Барт о догматике, Церкви и традиции

Константин Матаков

Церковная догматика.


1.

Приступая к анализу бартовской «суммы теологии», любой человек будет испытывать по меньшей мере смущение, - как никак, речь идет о теологе выдающемся, а его курс догматики насчитывает 13 толстых томов (впрочем, русский перевод сильно сокращен). Т.е. мы видим традиционный западный интеллектуализм, проникновение в детали и даже в детали деталей. Сразу следует отметить, что Барт назвал свой главный труд «Церковная догматика», что не совсем обычно ныне для протестанта; обычно курсы догматики называют «христианским богословием», «систематическим богословием», «христианской догматикой» и т.д. А здесь автор как будто заранее желает подчеркнуть, что он излагает учение церкви; вопрос только в том, - какой, - апостольской или одной из реформированных церквей? Уже на первых страницах наш теолог заявляет: «Бог может основать церковь непосредственно и заново, когда, где и как Ему будет угодно». Перед нами – тезис классического протестантизма: Церковь не должна иметь никакой непосредственной преемственности, - ни в смысле посвящения служителей, ни в смысле вероучения, Бог может внезапным актом, в духе «абсолютного могущества», породить новую церковь. Тот факт, что при этом Церковь не может существовать на земле непрерывно, а это противоречит словам Христа, Который сказал Петру «врата ада не одолеют ее», - протестантов никогда особенно не смущал. Православные же видели в вышеозначенном тезисе склонность к сектантству: именно секты всегда любят говорить о том, что до них все христиане ошибались, и вот они с нуля, буквально из ничего, создают новую «церковь» - для Бога ведь нет преград; и правда, преград нет, но Бог для этого и основал Церковь, чтобы она всегда существовала для спасения, и никогда не сбивалась окончательно с пути; и даже Лютер в 16 веке критиковал анабаптистов именно за то, что они отрицают любое преемство с исторической церковью, - Лютеру это казалось сектантством и нигилизмом, ибо сам он считал себя, видимо, «обновителем» и «реформатором» католичества, но не «религиозным террористом», готовым взорвать все церковное здание. Впрочем, Барт подчеркивает, что Бог «может говорить через русский коммунизм, через концерт для флейты, через цветущий куст или через мертвую собаку, и мы поступим правильно, слушая Его, если Он действительно делает это». Разумеется, для Бога нет препятствий, чтобы говорить через какие угодно сущности этого мира, но все же существует граница между церковным и остальным миром, как она существует между небесами и землей: мы же не сравниваем церковную проповедь с сообщением, переданным через мертвую собаку.
И чуть ниже Барт подчеркивает специфику именно церковной проповеди; при этом он находит различие между католичеством и реформационными исповеданиями в том, что «Римско-католическая церковь.. вполне удовлетворяется тем, чтобы проповедь находилась на уровне религиозных и моральных занятий высшего порядка, а с другой стороны, типичная неопротестантская проповедь не притязает на что-то большее, чем по возможности искреннее и живое выражение личной религиозности данного оратора». Действительно, проповедь должна находиться на религиозно-моральном уровне «высшего порядка», - а как же иначе?; проповедь же современного баптизма или пятидесятничества – выражает не столько христианство в его глубине, которых здесь не касаются или даже не подозревают о них, - сколько личность очередного американского «евангелиста». И это, конечно, совершенно определенный «феномен», где внимание приковано к личности проповедника (Барт не случайно оговорился, сказав «оратор», а не, скажем, «служитель Божий»), и на его проповеди ходят как иные люди ходят на концерты эстрадных звезд; а если мы посмотрим на проповеди харизматических пасторов, то отличие от эстрадного концерта будет трудно уловить – мы увидим обычного шоумена от религии, где какие-то вопросы догматики или несения своего креста оттеснены на десятый план, зато на первом месте – его «эстрадные фокусы»; тут уж, - каков «богослов», - такое и богословие; что-то вроде бессмертного тезиса – «христианство – это я».. Но Барт не совсем прав, относя такой феномен только к неопротестантизму: в исповеданиях Реформации такой тон был в известной мере задан изначально. Личный фактор играл в Реформации значительно большую роль, чем в православии или католичестве; образцы мысли и проповеди, заданные Лютером и Кальвином, акцент именно на устном проповедовании – все это позволило субъективному фактору достичь весьма почетной высоты; проповедник за кафедрой, постоянно и помногу вещающий важные истины – это концентрирование внимания на «его» проповеди, на его человеческих талантах, на его активности - не могло не привести к заметному антропоцентризму протестантского богослужения в целом. В Церкви же сделан акцент на таинствах, т.е. на благодатном присутствии Бога, а не делах человека – священник может быть не слишком талантлив, но таинства все равно совершаются – Богом. Следовательно, неопротестантский феномен превращения проповеди в «личное выступление оратора» здесь маловероятен.
