Жизнь и смерть в префектуре сибуя

 

 

Я никогда не был в префектуре Сибуя, и незнаю где это находится. Возможно это в Японии, возможно, Япония в этом. Знаю,

 

что в Японии жил мастер меча Такуан, он любил квашеный редис. Такуан умер, глотая свои слюни. Некоторые вещи, не такие, как кажутся. Другие та-кие, как кажутся. Третьи просто кажутся. Я могу говорить о последних. Говорят, когда утром цвела вишня, у Такуана пропадал аппетит. Говорят, ког-да утром цвела вишня, у Такуана пробуждался ап-петит. Говорят, утром цвела вишня. Некоторые лю-бят поговорить.

 

Тем временем он зашел в темную комнату. На улице был дождь. Он промок. Он дрожал. Где-то в комнате, на стуле, сидела женщина и курила. За-пах сигарет иногда противен. Женщина сказа-ла «здравствуй». Он дрожал. Он спросил сколько. «Двести пятьдесят», — сказала женщина. Он достал из кармана деньги и положил на столик. Столик то-же был в этой комнате. Молчание. Спустя три ми-нуты (женщина курила) он стал раздеваться. Он снимал одежду и клал ее на пол, аккуратно склады-вая. Положить свои вещи еще куда-нибудь он по-стеснялся. Перед тем, как снять трусы, он немно-

 

жизнь и смерть в префектуре сибуя

 

 

го замешкался. Мыслей в голове не было. Он снял трусы. Где-то в темноте улыбнулась женщина. Те-перь он стоял голый посреди комнаты. Его боль-шой некрасивый волосатый живот почти полно-стью скрывал его маленький пенис. Пенис пугливо забился в складки живота и жил там своей нехитрой жизнью. Женщина потушила сигарету и подошла к нему. Сердце билось, очень хотелось выбежать из комнаты. Убежать. Хотелось громко закричать. Он дрожал. Чего-то очень хотелось и не хотелось од-новременно. Женщина прикоснулась к нему собою и поцеловала в губы. «В первый раз?» — спросила она участливо. Он покачал головой. Вслух сказал: «Н...да.». Женщина сняла халат. Под ним был не-глаженый лифчик (он не знал, гладят лифчики или нет, но этот лифчик выглядел неглаженым) и тру-сики. «Ажурные», — назвал он их. Женщина поло-жила его ладонь на свою левую грудь и, прикрыв своей ладонью, стала плавно втирать. Все выгля-дело крайне глупо. Она взяла его за руку и повела к кровати. По пути она сняла трусики. Вагина была небритой, волос было много. Волосы его испугали и обрадовали одновременно. Волосы делали ситуа-цию реальной и одновременно сообщали ей нездо-ровый оттенок непонятного чужого бытия. Малые половые губы выступали, отчего вагина женщины походила на бантик. Он знал о женской физиоло-гии больше многих женщин. «В первый раз, голу-бочек», — как бы для себя сказала женщина. Теперь они находились на кровати. Она лежала, он сидел.

38 алексей радов

 

 

Женщина облизала пальцы и смочила вагину. По-том она опять взяла его ладонь в свою и потянула ее в щель. Из него как будто выпили волю. Он хо-тел, чтобы все побыстрее закончилось. Он хотел солнце, улицу и свое обновленное мироощущение. Правда, сейчас дождливо. Часто идут дожди. Его пальцы вошли в нее. Она было довольно сухой. Он помассировал внутри. «Вот, молодец», — сказала женщина без выражения. «А где там наша пипоч-ка, сейчас мы займемся нашей пипочкой, — с ма-теринской лаской стала говорить женщина, — ну-ка. Где там пипочка?» Такое наименование его чле-на смутило его сильнее, чем что бы то ни было из происшедшего. Он привык к более грубым назва-ниям. Тем временем нашлась «пипочка». Женщина нежно водила рукой по члену, постепенно увеличи-вая силу. Член встал. Он возбужденно задышал, вся предыдущая нелепость ситуации, все его волнения ушли. «Я… хочу... введи меня», говорил он. Женщи-на сказала четко поставленным возбужденным ше-потом: «Сейчас голубчик, сейчас». Она придвину-лась поближе. Теперь он лежал, закрыв глаза. Жен-щина полулегла на него. Она продолжала ласкать его член, постепенно придвигаясь к нему своими бедрами. Он попытался сдержаться, но не смог. Он кончил ей в руку. «Ой», — сказал он, не веря. Он открыл глаза и удостоверился. «Ёёёё», — захныкал он. «Ничего, ничего, — говорила женщина. — От-дохни, так бывает, а потом…». «У меня только на сорок минут, — пробормотал он. — У меня боль-

 

жизнь и смерть в префектуре сибуя

 

 

