Скептицизм в месопотамской словесности

 

Однако, если бы все древнемесопотамское вольнодумство сводилось только к ограблению могил, воровству и святотатству, о нем едва ли стоило бы и говорить.

К счастью, сохранились тексты, позволяющие утверждать, что свободомыслие в древней Месопотамии существовало не только на уровне практического действия, но и на уровне мышления.

Древняя Месопотамия, как, по-видимому, и весь древний Ближний Восток (включая Урарту), не знала философии в подлинном смысле слова. Это, конечно, не означает, что шумеры и вавилоняне не задумывались над важнейшими проблемами жизни; однако склад мышления вавилонян резко отличался от склада мышления эллинов, создавших подлинную философию, и это проявилось в характере, содержании и форме дошедших до нас текстов.

Шумеро-вавилонская литература «философского» толка (так называемая литература премудростей) состоит из поучений, наставлений, сборников пословиц, ученых диалогов-споров и дидактических поэм. Древнейшие ее образцы восходят к середине 3-го тысячелетия до н. э., а самые поздние тексты относятся к концу I в. до н. э. Часть текстов (пословицы, возможно, некоторые поучения) представляет собой запись фольклорных произведений, другие изначально возникли как авторские письменные сочинения («Поэма о невинном страдальце» и пр.). В столь разнородных и разновременных текстах неизбежно расхождение при оценке тех или иных явлений. В целом, однако, рассматривая вавилонскую литературу премудростей, да и другие тексты, трудно отделаться от впечатления, что в главном месопотамская мысль на протяжении тысячелетий оставалась неизменной: идеи и концепции, сложившиеся к концу 3-го тысячелетия до н. э., сохраняются без каких-либо радикальных перемен до эллинистической эпохи. Тем интереснее представляются встречающиеся в нескольких авторских сочинениях высказывания, которые ставят под сомнение самые основы древнемесопотамского мировоззрения.

Едва ли у кого-либо вызовет возражения мысль о том, что представления о смерти и посмертной судьбе человека во многом определяют ориентиры поведения людей, шкалу ценностей, принятую в том или ином обществе. Шумеры, как и вавилоняне и ассирийцы, считали, что после смерти человека ожидает жалкое прозябание в преисподней без надежды на воскресение или новое рождение. Богатые и бедные, злодеи и праведники по смерти оказываются в одинаково безрадостном положении. Умерший отправлялся в дом мрака, жилище Иркаллы:

 

В дом, откуда вошедший никогда не выходит,

В путь, по которому не выйти обратно,

В дом, где живущие лишаются света,

Где их пища — прах и еда их — глина,

А одеты, как птицы, — одеждою крыльев,

И света не видят, но во тьме обитают,

А засовы и двери покрыты пылью!1

 

Не удивительно, что при такой перспективе загробного существования все ценности и цели шумеров и вавилонян находились здесь, на земле. Отсюда же, очевидно, проистекает и идея прижизненного воздаяния (возмездия): награждение праведника и наказание грешника должны были свершаться при их жизни, так как после смерти помочь или повредить человеку было уже невозможно.

Житейская практика показывала, что благонравное поведение (соблюдение всех религиозных и социальных правил) не всегда вознаграждается, а преступления и прегрешения часто не наказуются ни людьми, ни богами. Уже в древнейших текстах высказывались недоумения по этому поводу. И по-видимому, тогда же рождается единственно возможное в общем религиозном контексте решение проблемы — происходит открытие непознаваемости человеком замыслов и решений богов. В надписи Гудеа (XXII в. до н. э.) встречается развернутый эпитет, позднее употреблявшийся чуть ли не всякий раз, когда речь заходила о непостижимости воли богов: «владыка, чье сердце (= мысли. — И. К.), как небо, далеко».

Возникавшие у древних обитателей Месопотамии сомнения в правильности традиционно предлагавшихся объяснений миропорядка наиболее яркое и развернутое воплощение нашли в трех сочинениях конца 2-го тысячелетия до н. э. Это поэмы «Владыку мудрости хочу восславить…» («Невинный страдалец»), так называемая «Вавилонская теодицея» и широко известный «Разговор господина с рабом».

Первая поэма (XIII в. до н. э.) представляет собой рассказ, ведущийся от имени некоего вельможи Шубшимешре-Шаккана, который уверяет, что всегда чтил богов и царя, а между тем наказан, как закоренелый грешник:

 

Как тот, кто молитвой не славит бога,

В трапезы час не чтит богиню,

Не склоняется ниц, не бьет поклоны,

Чьи уста забыли мольбы и молитвы,

Кто священные божьи дни не приветил,

Кто в небреженье презрел обряды,

В почтенье и страхе не вел свою паству…

Беспечно забыл своего господина,

Бездумно клялся святою клятвой —

Так я ниспровергнут!