Но Барт думает по-своему, и повторяет старое протестантское обвинение в адрес католичества: дескать, католики уделяют большее внимание таинству, а не проповеди; достается и лютеранам, которые пытаются «уравновесить» проповедь и таинства. А относительно католического восприятия проповеди Барт выносит следующий приговор: silentium altissimum (глубочайшее молчание). Видимо, имеется в виду место проповеди в догматическом учении католической церкви, а не ее место в непосредственной жизни католических приходов. Заметим также, что Барт говорит еще о «дореформенном» католичестве, - поскольку сегодня, после Ватикана-II, католики уделяют проповеди больше внимания. Впрочем, современно католичество вряд ли понравилось бы Барту.. Полагаем, профессор опять «перегибает палку»: конечно, таинствам отдается предпочтение и в православии, и в католичестве, - соединение с Богом важнее просто слов о Нем. Разумеется, проповедь необходима, и православие дало миру блестящих проповедников еще в древности – назовем хотя бы св.Иоанна Златоуста, о чем не может не помнить Барт, - ведь о Златоусте весьма высокого мнения был сам Жан Кальвин; ясно и то, что с делом проповеди в Церкви ситуация могла обстоять довольно плохо – именно в смысле «глубочайшего молчания»; однако истинная проповедь в православии никогда не исчезала совсем и высоко ценилась. Сегодня мы слышим в русском православии частые призывы к тому, чтобы проповедь была обязательной и глубокой. Но все-таки надо обратить внимания на то, что православие несколько иначе понимает проповедь, чем протестанты и Барт.
Он противопоставляет таинства и проповедь как нечто молчащее и говорящее. Но на самом деле таинство – это проповедь в более глубоком варианте: не только в смысле символов, представляющих евангельские события, - с этим согласился бы и Барт, поставив, однако ниже устного проповедования. Нет, таинства суть проповедь в смысле самого явления божественного, совершения им работы в наших душах и телах. Распятие и Воскресение Христа, как и сошествие Духа на апостолов, - сами по себе были проповедью, ибо что может быть красноречивее победы Бога над смертью и Его действенного присутствия в нашем подлунном мире? Так ведь в таинствах как раз и совершается именно это: мы воскресаем вместе с Господом и преображаемся с Ним; действенность таинств Церкви – лучшая проповедь. Новорожденный Христос на коленях Своей Матери ничего не говорил, однако это была проповедь, ибо и святость Младенца, и смирение Девы, - озаряли всех, кто лицезрел это чудесное событие. На Кресте Христос немногое говорит (хотя и очень важное), слова Христа Воскресшего в Евангелии тоже переданы крайне скупо, но эти события Его жизни сообщают такой свет, который не передать и миллиардам проповедников. Это ни в коем случае не отменяет необходимости проповеди – просто благодать важнее человеческих слов; отблеск вечной жизни в Церкви и личности проповедующего важнее красивых метафор, длительных эмоций и прочей «риторики». Иначе все внимание будут обращаться на самого проповедника и его «методы» - вместо Христа, и принесенного Им спасения. И вместо божественной силы, наполняющей Церковь, верующие будут наполняться человеческой эффектностью.