ше нет денег, это все, что я смог накопить». «У те-бя еще полчаса, успокойся, — сказала женщина. — Кроме того, ты вполне можешь считать, что ты уже мужчина». «Ты вел себя… молодцом», — добави-ла она в сторону. «Нет. Я не смог, — сказал он. — Я неудачник, я не мужчина, я слабак!», — бормо-тал он, ненавидя и презирая себя. «Мы все сделаем, мы сейчас все сделаем», — говорила женщина, уже не скрывая своего отвращения. Женщина взяла его член и с остервенением принялась мастурбировать. Потом она попыталась ртом. Полчаса прошли бы-стро, но у него так и не встал снова. «Жаль, но те-бе придется уйти, заходи еще», — сказала женщина, отвратительно по-матерински улыбаясь. Он, не пы-таясь возражать, как будто ожидая этих слов (и он действительно ждал их), стал быстро одеваться. Он оделся. «До свидания, спасибо», — он медлен-но пятился из комнаты. Выйдя, он бегом выбежал из здания. На улице был дождь. Стараясь ни о чем не думать, он быстро бежал под дождем по направ-лению к своему дому. Надо успеть на ужин. Жизнь и смерть в префектуре Сибуя шли своим чередом.

 

Настя

 

 

С колько нежности во мне, бля. Так бы и игралс настиной бровью. День. Два. Три. Куда деть-то непонятность свою? Нежность. Ку-сать Настю за сиську, пока не сжевать всю. Да, На-

 

стя. Я люблю Настю? Нет. Она мне нравится? Да. Я ей нравлюсь? Да. И что? И ничего. Некого по-гладить? Погладь свою собачку. Погладь свой хер. Скучно? Так дел-то до хуя накопилась. Лень. Все лень. Это же страшно, когда понимаешь, что един-ственное, что тебе действительно нужно, без чего не обойдешься — так это сигарета. Нет. Не из-за за-висимости. Должно мне быть нужно хоть что. На-стя нужна? А зачем? Гулять с ней? Идиотизм. Тра-хаться? Так это когда. Да и не особо хочется. Хочет-ся чесать ее кости. Лежать на ее животе. Слушать ее милое дыхание. Смотреть ей глаза в глаза. С бро-вью играть. Бровь — тема. Она выщипана отчасти. По ней проведешь против шерстки — так она лох-матой вроде станет. Клевая. Разве можно в Настю хуй совать? Так это ж преступление. Смысл какой есть разве. Туда-сюда. Не, приятно, наверное. Но лучше с бровкой играть. Нам с Настей и говорить тяжело. Уйдет в себя она — не откопаешь. Я гово-рю — я трепло. Ее что спросишь — да, нет, класс-

 

настя

 

 

но, интересно, не интересно. Еще она мне не верит. И грустит чего-то. Молча. А ты как идиот рядом си-дишь. Идиллия, короче. Настя симпатичная. Жут-ко. Интересная. Ну и что? Занятие я себе придумал: ухаживать. Ненавижу это все. Цветы там подарил,

 

в кино сходил, шампанского попил. Дальше что? Контакта все равно нет. Поцеловать ее, что ли. За-нятие будет. Хотя у меня уздечка под языком сла-бая — рваться будет. Того разве стоит? Жаль уздеч-ку. Своя, знакомая. Страшно все-таки совать елду

 

в Настю. Мою елду. Не то чтобы она у меня некон-диционная какая. Елда как елда. Все равно странно это. А вот большой палец ноги я бы в нее без зазре-ния просунул. Забавно. Могу себе это представить.

 

А тут еще и жизнь говно. Ничего хорошего. То ничего не происходит, то надо хуйней всякой зани-маться. И все на фоне ублюдочной системы. Людей всяких мрачных. Настя считает, что я нормальный. Ха! Я самый ебанутый из всех ебанутых. Я нервный. Я депрессивный. Мрачный. Злой. Агрессивный. Нетактичный. Да я готов кобылу в жопу трахнуть! Я могу кирпичом проломить башку любому прохо-жему! Я в запой бы ушел месяцев на пять спокойно. Все остоебло. А более — те, которым все остоебло. Дебилы, общения хотят. Поговорить не с кем, при-дуркам прыщавым. Для них интеренету изобрели. Чтобы они на клавиатуры кончали. Да они любой бабе сунут — лишь кто ноги чуть раздвинет. Они за сто дензнаков отсосут за милую душу. И чтобы есть японскую еду, всю жизнь будут в восемь утра вста-

42 алексей радов

 

 

вать. Мудачье. Я уж лучше одной картошкой обой-дусь. Знают все, бля. К независимому стремятся. Ни хуя, нету независимого ничего. Все за блядскую премию забудут про свой андерграунд. Примаза-лись к моему одиночеству. Ненавижу уродов. Эсте-тика — она человека облагораживает.

 

Я бедный. А настин папа буржуй крутой. Нетути денег с Настей ходить в бар. А гулять просто — не-навижу. Все это под ручку, под ножку, беседы о вы-соком. Да я бы молчал всю жизнь. Надоело гово-рить. Какой смысл? Слова — не более чем они са-ми. Нет у нас с Настей перспективы. Не будет. Вот влюбись я в нее. Хотя бы стимул был. Непонят-но. Настя же вправду дико приятственной внешно-сти, жестов, мимики. Настюха (ей не нравится, ес-ли я так ее называю). Настя. Грустно ей. Хули ей-то грустно? Погрустить захотелось. Парня бывшего вспомнила? Так и что. Проблемы себе каждый на-придумывать горазд.

