Французский историк Пьер Милза о фашизме и тоталитаризме

Творчество видного французского историка Пьера Милзы тесно связано с развитием послевоенной французской историографии фашизма и тоталитаризма.

Его первая крупная работа вышла в тот период, когда европейские историки и политологи активно занимались поисками смысла и определения сущности фашизма1. Во французской историографии вплоть до конца 1960‑х гг. сильные позиции занимала марксистская оценка фашизма как власти крупного капитала. Исследования П. Милзы характеризуются как влиянием этой характеристики, так и попытками выйти за ее пределы, сравнивая разные варианты европейского фашизма. Одновременно в своих работах он проанализировал и научный потенциал теории тоталитаризма, переживавшей в это же время серьезный кризис.

Новая «теория фашизма» должна была, с одной стороны, противостоять марксистскому определению фашизма как власти крупного капитала (очень популярному во Франции). С другой – помочь более точной оценке «неофашизма» 1960‑х гг. и в создании некоей универсальной модели фашизма для всех случаев, где речь идет о попытках меньшинства навязать авторитарную власть с целью сохранения своих привилегий.

В этом смысле творчество Милзы является и показательным, и поучительным. Кроме того, этот историк внес значительный вклад в изучение французской «модели» фашизма, долгое время остававшейся на обочине историографии.

В 1969 г. выходит первый обстоятельный труд Пьера Милзы «Фашизм и реакционные идеологии в Европе (1919–1945 гг.)»2. Ученый отмечает, что уже почти полвека слово «фашизм» имеет большой успех в современном политическом словаре. «Рожденный в Италии, в определенном контексте, он используется сегодня, чтобы всесторонне определить все попытки правящих меньшинств, пытающихся навязать массам сильную власть, способную сохранить или восстановить их классовые привилегии»3. Это обобщение, по мнению Милзы, не ново, оно популярно с тридцатых годов. Милза решительно выступает против оценок левыми историками антиправительственного путча 1934 г. как «фашистского». Он считает, что это определение является ничем иным, как общим «ярлыком», за которым скрывались «движения столь же различные в целях, как и в методах, такие как монархистское "Французское действие", националистические "Лиги". Все они объединяли больше недовольных, чем политических теоретиков и подлинных "фашистских" группок»4. То же обобщение и та же двусмысленность сохраняется в обозначении как фашистских политических течений в Европе, для которых характерны следующие черты: национализм, антикоммунизм, антипарламентаризм, корпоративная система. При этом, считает автор, не всегда учитывается их различие: если одни (фашизм и национал-социализм) пытаются включиться в индустриальное общество, то другие (испанский франкизм или «национальная революция», развернутая правительством Виши) – напротив, решительно поворачиваются к прошлому и стремятся, прежде всего, к восстановлению традиционного политического строя5.

 

В своей работе он подробно анализирует существовавшие в этот период фашистские режимы, сравнивая их между собой. Главное преимущество этой работы в том, что она включает в себя полную характеристику этих режимов не только в момент нахождения у власти, но и подробно показывает рождение фашистской идеологии, а также причины установления фашистской диктатуры для каждого конкретного случая. На примере Италии и Германии автор исследует это явление со всех сторон, включая отношение различных классов к этому движению. В работе очень хорошо отражена деятельность различных аппаратов, находящихся на службе диктаторского государства, включая идеологический, репрессивный и пропагандистский. При этом он отмечает, что фашизм не укладывается в рамки той интерпретации, которая была предложена ранее, особенно в марксистской историографии6.

 

Автор признает, что различие иногда, действительно, установить затруднительно. Некоторые «реакционные» движения, даже чисто консервативные, заботящиеся об омоложении и эффективности, сохраняют образ, близкий к образу итальянского фашизма7.

Касаясь причин появления фашизма в разных его формах, автор считает, что это была реакция, которая одновременно направлялась и против социалистической революции, и против либеральной демократии. Последняя обвинялась в неспособности поставить «революционному заражению» эффективное заграждение. Внешним толчком к появлению фашизма, по мнению Милзы, послужила большевистская революция в России (октябрь 1917 г.) и страх перед грядущей «мировой» революцией, подготовленной и руководимой III Интернационалом. Начиная с этого момента, каждая страна реагирует на эти факты в зависимости от своего прошлого, своей степени экономической и общественной эволюции, от интенсивности опасности. Первой из них является Италия, где фашизм устанавливается с 1922 г. и играет роль «модели», которую другие страны стараются более или менее имитировать. Поэтому первая часть документов этой работы посвящена итальянскому примеру.