Естественно, Барт пытается воспроизвести традиционный аргумент по поводу того, что католические таинства не оставляют места для личной веры – имеется в виду доктрина ex opera operato, согласно коей таинства совершаются и действуют на человека автоматически, поскольку сама служба осталась неповрежденной. Соответственно, католики упрекаются в том, что тут якобы не остается места для отношений личностей, поскольку появляется «предметная» связь между Творцом и творением. Едва ли это так, - пусть даже католическая доктрина и отдает определенным «магизмом», - в православии как раз подчеркивается личное и свободное участие человека в обретении благодатных плодов таинства. Но упрек в отсутствии персоналистических отношений вряд ли уместен в устах протестанта, - кальвиновская доктрина предопределения, негативно относящаяся к таинствам, тем не менее, разрушает отношения между Богом и человеком как межличностные, сводя все к тому, что ода «вещь» полностью определяет действия другой «вещи», - упоминал об этом и Барт. Ясно одно: проповедь не может заменить таинства как сообщение о воде не может утолить жажду; но и таинства не вытесняют проповедь – благодать может сообщаться через нее, в Церкви все таинственно; просто всему – свое место. Было бы наивно думать, что православные в причастии не переживают «личной встречи» с Богом, а вот люди, слушавшие когда-то Лютера, - непременно переживали встречу с Ним, а не с личностью самого доктора Мартина. Барт говорит, что в протестантизме обязательно должно быть так: таинство – ради проповеди, а не наоборот. Конечно, это противоречит «сакраментоцентризму», как часто воспринимается учение Церкви, - но это скорее относится к католическому учению, где таинства автоматически исправляют, где покаяние и причастие должны пониматься только как участие в соответствующих таинствах. В действительности, сама жизнь человека должна быть покаянием перед Христом и причастием Ему – иначе таинства не преобразят человека; сама наша жизнь должна быть таинством соединения с Богом, и должна быть проповедью Его спасения. И в этом смысле ничто не мешает проводить «миссионерские литургии», где одновременно с таинством происходит объяснение священно действий, как ничто не мешает и тому, чтобы проповедь завершала литургию – и тогда таинство выражает себя в проповеди, а проповедь продолжает таинство, т.к. они едины в животворящей деятельности Бога в Церкви.

2.

Продолжая привычную для протестанта критику католичества, Барт касается и вопроса об отношении догматики и Церкви. В частности, он выступает против католической доктрины о непогрешимости Церкви (и Папы, конечно!), означающей, что учение Церкви есть «божественное правило»: «Каким образом при такой предпосылке этот труд (церковного возвещения – К.М.) отличается от комментирующей передачи давно и окончательно установленных, уже известных результатов? И каким образом.. можно признавать то, что церковное возвещение как человеческое действие подлежит серьезной критике? А если этого не признавать, то по какому праву..? Церковь не может ни абсолютно поставить под вопрос свое возвещение, ни сделать его абсолютно правильным. Она поэтому может только стараться понимать, каким образом оно поставлено под вопрос и каким образом его следовало бы исправлять». Всем известно, что православие, как и протестанты, выступают с критикой римской концепции непогрешимости Папы в вопросах веры. Что касается остального: не случайно ведь в Символе веры мы поем, что верим в Церковь. Вряд ли можно верить в Церковь, которая не способна правильно учить христианской истине, никогда ее не достигая. Верят во что-то непогрешимое, сообщающее божественную истину. Что хочет сказать Барт: что Церковь не является Самим Богом? Конечно, нет. В Церковь, согласно ее собственному учению, входят грешные люди, живущие на земле, и даже те люди, чьи души находятся в аду, но еще не потеряли надежды на спасение. Или он желает сказать, что раз Церковь считается непогрешимой, то это исключает всякую самокритику, всякое критическое отношение к собственному богословию? Тоже неверно: достаточно познакомиться с православными или католическими трудами, чтобы увидеть в них порой весьма критическое отношение к тем или иным сторонам богословия этих церквей.