 

Любовь

 

 

– Н апиши, например, про любовь..., — ска-зал мне мой друг, пытаясь попасть сол-нечным зайчиком, прирученным с по-

 

мощью полупустой бутылки пива, мне в глаз. — А то ты все про энтропию, деструкцию, девиантное поведение выдаешь. И «хуи» на каждой странице. Много, много мата. Так, блядь, нельзя.

 

 — Ну это же честно. Я так с тобой разговариваю, с собой. Ну и с ублюдками разномастными.

 

 — Честно. Ха! Но ты же не станешь есть при всех свои козявки, говоря, что ты их ешь, когда один, значит — честно их есть при всех.

 

 — Я не ем козявок.

 

 — Хорошо. (Хотя ты многое теряешь). Пред-ставь, что ты решил походить без штанов по улице. Почему ты так не делаешь?

 

 — Так дядя милиционер меня больно ударит.  — А тут — тетя редактор. Напиши просто, без

 

всей этой «блядщины», про нормальные человече-ские чувства. Про светлый мир и его прекрасных жителей. А то ты никогда не попадешь в хрестома-тии. И имя твое, твою мать, будет красоваться лишь на стенах мужских туалетов, написанное мочой, но никогда, слышишь — никогда — на стенах женских,

44 алексей радов

 

 

нарисованное дорогой помадой, и с подписью, веч-но твоя, Оля.

 

 — Оля? А, Оля. Оленька.

 

Ладно. Вот вам про любовь: любви все возрасты покорны. Любишь — люби открыто. Спит красави-ца в гробу, я подкрался и..., тьфу, не то.

 

Любовь бывает разная. Мужчина с женщиной. Женщина с себе подобной, мужчина с мужчиной, мужчина с крупным рогатым скотом.

 

[…] мезальянс (когда с сыном царя), адюльтер — когда со всеми остальными, ипсация — когда нае-дине с собой, как Марк Аврелий.

 

Любовь бывает физическая и... и..., ну и, навер-ное еще какая-то. А! Платоническая. Это когда хо-чешь физической, но об этом не говоришь.

 

А теперь про Олю. Ее фамилия — Нормандская. Слишком большая фамилия для такой маленькой девочки. Оля реально существующий персонаж, в отличие от моего друга (он — сборная солянка бо-лее ранних апокрифов). Оля — это та девочка, ко-торую я люблю (или любил). В этом роде она един-ственная. Я любил ее именно платонично. То есть никогда не ебал. Следовательно, дальнейший рас-сказ имеет смысл лишь в том случае, если я что-нибудь придумаю. Ведь писать о существе не то что никогда не ебаном, но даже и чей внутренний мир абсолютно неизведан, могли лишь французские ав-торы-мастурбаторы прошлого века. Я не такой. По-куда ничего не придумывается, пофилософствуем. Любовь — сложное чувство, обостренная, больная

 

любовь

 

симпатия к человеку или к корове. «Пора погулять

 

с собакой», — решил я. «Иду, иду», — ответил себе. И я оделся, свистнул и вышел на лестницу, а там, об-нявшись, стояла парочка. Я был уверен, что и на об-ратном пути они будут также слеплены, как пель-мени некачественной лепки. Я вошел в лифт. В лиф-те на стене была нарисована грудь Нюры, с седьмого этажа, я сразу ее узнал. Вспомнил, как два года на-зад Нюра, тогда еще школьница, упала с лестницы. Мы с Самуэлем Эдуардовичем стали делать ей пря-мой массаж сердца, разорвав для этой цели майку и сорвав лифчик. Самуэлю пришло на ней жениться, когда она очнулась, как «честному человеку». За вре-мя супружеской жизни она его так задолбала (я на-писал не заебала, я заменил некультурное слово его синонимом!), что он стал мстить ей путем рисова-ния различных частей ее тела в лифте, на лестни-це, в подъезде. Сегодня была, как я уже сказал, грудь.

Я вышел на улицу и разрешил собаке пастись и есть снег. Что она и начала претворять в жизнь. Я решил закурить. Закурил. Посмотрел на звезды, выбрал са-мую большую и погрозил ей пальцем. Мол, не пизди, лампочка хуева. Я свистнул (позвал то бишь) соба-ку и мы пошли домой. В другом лифте лежал чей-то зуб. «Выбили», — догадался я. На этаже все еще стояли давешние любовнички. Она, видимо, расска-зывала ему о том, как никто ее не любит. Он гово-рил, что ну как же, любит, он любит, он хочет (на-пример прямо сейчас). Что, здесь? — интересовалась она. Он кивал и сжимал ее крепко-крепко (он думал,

46 алексей радов

 

 

