Boott — акглнйекм сеть аптек.

)б2

не справлялась с ненасытным спросом. Мы воспитывали на­цию торчков!

Я не могу точно припомнить первый раз, когда я попро­бовал героин. Наверное, он был в дорожке кокса — то есть вспидболе, смеси кокса и герыча. Если ты терся с людьми, которые привыкли заправляться сразу одной порцией того н этого, ты мог и не знать. Выяснялось только потом: “Вчера вечером какая-то интересная штука попалась. Это что было? h вот оно что”. Так он тебя и оккупирует, постепенно. По­тому что в памяти не откладывается. В этом вся фишка. Раз — иты уже на нем.

Не зря героин называют героином¹. Он как настоящая ис­кусительница. Можешь потреблять эту штуку месяц или око­лотого и потом бросить. Или можешь куда-нибудь уехать, где его не достать, и ничто не будоражит — просто была вот та­кал штука, которую ты попробовал. И денек ты можешь себя чувствовать как при гриппе, но на следующий день ты бод­рый и активный, самочувствие прекрасное. А потом ты опять с ней встречаешься и пробуешь еще какое-то время. Типа не­сколько месяцев. И в следующий раз у тебя грипп уже на пару дней. Ну и фигня, о чем базар вообще? Это, что ли, и есть ломка? В моем сознании эти вещи не всплывали на поверх­ность, пока я не подсел уже как следует.

Вкрадчивая штука. Подминает тебя не спеша. Третий или четвертый раз — вот тогда до тебя доходит. И тогда начинаешь экономить, делаешь это иглой. Но я ширять­ся так и не начал. Нет, все это внутривенные красоты были не для меня. Я никогда не гонялся за яркими ощущениями — мне было нужно что-то, на чем я могу долго держаться на но­гах, Если ты вводишь героин внутривенно, ты получаешь не-

¹ Обыгрывается одинаковое в английском звучание слое Ьепнп ('героин')

якетяе (“героиня").

въебенную вспышку в мозгу, но потом, часа через два, тебе захочется еще. К тому же набиваешь себе эти дорожки на ру­ках, а я не мог себе позволить, чтобы их видели. И по-любо­му вены у меня хрен найдешь, прячутся так, что даже врачи не достают. Так что я всегда колол себе в мышцу. Мог воткнуть иголку и вообще ничего не почувствовать. А ввод, физиче­ский эффект, если все правильно делать, вызывает больший шок, чем то, что впрыскивается. Потому что, пока вкалываю­щий реагирует, игла уже вошла и вышла. Особенно интерес­но в задницу. Не очень политически корректно, правда.

★

Это был очень продуктивный, очень творческий период: Beggars Banquet, Let It Bleed — тогда родилось несколько от­личных песен, но чтобы наркотики сами по себе влияли на мою продуктивность — мне так никогда не казалось. Мо­жет, поменялось несколько аккордов, какие-то куплеты здесь и там, но, что касается сочинительства вообще, я никогда не чувствовал, что меня как-то убывало или, наоборот, перло больше обычного. Для меня герыч был не помощником в ра­боте и не средством отвлечься. Я, скорее всего, написал бы Gimme Shelter независимо от того, торчал бы или не торчал. Эта штука не влияет на понимание, просто в каких-то случаях добавляет настырности, помогает не отпускать какую-то вещь дольше, чем в нормальном состоянии, чем если бы ты поднял руки и сказал: эх, мне до нее сейчас не докопаться. На препа­рате гы иногда способен долбить ее и долбить не переставая, пока не получишь что надо. Я никогда не верил в эту туфту про другой уровень, как все саксофонисты, которые начина­ли торчать, потому что думали, что только из-за этого Чарли Паркер и стал великим. Наркотик, как и все остальное в этом

мире,— он может оказаться тебе либо полезен, либо вреден. Или по крайней мере он может решать какие-то твои задачи. Горка героина, когда она насыпана на столе, — совершенно безобидная вещь. Вся разница в том, что будет, когда ты вве­дешь ее в организм. Я пробовал кучи других наркотиков, ко­торые мне не покатили никак и на которые я поэтому сразу забивал,

Наверное, героин заставлял меня больше сосредотачи­ваться или чаще доводить дело до конца, чем я был бы спосо­бен в нормальном состоянии. Но это не совет. Жить жизнью торчка не советую никому. Я держался на верхнем уровне, и это все равно было довольно низко. То, что это не способ достичь музыкальной гениальности или чего-нибудь еще, это точно. Это была эквилибристика. У меня на руках уйма дел, вот песня, которая выглядит интересной, я хочу записать то, и то, и то — и я занимаюсь этим пять суток подряд, иде­ально балансируя на качелях из кокаина и героика. Но шту­ка в том, что после дней шести-семи я забывал про баланс. Или у меня кончался то один груз на этих весах, то другой. Потому что всегда приходилось думать об истощении запа­сов. Так что для моего выживания было принципиально брать размеренный темп.