Быть может, наш теолог хочет сказать, что при таком подходе все богословие сводится просто к комментированию давно известных догматик и постановлений Вселенских соборов? И это тоже неверно: достаточно прочесть любой современный православный труд по догматическому богословию, - и мы увидим, что это не просто сборник цитат, но и «творчество», «мнение автора». И потом, Церкви уже 2000лет – конечно же, это предполагает огромную богословскую традицию, на которую в любом случае необходимо ссылаться – но сплавленную с личным опытом данного богослова, - личным не в смысле догматических новаций, но в смысле восприятия «хорошо известных» догматов Церкви. Но такая ситуация существует не только в православии или католичестве, - в не меньшей степени она присутствует и у протестантов, поскольку и они имеют уже пятивековую богословскую традицию. Собственно, что такое анализируемая здесь Догматика Барта? Это ведь тоже отнюдь не оригинальный труд «с нуля» - мы видим огромное количество цитат католических, лютеранских, реформатских и других авторов, которые тщательно комментируются Бартом. Я уж не говорю об изобилии цитат библейских, которые в своем богословии обязан приводить и комментировать каждый христианский богослов. Так что здесь мы вряд ли увидим заметное отличие между православными, католиками и протестантами. Понятно, что мы не имеем дело в простым повторением известного, хотя именно неопротестанты, критикуя церковное понимание Предания, любят говорить, что-де православные выходят за пределы библейского текста, и ссылаются на то, что в этом тексте не содержится, а вот настоящий баптист только лишь комментирует Библию, просто приводит и сопоставляет цитаты – и ничего больше. Однако достаточно ознакомиться со средней руки баптистской догматикой, как сразу убеждаешься в том, что это неправда, а «все как у всех»: цитаты из Библии, из богословов своей традиции, из других протестантских богословов, из католических (критикуемых, конечно) и иногда – из отцов Церкви. Т.е. все далеко выходит за пределы наивного «мы просто цитируем Библию», и означает, что, как и у других – воспроизводится определенная теологическая «парадигма». Если бы все заключалось только в цитировании Библии, то это означало бы запрет на любое богословское творчество, и вообще на любую христианскую новизну в истории. Но у христиан, от православных до пятидесятников – это совершенно не так. Т.е. критика Барта и тут не вполне адекватна. Если бы христианский автор написал сверхоригинальный труд, где он вообще не комментирует предыдущий опыт богообщения и никак не заимствует его, то было бы очевидно, что это сектант, претендующий, видимо, на новое божественное откровение лично ему. Это же мы видим и в науке – солидный научный труд предполагает обильное цитирование «первоисточников», иначе это считается «дурным тоном» и «необоснованными претензиями»; философии уже тысячи лет и писать фундаментальное сочинение без совершенной опоры на предыдущее – это может быть сочтено по меньшей мере гордыней, а часто – просто глупостью.
Можно сказать, что протестантские догматики более критичны к своей собственной традиции, чем православные и католики – к своей; и можно пытаться трактовать это как отражения учения о непогрешимости Церкви. Тут нужно тщательно «разобраться». Зададим вопрос: лютеранские или реформатские теологи 17 века, т.е. периода «схоластики» - были ли столько критичны к своей собственной традиции? Очевидно, нет, и заметить здесь их резкое отличие от православных или католиков довольно трудно – при всех отличиях в собственно богословии. Критицизм возрастает заметным образом только в 18 веке, и лишь в 19 столетии он уже явен. Но кто из богословов был гиперкритичен? Это были традиционные и консервативные лютеране или реформаты? Нет, скорее то были «либеральные» протестанты, которые для традиционалистов (да и Барта) не могут считаться протестантами «настоящими». Однако если говорить о консерваторах, то они и сегодня не выходят за рамки символических книг 16 века и великих догматик века следующего. Есть различия у разных авторов? Но этого хватает и у православных, и у католиков – это совершенно обычное явление, поскольку все детали догматики могут совпадать только в тоталитарных сектах. Опять же, можно сказать, что у протестантов в целом больше разночтений, чем у православных и католиков, что связано с их представлениями о «постоянно реформируемой церкви». Это действительно так, но вряд ли это положительный момент. Отказ от Предания как нормы толкования Писания и «нормы» богообщения, породил известную анархию в рядах реформаторов, и потому сегодня мы имеем дело с тысячами протестантских групп. Но в рамках конфессий «литургического протестантизма» (лютеране, реформаты) мы видим заметно меньше разногласий – если, конечно, брать традиционных богословов. Они, однако, не претендуют на непогрешимость? Давайте уточним.