так должен обнимать настоящий мужик). Я иначе себе представляла это; она уже соглашалась. Потом она провела своим большим асексуальным ногтем по его шее (такие ногти должны быть у настоящей женщины) и снова положила голову (так и хотел на-писать «свое ебало», но сдержался) на его плечо. «Ко-нечно, они не трахнутся сегодня на моей лестнице. Ни он, ни она к этому не готовы. Но зато они вдо-воль об этом наговорятся, что позволит им вечером в своих квартирках с большим кайфом и новыми мыс-лями дотрагиваться до своих гениталий», — заклю-чил я и пошел есть пельмени. Вернее, вначале варить, но процесс готовки — суть ментальное употребление пищи, то есть тоже относится к процессу еды. Пель-мени варились крайне аутентично, всем своим ви-дом показывая, что и без меня приготовятся. И я по-шел на улицу курить. Там была только девушка. Она спросила (скорее меня, чем себя): «Почему все мужи-ки — скоты?». «Это потому, что все бабы — суки», — ответил я. «Что?». «Я хочу сказать, что у мужчин есть специальный фермент, который заставляет их мучить женщин, зачастую — без их желания. Этот фермент катализирует процессы антигендерной на-правленности. И мужик или становится пидорасом, или начинает обижать слабый пол».

 

 — Да? А как с этим бороться?

 

 — Делать вид, что ты всех мужиков в гробу ви-дала.

 

 — Сейчас попытаюсь... Но я не могу представить вас в гробу!

 

любовь

 

 

 — Правильно, это потому что я бессмертный.  — Правда??? — она задумалась. — Клево, наверное.  — Угу.

 

 — Так мой Вася пидорком может стать, если не будет меня обижать?

 

 — Да. А если не будет общаться с тобой посред-ством пениса — то точно.

 

Она ушла бес слов. Сигарета кончилась, и я заку-рил еще одну. Я люблю курить по две — вот что до-стойно любви. Сигареты! Тут вернулся ее друг, Ва-ся, по-видимому, и сказал: «Ты оскорбил мою девуш-ку. Ты назвал ее нежный анус «дыркой»!» «Не было такого». «Но ты так думаешь?». «Ну, анус по сво-ей сути не что иное как дырка...». Тут он дал мне по носу и ушел. Дома я поел пельмешек, помазал носяру йодом и сел читать книгу «Убить Редактора» одно-го японского автора. «Когда я написал свой первый роман и принес его в издательство, редактор был очень мною недоволен. «Слишком большой акцент делается на том, на чем акцента делать не нужно. А некоторые места звучат совсем не по-русски», — прокричал редактор. Все мои попытки убедить его в том, что я пишу по-японски, не увенчались успе-хом. Я вынужден был убить редактора. Следующий редактор отнесся к моему творчеству также без восторга и последовал за первым. Третий оказался умнее. Теперь, подержав в руках Фолкнеровскую пре-мию и трахнув английскую королеву, я думаю, что грех убийства смыт миллионными тиражами моих книг...»

 

Настя-2

 

 

Я пишу этот рассказ для Насти. Не то чтобыя хочу произвести на нее впечатление. И не потому, что я не могу иначе с ней поговорить.

 

Нет. Просто Настя попросила что-нибудь почитать. А я не могу давать старые рассказы. Они ведь как выдохшееся вино. Пьянит, но теряет свой вкус. Та-ким образом старые рассказы приобретают посто-ронний вкус. Они проходят через чужие руки, через чужое дыхание, сквозь чьи-то мысли. Этот рассказ должен быть девственным к тому моменту, когда его прочтет Настя. Таким образом, она прочтет именно то, что я написал, пусть и с пылинками и воздуш-ными водоворотиками, которые попадут на бума-гу, когда я буду нести ей этот рассказ. Вообще, луч-ше писать для себя. Но бывает, нечего себе расска-зать. Нечего поведать и людям. Но всегда можно что-то поведать Насте. Одному рассказывать про-ще. Правильнее писать для Насти, чем для изда-тельства, понуждаемый договором и возможностью денег. Настя может улыбнуться, а деньги не умеют. Они могут принести смех и радость. Но их пока не обучили улыбаться. Это к лучшему. Далее. Я не знаю ни о прошлом, ни о будущем. По крайней мере не могу выразить, что знаю, в словах. В настоящем же

 

настя-2

 

 

я сам, я его заполнил. Мне и самому в нем тесно, тем более, если в нем поселятся и мои слова. Они будут просить корма, тараща на меня свои глаза — буквы «О». Они станут вилять хвостом, просить их погла-дить, игриво ущипнуть. Им нужна моя в них уверен-ность, моя подпитка. Когда слова просят, это жалкое зрелище. Поэтому то, что будет рассказано, не будет находиться во времени. Это сказка. Собственно:

 