Во второй части объединены документы по немецкому национал-социализму, роль которого становится центральной, начиная с 1933 г. Эта «новая модель» фашизма, основу которой составляет агрессивная внешняя политика Третьего рейха. Автор отмечает, что ее успех незамедлительно приобретает поклонников во многих странах Европы, которые таким образом составляют (возможную) клиентуру фашизма в странах, оставшихся верными либеральной демократии8.

Наконец, третья часть документов книги посвящена идеологиям и движениям, «отвлеченно уподобленным фашизму». Некоторые из них, считает автор, действительно являются плодом «фашистского вдохновения». Другие, скорее, примыкают к реакционным идеологиям и режимам, придерживающимся традиций Европы XIX в. «Разыскивать пункты сходства и различия между этими различными движениями, пытаться устанавливать типологию контрреволюционных сил, заключать их в общий исторический контекст, – такова, по мнению ученого, главная область изучения европейских фашизмов»9.

Рассматривая аппараты управления фашистским государством, Милза отмечает несоответствие их марксистской трактовки самой действительности. «Марксистская теория государства, по его мнению, концентрировалась определенно на "репрессивном" государственном аппарате, а именно, на аппарате, состоявшем из специальных ветвей, таких как армия, полиция, администрация, суды, правительство. Классический марксизм хорошо их укрепил путем огосударствления церкви, школы и других учреждений идеологического воспитания»10.

Ученый пытается объяснить специфическое политическое явление «фашизма» и определяет его как «особую форму исключительного режима капиталистического государства»11. В рамках этого исследования французский историк не рассматривает другие формы «исключительных режимов», такие как бонапартизм и различные формы военной диктатуры, которые соответствуют частным видам политических кризисов. Однако отмечает, что общие черты и соответствующие принципы политического кризиса и чрезвычайного положения, представленные в анализе фашизма, могут использоваться и для анализа других кризисов и исключительных режимов. Что касается самих кризисов и исключительных режимов, то по мнению автора, то они часто представляются в конкретной, объединенной реальности. Например, в испанском случае, отличном от «образцовых иллюстраций фашизма» (итальянской и немецкой), реальность представляется «как конкретная форма сочетания фашизма и военной диктатуры, с доминированием военной диктатуры»12. Формы исключительных режимов в конкретном случае зависят, к тому же, от исторического этапа, в котором они располагаются. Наконец, на своем историческом этапе конкретный случай «исключительного режима» может измениться так, что одни названия могут превратиться в другие, а доминанта одной или другой формы «исключительного режима» сместиться13.

 

Милза настаивает на том, что «фашизм не является единственной формой опасности: бонапартизм и военные диктатуры сохраняют всегда свои шансы. И не надо бы забывать также о конкретных формах, объединяемых под названием "исключительных режимов", которые, согласно конъюнктуре, могут появиться»14. Что касается самого фашизма, опасность возрождения которого всегда сохраняется, то нельзя полагать, что процесс фашизации обязательно приведет к формам, идентичным формам прошлого. История никогда абсолютно не повторяется. Та же форма исключительного режима и тот же вид политического кризиса представляют различные черты, соответственно историческим периодам, внутри которых они появляются15.

 

Книга П. Милзы внесла значительный вклад в исследование «правой» формы тоталитарного государства. Французский историк своим трудом попытался внести ясность в понятие фашизма, предложил свою интерпретацию. Исследование всех проявлений фашизма стало для Милзы первоочередной задачей на многие годы.