А кто на нее претендует? Вот у католиков на нее претендует Папа – и то лишь в вопросах веры и только тогда, когда он сообщает содержание этих вопросов с кафедры римского первосвященника. В православии нет даже этого: все могут ошибаться – патриархи, епископы, соборы, известные монастыри, собрания мирян. Следовательно, непогрешимость Церкви нельзя понимать ни в смысле, что в нее входят только непогрешимые люди (это глупая наивность), ни в том смысле, что непогрешимость дана каким-то заранее определенным группам людей – например, в лице иерархии. Такой автоматизм, такие претензии на «безошибочного оракула» - православию откровенно чужды, хотя в качестве «соблазна» или «бабушкиного богословия», - эти тенденции и могут появляться. Т.е. претензии на непогрешимость Церкви нельзя понимать в духе гордыни – значит, мы, православные, непогрешимы. Нет, православные не лучше других – если не хуже. Это просто означает, что хотя мы и недостойны Истины, но Церковь ведет Бог, и именно Он сообщает ей истинную благодать и истинное знание. Это совсем не значит, что собрались, дескать, седобородые иерархи и извлекли из себя Истину, которые они всегда носят в карманах рясы; нет, уже апостолы много согрешали, и если бы не Отец, Сын и Святой Дух – никто никогда не увидел бы Истины и не спасся; так и сегодня, - так будет и всегда. Но спасение, даруемое Богом, всегда предполагает взаимность со стороны человека – хранение им истинной веры и стремление к жизни во Христе. Итак, непогрешимость Церкви сообщается ей Богом – не по достоинствам ее верующих (ибо кто достоин?), но и не откровенно вопреки их вере и жизни, - ведь в Церкви всегда есть люди, обретшие во Христе святость. И они могут ошибаться, и мы знаем, что ошибались даже святые отцы – но Бог помогает Церкви не сходить с верного пути, и это видно в тех высотах христианской жизни, которые и сегодня, пусть реже, чем раньше – встречаются в православии.
Мы видим пример такой ситуации и в Библии – апостолы тоже были не абсолютно безгрешными людьми, и Новый Завет ясно свидетельствует нам о том, какими несовершенными они были, но они так поверили Христу, что основали в Нем непобедимую Церковь и оставили нам книги, которые мы считаем богодухновенными. Кто сказал, что потом такое развитие событий прекратилось? Нет, мы всегда в Церкви, в любые времена, можем встретиться с духовными преемниками апостолов – с теми, в ком живет Христос. Скажут: но ведь апостолы оставили нам непогрешимые произведения, а остальные, даже отцы Церкви, нет. Но это ведь не значит: 1. Что апостолы вообще непогрешимы. 2. Что все их произведения были непогрешимы – речь идет только о том, что вошло в Новый Завет, причем в отредактированном виде. Богодухновенность может быть свойственна любому члену Церкви в любую эпоху – иначе нужно было бы отрицать постоянную, непрерывную заботу Бога в истории о спасении людей. Следовательно, только благодаря Богу Церковь может сообщать чистое учение спасения, а не благодаря человеческим талантам и усилиям; с другой стороны, это не значит, что Бог действует, постоянно насилуя свободу людей Церкви – у Него всегда есть избранные, в любых странах и во всех веках. Так что самокритика здесь очень даже уместна: мы постоянно критикуем самих себя за свои грехи, за грехи, совершаемые от имени Церкви, за отступления от веры – но критиковать догматы, сообщенные Богом? Будет ли консервативный протестант настолько критичен, например, к Библии? Полагаю, что нет – напротив, протестанты в истории нередко обожествляли Библию, и, видимо по аналогии, Барт так думает и о доктрине Церкви у не-протестантов. Православные же считают, что эпоха истинного общения с Богом продолжилась и никогда не прерывалась и после создания новозаветных книг. Таким образом, себя церковь критикует сколько угодно, но не Бога, Который дарует ей истину. Было бы странно, если бы вселенские соборы, засвидетельствовав истинность тех или иных догматов, воскликнули бы: слава нам, что мы так хорошо постигли истину! Если бы не мы – то истины вообще не было, и все люди попали бы в ад! Нет! Слава Богу, что он нам, немощным, сообщает истину и хранит ее! И только Истинному Богу христиан – честь и слава!

3.