Кусочки плавленого солнечного света лежали во дворе Замка, хотя солнце уже скрывалось (блин. Никогда не помню, куда садится солнце: на запад или на восток. Пусть садится за горой). Повара играли во дворе в преферанс. Замок скрипел, по-степенно готовясь к ночи. Все тихо. Повара думают, что им слышно, как растет трава. Не так. Это мы-ши обедают в подвале. В подвале сыро. Там — уже упоминавшиеся мыши и разные запасы — еда. Еще там живет Ир. «Кто такой Ир?», — спросила На-стя. «Не знаю, — сказал я тихо, боясь разбудить се-бя, — но Ир живет именно там». В подвале темнои боязно. Поднимаемся. Второй этаж пуст. Загля-дываем всюду, где можно видеть — никого. Смо-трим туда, где видеть нельзя — тоже никого. Тре-тий этаж — и — удача. В спальне — Король и Ко-ролева. Король лежит на ее животе, и слушает, как существует внутри его жена. Он слышит удары ее сердца, слышит, как соки, воды и кровь текут ту-да-сюда, как лимфа зреет в узлах, как нервы рас-прямляются. Он чувствует, что она слегка потеет. Горят дрова в камине. Он утыкается лицом в Коро-

50 алексей радов

 

 

леву и начинает слегка жевать ее кожу. Потом они развлекаются тем, что сворачивают уши друг дру-гу в трубочки. И разворачивают. Далее он дует в ее уши, она в его. Еще он гладит ее ногой. Да. Ногой. Еще он нюхает ее руки — они пахнут по-разному. Левая пахнет часами, правая сигаретами. Король так счастлив, что даже не хочет курить. Что пол-ностью устраивает Королеву, которая не любит за-пах табака, хотя любит курить. Затем она, Короле-ва, и живет. Чтобы Король не курил. Она, понятное дело, не согласна с таким решением смысла ее жиз-ни. Впрочем, повторяю, она существует не для то-го, чтобы быть со мной согласной, а чтобы отры-вать Короля от курения. Хотя не согласен и Король. Ладно. Пусть живет затем, зачем хочет. Ну глупость я сказал. Бывает. Итак, они играются. А в соседней комнате инфантильный инфант мастурбирует. От-куда взялся инфант, никто не знает. «А кто такой инфант? Он кто кому? В каких родственных отно-шениях он с Королем?» — заинтересовалась Настя. «Инфант — он на то и инфант, чтобы быть са-мим собой. Быть никому никем, — сказал я глубоко-мысленно, так как не знал. — Спроси лучше у него». «Простите, а вы Королю кто? Зачем?» — спросила Настя у инфанта. Тот, перестав дрочить, что-то ответил и снова погрузился в свое занятие. «Что он сказал», — спросила Настя. «Он сказал, что он не расслышал вопроса», ответил я. Инфант мастурби-ровал с рождения и не смущался. Ему не запрещали, и в итоге он потерял интерес к женщинам, к мужчи-

 

настя-2

 

 

нам и к коровам. Лишь герань его интересовала, он любил ее скрещивать. В его комнате стояло пятьсот два горшка с геранью девяноста трех видов. В ком-нате не было камина, поэтому в холода он присло-нялся к стене, где по другую сторону жили Король и Королева, которые грели друг другу пятки воло-сами. Инфант прислонялся к стене, за которой сто-ял камин, и ему становилось теплее. Не от камина. От сознания того, что камин там есть. «Как может греть сознание?» — это Настя влезла в сказку. Ста-раясь быть вежливым, я ответил: «Так же, как и ка-мин — если подбросить туда дров, будет греть. Жаль, мало кто знает, какие именно дрова нужны». Настя вроде обиделась. «Что значит «стараясь быть веж-ливым»? Тебе неприятно мое присутствие?» «Нет. Просто вежливость у меня не от природы, поэто-му, чтобы ее проявить, надо постараться, — вы-крутился я. — Чтобы оправдать смысл в одних сло-вах, надо в оправдание вложить смысла поменьше».

 

Инфант был несчастен. Он ничего не делал, никого не любил и редко выходил на солнечный свет. Он жил ночью. Ночью он бродил по дворцу, проверял, не трахаются ли повара с горничными, ловил мы-шей и иногда выл на луну. Он хотел стать волком. Но ленился. Днем он вел растительный образ жиз-ни. Спал, ел, иногда пил. В целом это неинтересная личность. Уж не помню, зачем он мне в сказке по-надобился. Пригодится. Такой человек всегда мо-жет совершить нечто неожиданное, притом это не будет нарушать логики сюжета.

 

Моя кошка

 

 

Е сли все время отрезать кошке хвост, то в знакпротиворечия она перестанет есть и будет просвечивать. Может начать нести яйца, но это клинический случай. Была у меня кошка. От-

 

резая кусочки от ее хвоста, я чувствовал движение времени, легкое дуновение осени, кристальность зимы, весну, которую я не люблю и не награждаю банальным эпитетом. Когда хвост кончился, я не знал, что делать. Кошка есть. Хвоста нет. Нечего отрезать. Надо сказать, что с отрезанием я свыкся, оно стало мне родным и близким, как далекая Ту-ла бородатым викингам. Не мог я без него, о чем и оповестил всех, кого встретил позже. Чем еще сильнее упал в их глазах (и в некоторых разбил-ся). Метафоричность кошкиного хвоста не дава-ла мне покоя, я верил в кошкин хвост. Я слышал ее мяуканье из потаенных пыльных углов своей ком-наты, она скреблась под кроватью по ночам. Ког-да я возвращался с хлебом и молоком из магазина, вещи были разбросаны. Она игралась тут без меня, без робости и смущения, как большая. Искала до-мового и, находя, гоняла. Потом ее не подкрепляе-мое ничем наличие стало надоедать. Соседи, прав-да, жаловались на поскреб и визг животный, но со-

 

моя кошка

 

 

седи жалуются на все, жалуются заранее. Она нагло исчезала при разговоре с ней, хотела веры.