 

В 1987 г. выходит еще одна фундаментальная работа Пьера Милзы – теперь уже о французском варианте фашизма «Французский фашизм. Прошлое и настоящее»16. Ученый пытается найти ответы на главные вопросы, которые «ставит себе французский историк в ХХ в.» – является ли фашизм неотъемлемой частью политической культуры? Каковы корни его рождения «справа или слева» и в чем отличие? Франция – «изобрела ли она» фашизм? Не проявила ли она, напротив, упорной «аллергии» к этой форме тоталитаризма, как к любым другим? Имелась ли настоящая фашистская «опасность» между двумя войнами или в период «вишизма» – фашиствующего отклонения во время войны? И другие. По мнению автора, ответы на все эти вопросы можно получить только при более детальном исследовании подъема крайне правых, природы сил, их составляющих, и имеющихся у них шансов. Монументальная работа Милзы описывает, анализирует, препарирует все движения, лиги, группы, группки, которые, с начала века и до современности, были расположены, по его мнению, в «фашистской сфере влияния». Историк тесно увязывает фашизм с национализмом, но только в том случае, если в последнем присутствуют тоталитарные тенденции или намерения17.

 

Отвечая на поставленные в книге вопросы, П. Милза отметил: «Первый урок, который может быть извлечен из исторического опыта… следующий: фашизм, в качестве тоталитарного массового явления, оставался у нас только возможностью. Он не был, тем не менее, "побочным" симптомом, еще меньше – "духовной болезнью", пришедшей из другого мира и полностью чужеродной в нашей культуре. Он не родился по необходимости во Франции, но у него есть также французские корни»18.

 

Милза критикует тех авторов, которые видят причины неудачи французского фашизма (по сравнению с их соседями в Италии и Германии) в слабости фашистских организаций. Он считает, что слабость фашизма во Франции кроется в условиях межвоенного периода для Франции, как победительницы в Первой мировой войне. Кроме того, это была страна, в которой демократия уже давно упрочилась. Автор выделяет дополнительно следующие объективные причины: «отсутствие реальной угрозы революции, позволяющей фашистам в жесткой форме составить оппозицию либеральному режиму и его леворадикалистским противникам…; невозможность объединения в едином движении фашиствующих организаций ввиду их пестроты; принадлежность к лагерю обеспеченных людей в стране "удовлетворенной" итогами Первой мировой войны; и, наконец, главное – вписывание большинства граждан в систему, воплощенную в республиканской модели во Франции, что делает ее более эффективной, лучше приспособленной к реальности, и как следствие, малое количество индивидов и групп думает о том, чтобы ее разрушать»19.

 

Характеризуя режим Виши в период 1940–1942 гг., автор обращает, прежде всего, внимание на глубокое нарушение им республиканских традиций. Милза доказывает свои ранние утверждения о том, что фашистские тенденции во Франции существовали внутри страны, а не пришли извне. Так он указывает, что власть правительства Виши питалась антидемократическими течениями, появившимися во Франции в довоенные десятилетия и взявшими верх в результате «травматизма поражения». Он создал из них «базу» своего «авторитарного плюрализма». Во Франции, в отличие от Италии и Германии, не произошел синтез вокруг фашистского движения, а возник компромисс между двумя господствующими тенденциями «шестиугольной ультраправой стороны»: контрреволюция в ее моррасовском варианте, с одной стороны, и «национальный популизм», появившийся из той же матрицы, что и фашизм, но, тем не менее, отличный от него – с другой. Как следствие, появляется вариант реакционного массового режима, который ближе к иберийским диктатурам, чем к муссолиниевскому тоталитаризму, но столь же репрессивный, как последний, по крайней мере, в его худшем пункте – антисемитизме20. Тем не менее, французское общество, по мнению Милзы, смогло «выйти невредимым из вишистской интермедии, сопротивляться, авторитарным и тоталитарным вирусам» и «выделить антитела». Все это – благодаря истинной республиканской культуре как правых, так и левых, несмотря на их разногласия. Что касается французского фашизма, то его лозунги и практика вписываются в другую традицию, отличную от «традиции фашизма». При этом он отмечает, что «эта традиция столь же опасна для нашего общества, для наших учреждений, для нашей культуры, чем та, которая торжествовала между двумя войнами в виде коричневого тоталитаризма»21.