Однако наш теолог относительно возможности абсолютной истины в догматических определениях Церкви считает иначе: «В знаменитых вступительных словах так называемого Афанасьевского символа веры догматика или догма выступает с таким притязанием: «Всякий, кто желает спастись, должен прежде всего держаться кафолической веры, которую если кто не соблюдет в целости и неприкосновенности, без сомнения навечно погибнет». Это заявление заходит слишком далеко. Такая фиксация дающей блаженство веры через человеческий, а потому подлежащий критике, теологумен не имеет ничего общего с тем «связыванием и разрешением» на земле, которому, согласно Евангелию (Мф. 16, 19; 18, 18), соответствует связанность и разрешенность на небе, хотя бы потому, что при этом сила приговора, которая там закреплена за актом повиновения апостольскому возвещению, переносится здесь на абстрагированную от этого акта формулу, на словесный контекст как таковой». Без сомнения, не любой символ веры нужно объявлять чем-то божественным, необходимым для спасения, но лишь в том случае, если он выражает веру соборного разума Церкви. Аналогичным образом, мы все понимаем, что порой в церковной истории «анафемы» могли раздаваться сравнительно легко; но это не меняет сути: говоря о том, что тот, кто искажает веру Церкви, лишается надежды на спасение, Церковь не присваивает себе «права Бога», а просто указывает на то, что истинная вера, всегда и повсюду – вот именно эта, данная нам, несчастным, Всемогущим Богом. Эта вера – не от нас, не от нашей немощи, но от Его всепреодолевающей благодати. И если такая вера и право свидетельствовать о спасительной истине, были даны апостолам, то почему Барт отказывает в этом всей последующей Церкви? В послеапостольский период всем перестала быть доступна благодать Бога? Или Он перестал посылать ее людям?
Барт говорит, что Афанасьевский символ – это только человеческое мнение; но ведь и апостолы, говоря о содержании веры, тоже выражали это по-человечески почему тогда это было непогрешимой истиной, а теперь вдруг стало критикуемой «относительностью»? Непогрешимая истина, и ее сообщение Богом через людей теперь невозможно? Исходя из какого догмата, профессор Барт? «Апостольское возвещение», о котором он говорит, и теперь доступно нам, - меняется только форма выражения, а не содержание; и акт повиновения везде один и тот же – это повиновение Церкви Христовой, а не каким-то конкретным людям, живущим в какое-то конкретное время, ибо истина не зависит от времен и пространств, она в вечности у Христа, и Он питает ею Свое Тело. В ином случае, если только апостольская проповедь непогрешима, а все остальное – это несовершенные ее выражения, которые нужно постоянно корректировать, и при этом ни в коем случае не претендовать на то, что от этих формулировок веры зависит вечная жизнь, т.е. не «раздавать приговоры» - то как же сам Барт и его церковь придерживается определенной и строгой догматики, и мы все понимаем, что отцы реформатства во главе с Кальвином были уверены, что вечная жизнь зависит от того, как верить – например, католическая вера, очевидно, с их точки зрения, резко уменьшала «вероятность» вечной жизни. В эпоху Реформации, вновь, с особенной остротой выявилось, что «не все равно, как верить». И если все сомнительно, все можно и нужно оспаривать, нет уверенности в абсолютности истины в то, что не верящие в нее, лишаются надежды на рай, - то почему Барт вообще был до конца жизни реформатом? Да спасение – во Христе, но как именно его понимать? Не все ли равно – быть католиком, реформатом, а может и мормоном? Или просто это уверенность, что реформатская истина «несколько лучше» католической и лютеранской? Утешение слабое, и вряд ли могущее спасти хоть одну человеческую душу..
У Барта здесь есть некоторое смещение в «человеческую сторону»: поскольку он выделяет в Церкви преимущественно человеческое, то ему кажется, что и догматы – это несовершенные результаты человеческого восприятия божественного. Это и есть заблуждение: догматы – это сообщенная людям божественная истина, и при этом Бог заботится о том, чтобы эта истина была верно и неискаженно понята людьми. В противном случае действительно нужно считать, что все догматы в каком-то смысле относительны, и тогда церковь должна быть гиперкритична буквально к любой странице своей догматики, и регулярно пересматривать все ее содержание. Это породило бы полный хаос – безусловно, Барт не говорит именно так, но некоторая тенденция к такому восприятию его критического отношения к Церкви, - имеется. Не подлежит сомнению: Церковь судит Бог; и Он судит Церковь изнутри ее самой, очищая ее устами Своих святых, проводя ее через труднейшие испытания – но это и показывает, что Истина всегда хранится в Церкви, и она живет ею. На долю русского православия в 20 веке выпали чудовищные испытания, это была наибольшая катастрофа со времен апостолов – но Церковь выстояла, и при этом сохранила свое критического отношения к определенным сторонам своей традиции. Например, о.Александр Шмеман критично относился к некоторым чертам «византийского православия»; хорошим тоном у части православных авторов сегодня является критическое отношение к богословскую наследию «синодального периода», которое о.Георгий Флоровский упрекал в «западном пленении». Ощущение, что «все не так, как надо» - не может не сопровождать Церковь всю ее историю. Только в тоталитарных сектах принимают свою организацию за непогрешимого Бога (или свое начальство), и считают, что любая критика, любой пересмотр – это в принципе невозможно. В Церкви не так, и при этом даже можно согласиться с Бартом в том, что Церковь не может сделать богословие «абсолютно правильным» - не в смысле абсолютной правильности тринитарного или христологического догматов (как же иначе?!) – но в смысле того, что ни в одну эпоху Бог не сообщал православным абсолютно точную во всех деталях догматику, а сами люди к этому неспособны – сообщено только то, что совершенно необходимо для спасения, и только самые важные черты. Остальное дано свободе человека – православные и сегодня не смогли бы сослаться в догматику, в которой каждая буква богодухновенна – они находят ошибки или неточности (или частные мнения) везде – от трудов отцов Церкви до известной догматики митр.Макария или у современных авторов.