 

В один из дней (их вообще много, можно вы-брать), в день, когда кошка просвечивала пуще обычного, я понял смысл жизни. Как бывает, я ку-рил трубку, сидя на подоконнике, обняв свои боль-шие квадратные колени и теребя умирающую на пятках кожу. Взгляд, обращенный в окно. Взгляд мой, он был на дереве, где прыгал с ветки на вет-ку, как замерзшая ворона. Когда я переместил свой взор на ветвь, что была второй снизу, я наткнулся на коренное отличие этой ветви от прочих. «Надо же, какая ветвь, — еще подумал я. — Целое древо жизни!» — я был безнадежно испорчен литерату-рой, впрочем, это не помешало. Итак, на ветке, по-мимо сучков и слаборазвитой зелени, находилась доска, на которых, случается, пишут. На доске бы-ло написано слово, которое масоны потеряли, ког-да были маленькими девочками. Слово, которого я никогда не слышал, слово первоязыка. Им перво-священник крестил первочеловека. Если, конечно, эта полуобезьяна уже была настолько социализи-рована, чтобы заниматься подобным идиотизмом. Слово, смысл которого я понял, выражало смысл жизни. Как и полагается, сумма его цифр (при пе-реводе из букв) составляла 365, слово стояло в ква-дратных скобочках, как догадка комментатора, первая буква была большая. Слово было написано красной краской. Естественно, я его не скажу. Хотя бы потому, что оно из другого алфавита и эпохи, не

54 алексей радов

 

 

написать его, да и красной краски нет. Ну, так я уз-нал смысл жизни. Соседи, которых я оповестил, на слово смотреть отказались. Вот их малый сын по-смотрел и теперь левитирует в своей комнате, отка-зывая себе в посещении школы и просмотре футбо-ла по телевизору.

 

Узнав смысл жизни, я три дня ел одни макаро-ны. Сухие, я боялся огня. Кошка не показывалась, проникнувшись величием момента. «Больше не игрушки», — сознавала кошка, зябко чувствуя се-бя, кутаясь в подкроватную пыль. Тем временем Слово, увидев, что лишь я проявил к нему интерес (юный левитатор не в счет), оскорбленное, исчез-ло, даже слилось с названием автобусной останов-ки. Слилось, и вроде как его нет совсем. Но меня уже не поменять. Я-то понял! Всевозможных бо-жеств формы оставляю в одиночестве. Теперь я вот.

 

Когда вышла кошка, был вечер. Вечер сейчас практически всегда. Солнце устало. Я взял кош-ку за хвост и выбросил в окно. Разбилась. Почему взял за хвост? Ведь если кошки на самом деле нет, то хвоста тоже нет. Нельзя за хвост. И наоборот. Почему бы не придумать, что у кошки отрос новый, распушистый, трехцветный хвост? Вполне можно придумать, никто не мешает. С другой стороны, ес-ли кошки моей нет вовсе, то кто же разбился вни-зу, брошенный? Мои надежды, моя молодость. Ко-нечно, нет. Моя кошка. А вот если кошка имеется, то как ее можно взять за хвост, который был от-резан. Отрезан давеча. Нельзя никак. Нехорошо

 

моя кошка

 

 

брать за отрезанный хвост — все равно что пред-лагать безногому посостязаться в беге на 110 ме-тров с барьерами. Как будто он без барьеров про-бежит. В общем, ладно. Выкинул и выкинул. Ни-кто тут теперь не ходит. Тихо. Лишь легкий шум от маленького левитатора, шум издают вялорастущие антикрылья. Когда ты знаешь смысл бытия, впол-не можешь знать, что у тебя есть антикрылья. Под-крылки у малыша режутся.

 

Кошка догнивает внизу. Слитое с названием ав-тобусной остановки Слово подмигивает своим ле-вым слогом, птицы падают, увязнув в утреннем эфире, под гнетом сумерек просыпаются самоубий-цы, звук неумелой левитации внизу, желание снега и почти вскипевший сладкий кофе. Это потом. По-том сидел я, болтая ногами, на подоконнике, по-ложительно оценивая зеленый цвет своей батареи. Сидел и все-все знал. Жаль, что пушистый не скре-бется. Мне сладко-грустно. Жаль, что не вылазит, виновато скалясь, пыльное андрогинное животное создание из-под кровати. Не трется головой о ногу. И никогда не выйдет.

