау»], героя, строителя Британской Империи (она исейчас трепещет при виде индийца в тюрбане), и полностью обанкротилась.Вышла замуж за Хьюберта с прочным скромненьким местом в суде, и оникое-как перебиваются в своем жалком домишке, даже без приличной прислуги,на овощном рагу, когда она одна, а то и на хлебе с маслом, но иногда -миссис Холман удалялась, сочтя ее несочувственной, бездушной выдрой и,между прочим, нелепо разряженной, и всем потом собиралась рассказывать,каким чучелом явилась Мейбл на прием, - но иногда, думала Мейбл Уэринг,одна на голубом диване, пощипывая подушку, чтобы не сидеть у всех на видубез дела, потому что ей не хотелось идти к Чарльзу Бэрту и Розе Шоу,которые трещали как сороки и, наверное, смеялись над ней у камина, -иногда выдавались вдруг бесподобные мгновения, недавно, например, когдаона читала ночью в постели, или тогда у моря, на солнечном пляже, на пасху- да, так как это было? - тугой пук прибрежных седых трав копьяминацеливался на небо, и оно было синее, как синий однотонный фарфор, такоегладкое и твердое, и потом эта песенка волн - шш - пели волны, иплескались детские голоса - да, это было дивное мгновение, и она лежалакак на ладони у богини, которая была - весь мир; жестокой, но прекраснойсобою богини; агнец, возложенный на алтарь (какие только не приходят вголову глупости, но ничего, лишь бы их вслух не произносить). И сХьюбертом тоже, вдруг нежданно-негаданно - когда, например, разделывалабаранину к тому воскресному завтраку, ни с того ни с сего, когдараспечатывала письмо, входила в комнату - выдавались божественныемгновения, и она говорила сама себе (больше никому ведь такое не скажешь):«Вот оно. Не отнимешь. Вот!» И что интересно - иногда все так складно:музыка, погода, каникулы, кажется, радуйся - и ничего. Радости нет. Простоскучно, пусто, и все. Тоже, конечно, из-за ее собственной никудышности! Она раздражительная,бестолковая мать, бесхарактерная жена, и она влачит серую, неинтереснуюжизнь, ни к чему не стремится, не умеет настоять на своем, как все еебратья и сестры, кроме, может быть, Герберта, - ни на что не способныеразмазни. И вдруг среди всей этой тягомотины у нее дух захватывает отвысоты. Никудышная муха - и где она читала эту историю, которая из головыне выходит? - выкарабкивается из блюдца. Да, бывают такие мгновения. Ноуже ей сорок, они будут все реже и реже. Постепенно она перестанеткарабкаться. Но ведь это ужасно! Это непереносимо. Это стыдно в концеконцов! Завтра же она отправится в Лондонскую библиотеку. Нападет напрекрасную, душеспасительную, дивную книгу какого-нибудь священника,американца, о котором никто не слыхал; или она пойдет по Стрэнду ислучайно окажется в зале, где шахтер рассказывает о жизни в шахте, и вдругона станет другим человеком. Совершенно преобразится. Будет ходить вформе; называться сестра Такая-то; в жизни больше не станет думать отряпках. И раз навсегда запомнит про Чарльза Бэрта и мисс Милан, про тукомнату и эту; и день за днем, всегда, все будет так, как когда она лежалана солнце или разделывала баранину. Так и будет! Она поднялась с голубого дивана, и желтая пуговка в зеркале дернулась,она помахала Чарльзу и Розе, чтоб показать, что совершенно в них ненуждается, и желтая пуговка оторвалась от зеркала, и все копья сразувонзились ей в сердце, когда она подошла к миссис Дэллоуэй и сказала:«Спокойной ночи». - Уходите? - сказала миссис Дэллоуэй. - Мне, пожалуй, пора, - сказала Мейбл Уэринг. - Но я, - прибавила онасвоим слабым, бесхарактерным голосом, который делался только смешным,когда она пыталась придать ему вескости, - я очень, очень приятно провелавечер. - Я очень приятно провела вечер, - сказала она мистеру Дэллоуэю,встретив его на лестнице. «Лжет, лжет, лжет!» - стучало у нее в голове, когда она спускалась полестнице, и «В самой середке блюдца» - стучало у нее в голове, когда онаблагодарила миссис Барнет, помогавшую ей одеться, и куталась, куталась,куталась в мантильку, которую носила последние двадцать лет.
2017-07-25
171