 

Попытка суммировать взгляды французских исследований по правым формам тоталитаризма нашла свое отражение в совместной работе Пьера Милзы и Сержа Берштейна «Исторический словарь фашизмов и нацизма»22. Отмечая, что используемый для характеристики режимов нового типа, появившихся в ХХ в., термин «тоталитаризм» стал объектом теоретических исследований, Берштейн и Милза ссылаются на Х. Арендт, которая провела его глубокое исследование, увидев в тоталитаризме новую форму обеспечения руководства обществом, осуществляемого авторитарным государством в обществах, отчасти деструктурированных, индустриальной революцией и ее последствиями. В то же время авторы «Словаря» подчеркивают спорность некоторых положений схемы Арендт.

 

Авторы отмечают, что с появлением трудов К. Фридриха и З. Бжезинского понятие «тоталитаризм» стало инструментом «холодной войны», и значительно утратило тем самым свой научный потенциал23. Милза и Берштейн признают, что тоталитарные методы использовались и нацистской Германией, и фашистской Италией, и сталинской Россией. Критикуя перерождение теории тоталитаризма в инструмент холодной войны, как негативный факт, они отмечали склонность приверженцев теории тоталитаризма к смешению фашизма и коммунизма внутри теории тоталитаризма, сводя, таким образом, фашизм и коммунизм к структуре и практике господства, сглаживая различия идеологических корней, социальных концепций, политических целей, составляющих оригинальность каждого из тоталитарных режимов первой половины ХХ в.24

 

В связи с этим Берштейн и Милза считают историческим нонсенсом под прикрытием концепта тоталитаризма полностью отождествлять фашизм (или нацизм), с одной стороны, и сталинизм – с другой, ибо и социальная эволюция стран, где властвовали эти режимы, и их экономический уровень, и политическая культура, и силы, которые поддерживали тот или иной режим, и цели, ими преследуемые, глубоко различны и даже антагонистичны между собой. Однако, исходя из этого, авторы не считают нужным и правильным отказываться от использования концепта, который оказывается исторически плодотворным, т. к. позволяет лучше понять условия возникновения и эволюции диктатур нового типа, появившихся после Первой мировой войны. При этом Берштейн и Милза пытаются определить, что же понимается под тоталитаризмом, потому что в этой сфере расплывчатость определений способствует спорам столь же резким, сколь и неразрешимым25. По их мнению, тоталитаризм не есть некая доктрина, это – практика, которая может служить совершенно разным целям. Причем подобная практика направлена на удержание людей в новых структурах, чтобы дать им единое и однородное устремление.

 

Берштейн и Милза настаивают на принципиальной новизне тоталитарного феномена, характерного именно для ХХ в. В центре тоталитаризма находится, прежде всего, стремление распространить на все население властный контроль для достижения желаемого результата, новым в тоталитаризме – в отличие от традиционных диктатур – является осуществление надзора и давления на правящие элиты. В этом отношении тоталитаризм представляет собой форму современной диктатуры, использующей все обилие техники и средств современной коммуникации. Не менее важно и то, что тоталитаризм не ограничивает поле своего действия только социально-политической сферой, а предполагает, что человек в его цельности будет подвержен переделке, которая фиксируется тоталитарным режимом как задача. Поэтому профессиональная жизнь, досуг, семья, вера, этика, даже эстетика не могут ускользнуть от засилья тоталитарного государства, которое рассматривает эти аспекты человеческой жизни как подведомственное поле своей деятельности26.

 

Согласно авторам, особенность тоталитаризма состоит в попытке включить сферу частной жизни в поле деятельности власти, имеющей целью создать «нового человека», в стремлении уничтожить гражданское общество, которое классические диктатуры сохраняли, если оно не угрожало их власти.

 

Делая вывод из вышесказанного, Берштейн и Милза полагают, что существование понятия «тоталитаризм» вполне обоснованно, оно характеризует формы режимов и идеологий, довольно ощутимо отличающихся в своей практике, в своих задачах от традиционных идеологий и режимов. Авторы еще раз акцентируют внимание на том, что тогда как сталинизм представляет тоталитарный вариант левых идеологий, а фашизм воплощает тоталитарную форму правой авторитарной семьи, все это ни в коем случае не означает, что использование общей (или близкой) тотальной практики позволяет смешивать сталинизм с фашизмом (нацизмом).