 

Губы

 

 

...К огда я трогаю ее руку, она вскрики-вает. И убегает. Я бегу за ней. Темная улица. Пахнет лужами. Только силу-

 

эт впереди — вот и вся она в моем сейчас. Дальше. Другая улица. Поют птицы: уже утро. Ее спина. Хо-рошая. Я хотел бы спать на ее спине. Или на живо-те. Чувствовать ее дыхание. Знать, когда она сглот-нет, когда зевнет, слышать ее тело. Она бежит с тру-дом. Пригород. Утренние жители улыбаются, они еще видят свои сны. Мы тоже часть их ежедневно-го сна. Часть той жизни, когда они думают — по пу-ти с работы и на нее. Бежим. Город все не кончает-ся. Спина все ближе. Тяжело дышу. Она, наверное, тоже. Я знаю, она плачет. Плач мешает бегу. Она слаба духом, поэтому я ее догоню. Город кончился. Поле. Тут я ее настигаю. Я валю ее на землю. Борь-ба. Она кусается. Потом признает свое поражение. Я отрезаю ее верхнюю губу и ухожу. Я иду в город. Губа в моем кармане, завернутая в носовой платок. Губа. Я останавливаюсь. Осматриваю губу. Вполне обычная. Я видел и более интересные губы. Я про-бую губу на вкус — вкус крови. Это пройдет. Вижу, что девушка идет следом, шатается и плачет. Потом падает. Поднимается, идет, орет. Тут на дороге по-

 

губы

 

 

является пастух и его десять коз. Он проходит мимо меня, склонив голову в почтительном приветствии. Потом подходит к девушке и вежливо просит не кричать. Она пытается ему что-то сказать, указы-вая на меня. Тогда он бьет ее кулаком в лицо. И так несколько раз. Девушка падает и, похоже, умира-ет. В любом случае, козы ее съедают. Потом пастух возвращается ко мне, и мы курим ее трубку. Потом я пью молоко прямо из сосца козы. Теплое, неж-ное. Пастух хочет продать мне свою младшую дочь. Сколько, спрашиваю я? Две губы, говорит он. Она очень красивая, его дочь. И крепкая. У нее есть все зубы. И она девственница. Откуда он знает? Прове-ряет каждый вечер. Он лежалый товар не предлага-ет, девка в самом соку — четырнадцать лет. Но мне не нужна его дочь. Я живу в городе, мне негде по-ставить ее конуру. Она прекрасно поживет под кро-ватью, говорит он. У вас высокая кровать, госпо-дин? Я киваю. Она может жить и в шкафу. Но я не смогу ее кормить. Это и не нужно. Мы оба понима-ем — она не жилец. Поживет месяц — и пожалуй-ста. Отличная девка. Почему тогда две губы всего? Сама она губастая? О, да. А две губы — так буйная она. Но господин справится, он сильный. Буйная? Так даже интересней. Я соглашаюсь. Мы идем к не-му. Утренний псевдотуман перестает нас окуты-вать, уходит. Немного солнца появляется в небе. Мы идем по деревне. Деревья приветственно ше-лестят. Ветерок. Иногда то тут, то там хрюкает сви-нья. Мы входим в его дом. Его брат приводит девку.

58 алексей радов

 

 

Она среднего роста. Загорелая. Под ее хламидкой видны твердые маленькие груди. У нее сильные но-ги. Интересное лицо. Голубые глаза, темные воло-сы. Губы. Я никогда не видел таких губ. Большие, выразительные. Но твердые. Такие не подвластны трупному окоченению. Пастух дурак. За такие гу-бы можно получить штук десять, причем отличных, негритянских. Мне везет. Отвезти ее чуть подаль-ше, отрезать губу и пусть идет обратно. Я быстро расплатился и повел за поводок. Ее зовут Астри, зачем-то сказал пастух.

 

Дорфман умер

 

 

…ибо Мир любит Мрак

Мани

 

_Д орфман умер. Весть о трагической кончи-не Саши Дорфмана. Что вы делали, когда умер (он)? Что? Что-то делали? Делали и де-

 

лали. Итак. Жил-был Дорфман. Вскорости Дорф-ман умер. Страшная, непонятная смерть. Почему так? Из жизни уходят самые лучшие, самые свет-лые люди. Он подавал надежды. Давайте я подам вам надежду? И подавал, подавал. Печально-то как все вокруг. Немного горести поутру. Всем Дорфма-на жаль, все скорбят.

 

В моем институте, когда кто-то умирает, об этом незамедлительно сообщается. При входе, в хол-ле, около колонны, столик, на нем кусочек красной материи (один и тот же? Его стирают или нет? Ка-ким порошком пользуются?), четные гвоздики в ва-зе, небольшое сообщение, фотография. У Дормана фотографии не оказалось, он боялся фотографиро-ваться, считая, что теряет таким образом немножко души (души светлой, души прекрасной). Дорфман был оригинальным человеком. Все умирают трагич-но, рано уходят из жизни и вообще все мертвые за-

60 алексей радов

 

 