Я же на самом деле никогда не перебарщивал. Хотя насчет "никогда” это я махнул — случалось, случалось мне уделывать­ся в полную и абсолютную срань. Но, думаю, наркотики прав­да стали для меня чем-то вроде подручного средства. Я понял, что я функционирую за счет этой подпитки, а все осталь­ные-нет. Они стараются угнаться за мной, а я просто шпарю и шпарю. Могу не останавливаться, потому что я на чистом тохаине— в моих баках высокий октан, а не какое-нибудь бо- дяженкое дерьмо, и если я чувствую, что уже чуть-чуть зары­ваюсь, что пора сбавить пары, впрыскиваю внутрь малую долю

3^5

герыча. Хотя сейчас это звучит слегка по-идиотски, спидбол правда был моим топливом. Но я должен вколотить в голову любого, кто это читает, что это был нежнейший-нежнейший кокаин и чистейший-чистейший героин — не уличное пале­во, не оскребки с мексиканских сандалий. Настоящая штука. Я к этому все время относился очень по-шерлокхолмсовски. Чтобы управляться с крайностями своего настроения, с по* давленностью или с приподнятостью, я буду канатоходцем И, постоянно так себя выравнивая, я мог проводить на ногах сутки и сутки, не понимая, что я вообще-то изнашиваю окру­жающих просто до дыр.

В это время я стал больше и ближе общаться с Джоном Ленноном. Мы теперь зависали довольно часто — они с Иоко заглядывали ко мне то и дело. Но с Джоном была такая шту­ка — хоть он и строил из себя крутого, хватало его ненадолго. Он пробовал каждую херь из моего ассортимента, но навы­ка, как у меня, у него не было. Немного того, немного этого, парочку депрессантов, парочку стимулянтов, кокс и герыч, и на мне можно пахать. Я импровизировал на ходу. А у Джо­на все приключения неизбежно заканчивались в моем сорти­ре в обнимку с унитазом. И Йоко на заднем плане: “Все-таки ему это нельзя”, а я говорил: “Я понимаю, но я ж его не за­ставлял!*' Но он всегда приходил заново, где бы мы ни были. Помню, как-то вечером в отеле Plaza он появился в моем но­мере — и скоро из номера исчез. Я беседую с женским обще­ством, а их дружки все как один: интересно, куда Джон сва­лил? И я иду в сортир, а он тут как тут, целуется с паркетом в лежку. Перебор с красным вином плюс сколько-то герои­на. Пошла горлом цветомузыка. “Не шевели меня, тут такие красивые досочки” — а лицо зеленое. Иногда я думал: ин­тересно, они ко мне в гости ходят или у них тут чемпионат по удолбежке, а я не в курсе? Насколько помню, если Джон

покидал мой дом, то только в горизонтальном положении. Иди как минимум в подпертом.

Может быть, причина была в бешеном темпе жизни. Что­бы проснуться, я закидывался штукой барбитурата — легкий расслабон по сравнению с героином, но по-своему такой же опасный. Это был завтрак. Туинал — проколоть его, ковыр­нуть иголкой, чтоб быстрей дало. А потом выпить кружку го­рячего чая и подумать, вставать или нет. А попозже, может быть, один мандракс или кваалюд'. Иначе у меня было слиш­ком много нерасходованной энергии. Короче, просыпаешь­ся медленно, потому что время есть. А когда часа через два аффект слабеет, то чувствуешь себя мягким и спокойным — пожуешь чего-нибудь на завтрак и готов к работе. Иногда я использовал депрессанты, чтобы двигаться дальше. Когда я бодрствую, я знаю, что усыпление от них мне не грозит, потому что я очевидно выспался. Их задача — самортизи­ровать мое вхождение в марафон, следующие трое-четверо суток. Спать я теперь какое-то время не собираюсь, и я знаю, что во мне столько энергии, что если я слегка ее не пристру­ню, то сожгу все до того, как закончу то, что хочу закон­чить, например, в студии. Наркотики я применял как короб­ку передач. Я очень редко использовал их для удовольствия. По крайней мере, такая у меня отмазка. Они мне сглаживали вхождение в жизнь.

Не пробуйте повторять это. Даже я теперь этого не смо­гу—таких препаратов больше не делают. В середине 1970-х они вдруг решили, что будут выпускать депрессанты, кото­рые усыпляют, но без кайфа. Я бы обшарил все закутки мира, -’ишь бы найти еще немного прежней барбитуры. Нс сомне­ваюсь, что где-нибудь на Ближнем Востоке, в Европе что-ни-

Яиимс торговые бренды одного и того же препарат[57] метаквалом*.