 

Работы Пьера Милзы внесли значительный вклад в изучение феномена фашизма (в том числе французского фашизма). Французский историк выходит далеко за рамки интерпретации фашизма, предложенной марксистскими авторами. Главная особенность и заслуга этого ученого в том, что он в своих исследованиях не ограничивается рассмотрением традиционных форм и черт фашизма. Он пытается выяснить корни, показать генезис и разобрать причины слабости режимов и движений, принадлежащих к «правой форме» тоталитарного явления в ХХ в. На сегодняшний день Пьер Милза является самым авторитетным специалистом в этой области исследования во Франции.

_____________________

1 См. напр., наиболее известную и обсуждаемую в то время работу немецкого историка Эрнста Нольте (Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. München, 1963. – Русский перевод: Нольте Э. Фашизм в его эпохе. Новосибирск, 2001.).

2 Milza P. Fascismes et idéologies réactionnaires en Europe (1919–1945 гг.). Paris, 1969. 386 с. – Работа представляет собой сборник документов, дополненный комментариями Милзы.

3 Там же. С. 3.

 

Н. Ф. Кустова (Кемерово)

Законодательное оформление репрессивной политики советского государства в конце 20 – 30-х гг. XX в.

Анализируя этапы складывания основ советской правовой системы, можно увидеть определенную закономерность. Еще до победы Октябрьской социалистической революции вождь пролетариата В. И. Ленин довольно ясно обозначил сущность законодательной политики молодого советского государства: «...этично все, что служит укреплению и завершению коммунизма». Эта установка и явилась основой «революционной законности», которая на рубеже 1920–1930‑х гг. имела довольно прочную законодательную базу для проведения массовых репрессий в 1930-е гг.

 

Провозглашение политики «Великого перелома», вкупе с административно-командной системой управления, по сути своей явилось новым этапом террора против собственного народа. В 1927–1929 гг. удар был направлен против крестьян, в отношении которых широко использовали статьи 60, 61, 62 УК РСФСР 1926 г., действовавшие вплоть до 1960 г. Именно в этом УК был целый ряд статей, в том числе и знаменитая статья 58, направленных против врагов советской власти.

По этому кодексу за контрреволюционные преступления 12 статей содержали высшую меру наказания, и именно УК 1926 г. довел нижний предел возраста наказуемых до 12 лет1. Сразу необходимо заметить, что партийное руководство, говоря о создании «подлинно народной власти», свято чтило традиции царской России. Доказательством как раз и является Уголовный Кодекс РСФСР 1926 г., который при сравнении, как верно отмечает Р. Пайпс, с Уложением 1845 г. в принципе от него не отличается. Уложение о наказаниях 1845 г. пресекает любую попытку ограничить власть монарха или заменить существующий порядок правления. В качестве наказания за такие попытки выступала смертная казнь и лишение всех прав состояния. Те, кто занимались распространением подстрекательских идей в отношении верховной власти, наказывались лишением прав состояния и каторжными работами сроком от 4 до 22 лет2. Уголовный кодекс 1926 г. гласит: «Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению (власти). Пропаганда и агитация, содержавшие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... влекут за собой лишение свободы со строгой изоляцией»3. Как показала история, большевики пошли традиционным путем царской России, дополнив и обогатив эту традицию.

После печально знаменитой поездки Сталина в Сибирь в январе 1928 г. стали применять статью 107 (спекуляция). Сигналом тому послужили слова Сталина, обращенные к руководству Сибирского края: «Разве вы не знаете, что существует закон против спекуляции – 107 статья Уголовного кодекса РСФСР, в силу которой виновные в спекуляции привлекаются к судебной ответственности, а товар конфискуется в пользу государства?» Своим вопросом Сталин оказал «неоценимую помощь» в деле выполнения плана хлебозаготовок.

По мнению Б. А. Викторова (военного прокурора), такая свободная интерпретация статьи «...поражает юридической безграмотностью. Чтобы судить за спекуляцию, надо установить, доказать "скупку и перепродажу товаров или иных предметов с целью наживы" – так гласит закон, – определяя состав уголовного преступления – спекуляции. Ни тем, ни другим крестьяне – держатели излишков хлеба не занимались. Они не согласны были сдавать излишки хлеба государству по заниженным ценам»4.