Даже если бы кто-то из православных авторов написал многотысячестраничные догматики (что маловероятно) – как Фома Аквинский, Иоганн Герхард, или тот же Барт, - то и здесь были бы ошибки, ибо 10000 совершенно безошибочных страниц догматического богословия – это вовсе необязательно для спасения, и Бог это видит. Мы все знаем, что догматы на тои богодухновенны, на то и непостижимы, чтобы мы не могли знать и понимать все детали. Например, в православии до сих пор нет общеобязательного догмата об участи некрещеных детей или об участи всех, умерших вне православия – кто будет в аду или в раю? Или все будут либо там, либо там? Ни один Собор не постановил тут думать «от сих до сих»; аналогично и с доктриной присутствия Тела Христова в причастии – православные веками верили, что хлеб и вино – это истинные Тело и Кровь Христа – и этого было достаточно; в православной доктрине не был схоластически детально проработан вопрос о том, как присутствие Тела Господня понимать – и сегодня попытки выдвинуть некую «непогрешимую доктрину» в этой области вызывают массу споров – ибо такой «углубленной теории» не существовало в православном Предании. Это не значит, что в православии не могут возникать новые точки зрения на догматические вопросы: новые – не значит еретические. Да, догматы неизменны, и Церковь отрицательно относится к католической теории «развития догматов», на практике приводящей к тому, что в одни века можно верить в нечто, прямо противоположное другим (или неизвестное) – допустим, доктрина чистилища. Но при этом постижение догматов Церковью бесконечно – ибо в их вечность можно углубляться веками и тысячелетиями, ведь божественная истина неисчерпаема и всегда можно увидеть нечто новое, увидеть другими глазами, в другую эпоху, исходя из другой культуры. Протестанты слишком настаивают на человеческом, относительном, реформируемом в Церкви – и все это в Церкви действительно имеет место. Но всегда есть и другое, важнейшее: богообщение, сообщение непогрешимой истины, неизменное следование богооткровенным догматам. И без этой божественной стороны Тела Христова не было бы спасения, а только постоянные зигзаги в поисках истины, которые отбрасывая одну относительную истину, хватаются за другую, столь же относительную. Именно это постоянно происходило и происходит по сию пору – в истории протестантизма. И, видимо, конца и края этому не видно – вплоть до скончания времен и наступления Судного дня, когда мы все ответим за грехи наши.


4.

И Барт понимает важность традиции, понимает тот факт, что протестанты слишком переусердствовали с разрушением всяческих традиций: «Тот, кто думает, будто он может и должен богословствовать «без всякого богословия», претендует на свободу разглагольствовать как еретик или подобно еретику. В церкви такой свободе места нет». Но разве Лютер, Кальвин и другие вожди Реформации когда-то не решили богословствовать, невзирая на богословие Церкви предшествующих 15 веков? Это не подобно еретикам? В том-то и дело, что протестантизм всегда пытался усидеть на двух стульях – с одной стороны, быть слишком критичным к богословию «традиционных» церквей и истово придерживаться собственных традиций. Но такая позиция саморазрушительна, и дух критицизма по отношению к «традиции», не замедлил перекинуться и на традиции протестантские. И поэтому Барта беспокоит такая ситуация. Например, его не устраивает, что в евангелических гимнах мало богословия: «те.. гимны, которые поются в церкви, никак нельзя считать догматически безразличными: богослужение и сборник гимнов должны всерьез рассматриваться в том числе и с той точки зрения, что их содержание выражено в человеческих словах, и что оно может действовать как возвещение.. Удивительно дело: в евангелических церквах к пересмотру богослужебных книг и сборников гимнов привлекаются с правом решающего голоса какие угодно инстанции, только не догматическая наука. И результаты налицо!». В самом деле, Барт говорит о ситуации, типичной для протестантских, а особенно – неопротестантских церквей; читая баптистские гимны, богословия практически нее видишь – только восторги по поводу спасения, человеческий активизм, и эмоции по поводу событий из жизни Иисуса – довольно неглубоких, надо сказать.