будь бы нашлось. Депрессанты — моя любовь. Я был все время на таком заводе, что приходилось как-то притормажи­вать. Если ты не хотел ложиться спать и просто ловить кайф от ощущений, ты ненадолго поднимался и ставил что-ни­будь послушать. Эта была штука с характером. Да, если го- ворить про барбитураты, то главное в них — это характер. Любой стоящий эксперт по депрессантам знает, о чем я го­ворю. Но даже они меня не выключали, они держали меня на vpoBHe. В моей табели о рангах самые толковые препараты из всех, что существуют в мире, — это чистые. Туинал, се- конал, нембутал. Десбутал, наверное, был одним из лучших за всю историю — капсула такой странной расцветки, крас­ный с кремовым. Они были лучше, чем позднейшие образцы, которые действовали на центральную нервную систему. Все всасывалось в двадцать четыре часа, а не сидело сутками в тво­их нервных окончаниях.

★

В декабре 1968-го Анита, Мик, Марианна и я сели на корабль от Лиссабона до Рио и провели в море, кажется, дней десять. Подумали, что неплохо бы прокатиться до Рио, н лучше по-старорежимному. Если бы к тому времени кто-то из нас уже серьезно подсел, мы бы никогда не выбрали такой способ передвижения. Мы все еще баловались, кроме разве что Ани­ты, которая то и дело ходила к судовому врачу попросить морфия. Делать на корабле было нечего, поэтому мы шлялись везде и снимали на “супер 8”’ — пленка до сих пор живая. По-моему, на ней даже можно увидеть Паучиху, как мы ее прознали, Это было рефрижераторное судно, но на нем имс- ^•

лось и какое-то количество пассажиров. И вся обстановка сильно напоминала 1930-е ■— казалось, что сейчас появится Ноэл Кауард. Паучиха была одна из таких особых дам — мил* лж>н браслетов, перманент, дорогущне платья и мундштук в пальцах. Мы ходили вниз в бар наблюдать за ее представ­лениями. Иногда угощали ее выпивкой. “'Очаровательно, дорогуша”. Она была как женская копия Стэша, с понтами и языком без костей. Бар просто кишел таким континген­том— английский высший класс, все пьют наперегонки, ро­зовый джин и розовое шампанское, сплошь светские беседы из довоенной эпохи. На мне тогда была просвечивающая джелаба, мексиканские сандалии и тропическая армейская иияпа — все, чтобы выделяться из толпы. Через какое-то вре­мя народ выяснил, кто мы такие, и сильно забеспокоился. Нам стали задавать вопросы: “И что же вы пытаетесь дока­зать? Уж соблаговолите объяснить, что же это такое, чем вы занимаетесь?” Мы ничего не отвечали, и в один день Паучиха подошла и сказала: “О, пожалуйста, только намекните, про­светите нас хоть чуть-чуть!”^[58] Мик повернулся ко мне и сказал: 'Мыс тобой двойняшки Глиммеры”. Это было наше креще­ние на экваторе. Потом мы везде писали себя двойняшками Гшшерами в качестве продюсеров собственных записей.

Руперт Лоуэнстин, которого мы уже знали к тому време­ни и который скоро начал вести наши дела, нашел нам луч­шую гостиницу в Рио. И вдруг Анита непонятно почему на­чинает шарить по телефонному справочнику. Я спросил: ты что ищешь? Она сказала: врача ищу.

— Врача?

— Угу.

/

~ Это зачем?

— Не бери в голову.

Она ушла, вернулась позже вечером и говорит: я бере­менна. И это был Марлон.

Ого... классно! Я летал выше крыши, но на том этапе прерывать вояж мы не хотели. Мы отправились в Мату-Гро­су. Жили там несколько дней на ранчо, где с Ми ком на пару написали Country Honk, сидя на веранде как ковбои, са­поги на перилах, н представляя, что мы в Техасе. Это была кантри-версия того, что потом превратилось в сингл Honky Tank Women, уже когда мы вернулись в цивилизацию. Но мы решили выпустить и Country Honk тоже — через несколько месяцев, в конце 1969-го, на Let It Bleed. Она была написана на акустической гитаре, и я помню то место, потому что каж­дый раз, когда ты спускал воду в туалете, россыпью выпрыги­вали эти черные слепые лягушки — незабываемая картинка.

Марианна уехала домой искать врачей для ее сына Ни­коласа, которому было плохо на корабле и который почти все время просидел в своей каюте. А Мик, Анита и я добра­лись до Лимы, столицы Перу, и оттуда поднялись в Куско — по высоте это одиннадцать тысяч футов. Все немного задыха­лись, а потом мы заходим в гостиничное фоне, и там по всем стенам развешаны огромные баллоны с кислородом. Мы рас­селились по номерам, и посреди ночи Аниты обнаружила, что туалет не работает. Она попробовала пописать в раковину, но посреди процесса раковина рушится на пол, и из огром­ной трубы начинает хлестать вода. Бах, бум, а дальше настоя­щая сцена из братьев Маркс или из “Так держать”¹... Заткнуть это дело тряпками, позвать людей. Раковина разбилась, лежала грудой кусков, но, странным образом, когда наконец посреди ночи появились люди из администрации, оказалось, что пе-