Несмотря на то что в Президиум ВЦИК и ЦК ВКП(б) «прорывались» сигналы о распространении беззаконий, мер по их пресечению не принималось. Более того, на апрельском (1929 г.) Пленуме ЦК Сталин провозгласил и возможность применения чрезвычайных мер: «Разве наша партия когда-либо высказывалась в принципе против применения чрезвычайных мер в отношении кулачества?» Чрезвычайные меры были дополнены циркуляром от 5 сентября 1929 г., разрешающим репрессии против «кулаков» и контрреволюционеров с применением высшей меры наказания – расстрела. А постановление СНК РСФСР от 29 ноября 1929 г. давало право заключать осужденных «кулаков» в концлагеря5.

«Эволюция» советской законности в отношении крестьян вылилась в то, что в начале 1930-х гг. Политбюро ЦК ВКП(б) разработало массовую карательную акцию против кресть­ян-«кулаков» – выселение сотен тысяч семей в район Крайнего Севера, Северного Урала. Так ознаменовалась сплошная коллективизация, а ее последствия всем хорошо известны.

Правовой беспредел сопровождал весь исследуемый период: 1930-е гг. стали годами, которые изобиловали разного рода указами, инструкциями, постановлениями и законами, окончательно закрепившими карательную политику государства. Например, постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и коопераций и укреплении общественной (социалистической) собственности», известный нам как «Указ о пяти колосках»6. В соответствии с этим постановлением расхитители общественной собственности объявлялись «врагами народа», главной мерой наказания был определен расстрел или 10 лет лишения свободы. Наше внимание привлекла в этом законе статья 7 и ее комментарии. Из текста статьи следует, что меры социальной защиты могут применяться не только в отношении лиц, совершивших общественно-опасное действие, но и в отношении представляющих опасность по своей связи с преступной средой или по своей прошлой деятельности. Из этой статьи следует, что осуждение лиц могло иметь место лишь на том основании, что их просто признавали социально-опасными, без установления конкретной вины.

Не обошел этот Указ и детей. Как отмечает А. И. Солженицын, «за стрижку колосьев детям давали не менее 8 лет… и за карман картошки...»7.

Всего же за период с 7 августа 1932 г. по 1 января 1933 г. по этому указу в РСФСР было осуждено 76 961 человек, из них к высшей мере наказания – 2588, к 10-летнему сроку – 49 360. С 1 января по 1 мая 1933 г. всего осуждено 81 253 человек, из них к высшей мере наказания – 4183, к 10 годам – 68 329. С 1 мая по 1 июня 1933 г. было осуждено 49 689 человек, из них к высшей мере – 1392, к 10 годам – 41 219 человек. По другим данным, опубликованным в периодической печати, цифры несколько ниже: на начало 1933 г. за неполные 5 месяцев по этому закону осуждено 54 645 человек, из них 2110 человек – к высшей мере наказания8.

Следующим законом, направленным на законодательное оформление карательной политики государства, был закон об ответственности служащих государственных учреждений и предприятий за вредительские акты (1933 г.). В этом же году 27 июня вышло Постановление Верховного Совета РСФСР о наказании за недоносительство о хищениях, которые подпадали под действие закона от 7 августа 1932 г.

Разгул беззакония в 1930-е гг. был подкреплен инструкцией от 8 мая 1933 г., предназначенной «всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры» за подписью Председателя Совета Народных Комиссаров СССР В. Молотова (Скрябина) и Секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. Специальный раздел инструкции, под названием «Упорядочение производства арестов», констатировал, в частности, что в качестве пресечения могут быть заключаемы под стражу до суда только лица, обвиняемые по делам: о контрреволюции, о терактах, о вредительстве, о бандитизме и грабеже, о шпионаже, переходе границы и контрабанде, об убийстве и тяжелых ранениях, о крупных хищениях и растратах, о профессиональной спекуляции, о валютчиках, о фальшивомонетчиках, злостном хулиганстве и профессиональных рецидивистах... Формально инструкция направлена на обеспечение строгого соблюдения советской законности по существу и по форме, что вызвано потребностями социалистического строительства. Между тем, одновременно с демагогическими рассуждениями об укреплении правовых основ советского государства и органов правосудия шло разрушение основ законности. Это очень хорошо видно из принятого 8 июня 1934 г. закона об уголовной ответственности за измену Родине. По этому закону полагалась высшая мера наказания или 10 лет заключения. Трагизм данного закона заключался в том, что обоснованно выделив ответственность за данный вид преступления для военнослужащих, он устанавливал уголовную ответственность для всех совершеннолетних членов его семьи, лишь за родство с изменником Родины.