А ведь я постоянно возносил молитвы!

Мне молитва — закон, мне жертва — обычай…

Славить царя — мое блаженство,

Песнопенья святые — мое наслажденье!..

Я славил царя, равнял его богу,

Почтенье к творцу внушал я черни.

 

Далее герой предается размышлениям о непостижимости воли богов:

 

Воистину, думал, богам это любо!

Но что мило тебе, угодно ли богу?

Не любезно ли богу, что тебя отвращает?

Кто же волю богов в небесах постигнет?2

 

Страдалец подробно перечисляет свои беды и болезни, он уже готовится к смерти, но в последний момент к нему являются вестники бога Мардука и несут исцеление и избавление от несчастий.

«Вавилонская теодицея», поэма-диалог, написанная в XI в. до н. э. вавилонским жрецом-заклинателем Эсагилкини-уббибом, также поднимает проблему невинного страдания. Здесь она переносится из плана индивидуального в общественный: это уже не какой-то отдельный нелепый случай, а общий порядок вещей:

 

Идут дорогой успеха те, кто не ищет бога,

Ослабли и захирели молившиеся богине…

Превозносят важного, а он изведал убийство,

Унижают малого, что зла не делал.

Утверждают дурного, кому правда — мерзость,

Гонят праведного, что чтил волю бога.

Золотом наполняют ларец злодея,

У жалкого пропитанье из закрома выгребают.

Укрепляют сильного, что с грехом дружен,

Губят слабого, немощного топчут.

 

Утешающий страдальца друг дает уже знакомый ответ:

 

Как средина небес, сердце бога далеко,

Познать его трудно, не поймут его люди3.

 

Божий промысл неисповедим, остается лишь уповать на божественную милость и смиренно молиться — вот вывод, к которому приходят авторы «Невинного страдальца» и «Вавилонской теодицеи». Отказываясь от непосильной задачи собственной мыслью объяснить причину страданий невинного человека, вавилонянин мог, оставаясь в рамках традиционных представлений о миропорядке, сохранять веру в то, что такое объяснение все же существует.

Авторы поэм, о которых шла речь, открыто не отрицают, основные мировоззренческие установки вавилонского общества; более того, внешне поэмы как будто подтверждают правильность традиционных объяснений. Однако высказываемые страдальцами сетования и жалобы позволяют составить представление о тех проблемах, которые волновали месопотамское образованное общество, о тех сомнениях, какие его мучили. Сам факт «проникновения» таких вопросов в художественные (дидактические) тексты свидетельствует о том, что элементы скептицизма были достаточно распространены. Опыт и здравый смысл, т. е. все та же житейская практика, заставляли многих недоверчиво относиться к готовым, но, увы, недоказуемым ответам на важнейшие вопросы бытия. Неразрешимая загадка смерти, проблемы страдания невинных, справедливости богов и смысла зла особенно стимулировали такие сомнения.

Свое крайнее выражение они нашли в поэме, известной русскому читателю под названием «Разговор господина с рабом» (X (?) в. до н. э.). Человек изверился во всем: в истинности и прочности всех земных радостей и наслаждений, в смысле и ценности добрых дел.

 

Поднимись и пройди по развалинам древним,

Взгляни на черепа простолюдинов и знатных:

Кто из них был злодей, кто был благодетель?4

 

Он сомневается если не в существовании богов, то в возможности добиться их благорасположения:

 

Приучишь ли ты своего бога ходить за тобой, как собака,

Раз он требует от тебя то обрядов, то послушанья, то еще чего-то!5

 

«Разговор господина с рабом» представляется вершиной вавилонской мысли; тема суетности и тщетности всякой деятельности получает здесь поистине трагическое звучание. Все подвергнуто испытанию вопросами и сомнениям, и ничто не признано прочным перед лицом смерти. С концовкой этого замечательного диалога перекликаются строки из эпоса о Гильгамеше:

 

Только боги с Солнцем пребудут вечно,

А человек — сочтены его годы,

Что б он ни делал — всё ветер!6

 

Вавилонская мысль пыталась найти способы психологического преодоления конечности индивидуального существования. Удовлетворительного решения вавилоняне так и не нашли, и это объясняет внутренний пессимизм, который был присущ их культуре. В своих высших проявлениях вавилонская мысль в отличие, скажем, от урартской приближается к пониманию тайного изъяна своей культуры, внешне столь земной и жизнеутверждающей. Но вопросы, над которыми размышляли вавилоняне, могли получить ответ только на новом этапе истории человечества.

 

* * *

 

1 Я открою тебе сокровенное слово. Литература Вавилонии и Ассирии. М., 1981, с. 162.

2 Там же, с. 218.

3 Там же, с. 237, 241, 240.

4 Там же, с. 208.

5 Там же, с. 207.

6 Там же, с. 136.