мечательные и чудесные люди, у них много заслуг, регалий и друзей. Только я живой мудак. Что я де-лал во время смерти Дорфмана? Где я мог быть? Пил, курил, ублажал разномастно плоть? Что-то делал. А Дорфман возьми и умри. Стою, смотрю на бумаж-ку, о смерти Дорфмана возвещающую. Хожу кругами. Горестный взгляд проходящих. Или стыдливо глаза прячут (их выражение) или охают, ойкают, выража-ют скорбь и сочувствие. Загрузиться донельзя смер-тью Дорфмана. Пусть его смерть меня изменит. За-ставить себя ощущать утрату и немного поплакать, стать другим человеком после. Измениться. Смерть Дорфмана оказала на меня неизгладимое впечат-ление. Что вас подвигло к деятельности благост-ной, той что занимаетесь Вы? Что? Смерть Дорфма-на? Сразу стать сознательным, хорошим и нужным обществу, подружиться с ним, слиться в экстатиче-ском обмене бумагой. Что-то чувствовать. Прийти на кафедру, где покойный обучался основам. Я пишу очерк о смерти Александра Дорфмана. Что вы мо-жете сказать? Смущенная лаборантка. Что-нибудь да скажет. Написать эпитафию. Составить некро-лог. Поддерживать его семью, стареющую, мгновен-но поседевшую (буквально на глазах) мать (можно я буду звать Вас мамой?), приобнять младшую се-стренку. Принести собачке косточек. Я не знал его при жизни, так жаль. Сладкий мертвый. Последние дни Дорфмана, пьеса в четырех частях с эпиграфом из Фуко. Почему из Фуко? Классик. Писал эпиграфы. Все силами студентов и друзей покойного.

 

дорфман умер

 

 

Или блевать на столик с вазочкой. Напившись дурных напитков. Захотев срать, подтереться сооб-щением о смерти Дорфмана, похитив это сообще-ние темной ночью заранее. Отъебать старуху мать и отпиздить маленькую сестренку. С отцом, Дорф-маном-старшим, Дорфманом живым, не здоро-ваться. Никогда. Принципиально. Написать эссе «Дорфман и бляди», с привлечением данных эмпи-рического обследования блядей. В молитве упоми-нать в числе тех, что «за здравие».

 

Мы любим мертвых, мы все некрофилы. Сочув-ствуем мертвым, почитаем их и землю ими гряз-ним, равно и огонь священный тайный. Этот веч-ный хрипловатый стон при сообщение о гибели кого-нибудь, о катастрофе или аварии, или про-сто о кончине. Простая такая кончина. Ежеминут-ная кончина. Но трооогательно. А живые пробле-матичней мертвых и умеют говорить, чем иногда пользуются. Конечно, просто быть циником в от-ношении неродных, но глупо сострадать незнако-мым, при том образе жизни, что мы ведем, и при той степени любви к ближнему, которой обладаем.

 

Дорфман закончил свой путь. Чистым или гряз-ным, не сообщается. Говорят, что трагично. Где-то и как-то. Может быть, он умер и мы убили его? Может быть. Зачем нам Дорфман? Какая от него польза? Он органичен в гробу. Пусть поспит. Это не мы умерли. Или наоборот мы, а не он, но пути наши разошлись.

 

Пока я ходил кругами вокруг семидневной свя-тыни, мне сообщили, что Вовка пьет на крыше,

62 алексей радов

 

 

восхищаясь сладостью и неожиданностью раннего весеннего солнца. Вовка пьет различные интерес-ные напитки и дружит с совращенными ранее де-вочками. Все дружат с совращенными девочками, но может, сегодня не стоит? Солнце светит само по себе. Я пойду на крышу, буду еще ближе к солнцу. Не буду загружать себя Дорфманом больше, не бу-ду действовать и творить, тем самым приближусь к оному Дорфману в его нынешнем безделье. По-том я шел на крышу некоторое время и еще чуть-чуть держал Дорфмана в мозгу. Дорфман умер. Че-ловек, который интересен тем, что его нет.

 

Писатель и история

 

 

П исатель пристыженно смотрел на волны, сму-щенный их прерывающимся великолепи-ем. Как выразить словами клочки пены, как

 

передать абсолютность момента? Можно ли поме-стить в словесную клетку лучи солнца на зеленова-том гребне волны? Писатель думал об этом, лишая себя солнца. Ему очень хотелось чего-нибудь выра-зить, облечь словами сокровенное. То сокровенное, что, сидя на берегу моря, он так ясно понимал вну-три. Я посмотрел писателю в глаза. Его схематичные, синие глаза-точки смотрели на меня без выраже-ния. Я отвел взгляд. Иногда убогость очень прият-на. Именно такая убогость была вокруг, на выставке.

 

Мы шли по летнему курортному Питеру, мимо замороженных туристических артефактов. Спра-ва вдруг оказалась дверь и афиша. На афише значи-лось, что за дверью — посмертная выставка, посвя-щенная писателю Босявкину. Фамилия Босявкин приглянулась пьяному сознанию, и я повлек своих индифферентных к происходящему друзей за дверь. Выставка оказалось бесплатной. Она вся проходи-ла в одной небольшой комнате: там были картины, книги писателя, личные