Еще более подрывало основы законности и принципы правосудия принятое 5 ноября 1934 г. Постановление ЦИК и СНК СССР об учреждении особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР. Проект этого постановления, как теперь стало известно, был подготовлен Кагановичем и одобрен Сталиным9. В этой связи требуется уточнение создания такого внесудебного органа. Б. А. Викторов однозначно, как показано выше, называет время создания ОСО в результате постановления от 5 ноября 1934 г. В. М. Курицын в кор­не не согласен с тем, что в исторической и правовой литературе также назван этот год. Автор считает, что «внесудебные репрессии широко применялись еще в годы гражданской войны. Тогда чрезвычайными полномочиями была наделена ВЧК… затем были сокращены, хотя и не отменялись полностью».

Следует отметить, что права ОСО в 1936 и 1940 гг. были расширены настолько, что оно могло было выносить решения и о расстреле. Этот орган был ликвидирован Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1953 г.

Новый этап репрессивного законодательства четко обозначился после известного выстрела в Кирова. Сейчас уже можно сказать, что убийство было выгодно Сталину. Это однозначно, т. к. очевидцы тех лет вспоминают, что уже перед XVII съездом ВКП(б) сложившаяся обстановка вызывала тревогу и недовольство у многих партийцев ленинского времени. Естественно, что об этих настроениях Сталину сообщили. Да и выборы в ЦК показали, что Киров получил наибольшее число голосов (против – 3 голоса), против Сталина же проголосова­ло около 300. В результате фальсификации, как мы знаем, этот инциндент был замят, но Киров в глазах Сталина выглядел серьезным соперником. В свете этих фактов становится ясно, кому было выгодно убийство Кирова...

Сразу же после смертельного выстрела Сталин потребовал от секретаря Президиума ЦИК СССР Енукидзе подготовить постановление, что и было сделано. Оно вышло 1 декабря 1934 г. под названием «О порядке ведения дел о подготовке и совершении террористических актов», ставшее затем основой для Постановления ВЦИК и СНК РСФСР от 10 декабря (утвержденного 9 февраля 1936 г.) «О дополнении уголовно-процессуального кодекса РСФСР главой XXXIII». Согласно внесенным изменениям следствие по делам террористических организаций и о терактах должно было проводиться не более 10 дней; обвинительное заключение вручалось обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде; дела слушались без участия сторон; кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайства о помиловании, не допускалось; приговор о высшей мере наказания приводился в исполнение немедленно по его вынесению10. Данное постановление в корне противоречило основным принципам советского судопроизводства.

Забегая вперед, следует отметить, что аналогичный с законом от 1 декабря 1934 г. судебный порядок вводился 14 сентября 1937 г. по делам о вредительстве и диверсиях. Максимальный срок лишения свободы по делам о государственных преступлениях увеличивался с 10 до 25 лет. Дела лиц, привлекавшихся по политическим обвинениям, по инициативе Кагановича, стали разбираться во внесудебном порядке с применением высшей меры наказания.

Говоря об ужесточении карательной политики в 1930-е гг., необходимо отметить, что самым потрясающим фактом явилось Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г., содержание которого впоследствии оформилось в виде ст. 12 УК РСФСР. По этому постановлению к уголовной ответственности с применением всех мер наказания привлекались дети, достигшие 12-летнего возраста. Такой правовой беспредел не был известен ни в одной стране мира. Это стало возможным только у нас, стремившихся построить «светлое будущее», где «так вольно будет дышать человек» и неважно, какими средствами эта «благая» идея будет претворяться в жизнь.