Почему так? Почему «правило молитвы» и «правило веры» в протестантизме так мало соприкасаются? Ответ, по всей видимости, мог бы быть таким: протестантское богословие довольно рано стало слишком академическим занятием, мало связанным с жизнью верующего во Христе – споры о причастии, о предопределении, о сакраментологии – как они действенно входили в гимны и протестантские литургии? Скажем, православная служба насыщена догматическими образами, и, пожалуй, православные литургические тексты до сих пор остаются «главной догматикой» нашей Церкви; в протестантизме же богословие мало связано с литургией и, тем более, с таинствами, которые в основном отменены. Оно развивается самостоятельно, исходя из закономерностей «спекулятивный теологии» - это позволяет создать грандиозный интеллектуальный синтез, но вот обратно «втянуть» его в богослужении, как правило, не удается – и мы видим, как Барт констатирует, что даже редактирование литургических текстов его конфессии не связывается ей самой с необходимостью обращаться к догматистам. Конкретная и чувственная реальность «уверенности в спасении», веками воспитанное представление, что спасает Иисус, а не какие-то строгие догматы и какая-то истинная Церковь – поневоле порождают отношение к догматике как уделу «специалистов». И Барт прав, когда говорит: «одним из результатов спора с древним гностицизмом было то, что церковь отвергла идею собственной аристократии ученых-богословов. Но эта мысль напрашивается постоянно, а потому практически всегда может вводить в новые искушения». Совершенно верно, хотя ученые богословы есть везде, и специалисты в той или иной богословской области присутствуют в любом исповедании. Т.е. интеллектуальная элита бывает во всех церквях, но вот элитных христиан не может быть по определению – мы все просто грешники. Разница между православием и протестантизмом в том, что в православии, кроме догматики, есть еще аскетическое богословие в рамках монашеской традиции, - иными словами, догматика увязывается с духовным опытом борьбы с тлением человеческой природы; поэтому, в случае настоятельной духовной проблемы православные обратятся к подвижникам, а не к докторам богословия. Но в протестантизме подвижничества нет, литургизм значительно меньше, чем в православии, мистика либо отсутствует, либо представляет из себя харизматическую клоунаду – и тогда остается только школьное богословие в самом лучшем смысле этого слова – догматика высоколобых ученых мужей. Разве сам Барт не типичный представитель такой «профессорской религии» - не в обиду ему будет сказано?
Безусловно, и в лютеранстве, и в реформатстве, мы видим этих аристократов-интеллектуалов, штурмующих высоты спекулятивной теологии, и способные выдать 10 томов догматики, а то и больше. Но какая тут связь именно с литургией, стяжанием благодати во Христе? Никакой. Они не подвижники – скорее всего, это благочестивые люди, но какого-то глубоко личного мистико-аскетического опыта общения с Богом у них нет. Да от них этого и не требуется – и потому богослужение и догматика так и остаются сами по себе. Это прекрасно – обладать такой богословской эрудицией как Барт; но это можно сделать и не живя особенно святой жизнью – читать глубокие интеллектуальные книги, изучать языки. Т.е. с личным преображением в Боге это непосредственно не связано, и потому такое богословие обречено на интеллектуалистические поиски, которые дают впечатляющие результаты, но напрямую не связанные со спасением в Истине. Нет, они не бесплодны – они просто напрочь забыли о простой вере галилейских рыбаков. Это не значит, что все сложное богословие нужно отбросить и «опроститься». Но богословие обращенное к жизни во Христе, говорящее не на «профессиональном сленге» - действительно необходимо. Любопытно в этой связи одно важно замечание Барта: «Старопротестантская догматика заняла в споре между Фомой Аквинским и Дунсом Скотом по в<