Правовые основы государства захлестнул настоящий произвол, который в 1937 г. получил официальное подкрепление в виде шифрованной телеграммы всем руководителям разных уровней, направленной в регионы 10 января 1937 г. Речь шла о применении физического воздействия в практике НКВД. Аргументировано это было тем, что «...все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата... Спрашивается, почему советская разведка должна быть более гуманна в отношении агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться... как совершенно правильный и целесообразный метод».

Накал карательной политики подтверждает Проект оперативного приказа народного комиссара внутренних дел Союза ССР от 30 июля 1937 г. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». В нем говорилось, что «...перед органами государственной безопасности стоит задача – самым беспощадным образом разгромить эту банду... раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства... Приказываю с 5 августа 1937 г. во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Как показывает протокол № 51 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 июля 1937 г. этот проект был утвержден, при этом партийное руководство щедро субсидировало данную операцию. Пункт 5 этого протокола в частности гласит: «Отпустить НКВД из резервного фонда СНК на оперативные расходы, связанные с проведением операции, 75 млн руб.».

Но и этой широкомасштабной операции было недостаточно, чтобы раз и навсегда очистить страну от всевозможных «вредителей». Согласно Постановлению ЦИК СССР от 20 октября 1937 г. за особо опасные государственные преступления – шпионаж, вредительство и диверсию – срок наказания повысился с 10 до 25 лет. Помимо увеличения срока наказания был увеличен и рабочий день заключенных (с 8 до 11,5 часов).

Следует заметить, что законодательные акты в то время сыпались на нашу многострадальную землю не переставая. Предыдущих указов, директив, законов и т. д., и т. п., видимо, для руководства страны было мало, и вновь вышло постановление, которое дополнило список мер, направленных на защиту «революционной законности». В Постановлении ВЦИК и СНК РСФСР от 2 февраля 1938 г. «О дополнении УПК РСФСР главой XXXIV – "О рассмотрении дел о контрреволюционном вредительстве и диверсиях"» речь шла о том, что «кассационное обжалование по делам о преступлениях, предусмотренных статьями 58/7 УК РСФСР (вредительство) и 58/9 УК РСФСР (диверсия), не допускается... Приговоры о высшей мере наказания (расстреле) приводятся в исполнение немедленно по отклонении ходатайств осужденных о помиловании». Спустя месяц, 15 марта 1938 г., увидела свет директива НКЮ СССР «О направлении дел по контрреволюционным высказываниям в военные трибуналы»11.

Анализ законодательного оформления карательной политики государства, явно показывает, что политика «кнута и пряника» была чем-то вроде необходимого атрибута всей эпохи сталинского правления. Нормативные акты, наглядно демонстрировавшие «кнут», изредка подслащались «пряником», каковым было, например, Постановление ЦК от 17 ноября 1938 г. «О грубейших нарушениях законности в следственной работе НКВД». Оно предусматривало освобождение из-под стражи тех, в отношении которых не было достаточных материалов, подтверждающих их контрреволюционные преступления.

Как и следовало ожидать, это постановление вскоре было аннулировано. Берия и Вышинский совместным указанием запретили его действие и потребовали передачи дел в суд или на рассмотрение особого совещания. По верному замечанию Б. Викторова, «Сталин ввел в заблуждение партию и народ, когда в своем Отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) в категорической форме утверждал: "Что касается нашей армии, карательных органов и разведки, то они своим острием обращены уже не вовнутрь страны, а вовне, против внешних врагов"».

Насколько циничны эти слова, касающиеся «острия карательных органов», направленного куда-то вовне, сегодня уже доказано документально. С момента решения «социалистических» задач, и в первую очередь экономических, лагерный труд стал одним из основных источников народнохозяйственного развития страны. Поэтому-то «острие» всегда было направлено вовнутрь. И очередным доказательством служит Указ Президиума Верховного Совета от 15 июня 1939 г. «О лагерях НКВД», согласно которому было отменено условно-досрочное освобождение осужденных и в принципе перечеркнуто действие исправительно-трудового кодекса РСФСР от 1933 г., гарантирующего хотя бы минимум прав заключенных. Более того, этот указ позволил применение высшей меры наказания в отноше<