Чувства изящные и красивые, как цветы»

«Любовь — это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное. В настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». Слова эти — из записных книжек Чехова. Мог ли так написать человек, испытавший полнокровное, волнующее чувство любви? Каким он был с женщинами в своей такой короткой жизни? Бунин вспоминал, что Чехов так тонко, сильно чувствовал женственность... и образы женщин, созданные им, так пленительны... «Никто не умел так говорить с женщинами, входить с ними в душевную близость, чувствовать их характер, открывать в них то, о чем они сами не догадывались». Это было большим талантом его души.

И все же испытал ли он сам огненное чувство, способен ли был на это? Известно, что каждый человек любит по-своему, в зависимости от своего характера. И вот такие размышляющие слова, слова холодноватые, слова-раздумья о самом загадочном состоянии души, написаны, вероятно, человеком более размышляющим, чем чувствующим полнокровно.

Они были разными, женщины, любившие Чехова. Божественно прекрасная Лика. Между ней и Чеховым были довольно сложные отношения. В письме к Чехову Лика пишет: «У нас с Вами странные отношения. Мне просто хочется Вас видеть, и я всегда первая делаю все, что могу. Вы же хотите, чтобы Вам было спокойно и хорошо, и чтобы около Вас сидели, и приезжали к Вам, а сами не делаете ни шагу ни для кого... Я буду бесконечно счастлива, когда, наконец, ко всему этому смогу относиться вполне равнодушно...», — это уже говорит о большом чувстве и о том, что Чехов знал это. И что же Чехов? «Приезжайте, милая блондиночка, посидим, поссоримся, помиримся...» Лика, чья горькая женская судьба так поэтически прозвучала в пьесе «Чайка»...

Ольга Леонардовна Книппер. Жена, последняя любовь. Письма к ней полны слов нежных, милых, чеховских: «актрисуля, собака моя милая»— и тут же: «ты, мамочка, холодна, как все актрисы, но прошу тебя, люби меня хоть на копейку». Почему-то вспоминается отрывок из дневника Книппер, написанного и обнародованного в форме писем к умершему уже писателю: «И страшную тишину ночи нарушала только как вихрь ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка <...> начало светать, и вместе с пробуждающейся природой раздалось, как первая панихида, нежное прекрасное пение птиц и донеслись звуки органа из ближней церкви». Слишком красиво, не по-чеховски пышно. Уход его был так библейски прост: «Ich sterbe» — «Я умираю». Но это была она — Маша из «Трех сестер»: в ней прекрасно соединились образ любимой женщины и она сама, трепетная, молодая, несомненно талантливая, тонкая актриса. Для нее было написано о чувствах вечных и прекрасных, звучащих так нежно-затаенно в объяснении Маши и Вершинина, и еще о будущей прекрасной жизни и о том, что если ее нет сейчас, то человек должен думать о ней, ждать, мечтать и готовиться.

И все же сейчас о третьей женщине. Это Лидия Алексеевна Авилова, написавшая воспоминания, высоко оцененные Буниным, с блеском, талантливостью и искренностью, но все же, как кажется, полные субъективных переживаний и литературного вымысла. Были редкие встречи, переписка. Последние письма, написанные в женской тоске, от имени героини рассказа «О любви», рассказа, в общем-то раскрывающего в какой-то мере чувства Чехова. «А была ли любовь наша настоящей? Но какой бы она ни была, как я благодарна Вам за нее. Из-за нее моя молодость точно обрызгана сверкающей росой...» Ответ Чехова: «Низко, низко кланяюсь и благодарю за письмо. Вы хотите знать, счастлив ли я? Прежде всего, я болен. И теперь я знаю, что очень болен. Вот Вам. <...> Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень. Вы пишете о душистой росе, а я скажу, что душистой и сверкающей она бывает только на душистых, красивых цветах. Я всегда желал Вам счастья, и, если бы мог сделать что-нибудь для Вашего счастья, я сделал бы это с радостью. Но я не мог. А что такое счастье? <...> По крайней мере, я лично, вспоминая свою жизнь, ярко сознаю свое счастье именно в те минуты, когда, казалось тогда, я был наиболее несчастлив. В молодости я был жизнерадостен — это другое». В рассказе «О любви» Чехов пишет: «Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека <...> старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка».<...> «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, спрашивая себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею <...>».

Итак, три известные нам женщины. Каждая по-своему прелестна, тонка, умна, в каждой яркая индивидуальность. Но что Чехов? В понимании нашем, это характер тревожно-сомневающийся. Это ясно видится и в его произведениях, и, в конце концов, в отношениях с женщинами. Характер размышляющий, деперсонализационно-реалистический, основа которого — неуверенность в своих чувствах по отношению к данному моменту, к «здесь и сейчас». Главное для него — это не сиюминутная жизнь с ее полнокровной чувственностью, а размышления о ней, размышления творческие, наполненные прежде всего духовно-нравственными исканиями. Размышления и мечты о будущем и прошлом. И вся его духовная жизнь строится вокруг этого ядра, стоит как бы над «здесь и сейчас». И он не способен уйти от себя. И он это понимал. И сделал свой выбор, если хотите, расчет: пусть уж холодноватая актриса — ведь она тоже тянется к своему делу и не будет мешать, а может быть, и станет помогать, как и вышло в конце концов. В письме к Суворину: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, я в деревне <...>. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра — я не выдержу».

А жизнь уже шла на счет коротких лет. Эта пора наполнена его настоящим духовным одиночеством и невозможностью, может быть, и желаемого в болезни простого счастья. В рассказе «Архиерей» опять грустные раздумья о прошлой жизни, о ее скором конце и нежные воспоминания молодости (не во временном ее значении — ведь ему не было и сорока лет): «Был апрель в начале <...> все было кругом приветливо, молодо, так близко, все — и деревья и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда <...>, прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было». И его тянет к ней, единственной женщине, разделившей его судьбу так, как она могла, и, может быть, он хотел уже обычного тепла, заботы здесь, рядом. И вспоминается пастернаковский «Август»:

«Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа».

Это уже земное, непосредственное ощущение уходящей жизни, может быть, без отступившей в болезни мягкой деперсонализационности, усиленное осознаваемым близким концом.

Сомневающаяся» любовь

Перечитывая, уже будучи врачом-психотерапевтом, рассказ А. П. Чехова «О любви», я не перестаю удивляться, как можно было в одном, достаточно коротком, художественном произведении так глубоко и тонко описать сложный психастенический характер.

Безусловно, это мог сделать человек либо серьезно и подробно изучивший данный характерологический радикал, либо сам обладавший таким характером.

Но особенностью, на мой взгляд, чеховского рассказа является то, что его автор сочетал в себе талант и наблюдательность истинного художника со сложной, противоречивой, терзаемой сомнениями психастенической характерологической конституцией.

Изучая характеры, занимаясь с пациентами Терапией творческим самовыражением, мы всегда подчеркиваем, что творчество — это способность человека делать что-то нравственное обязательно по-своему, сообразно своему душевному складу, своему чувствованию мира и своему месту в этом мире. Творческий процесс всегда вызывает целительный стресс в нашей душе, поднимает нас над суетой, будоражит наши чувства и мысли. Интересно, что подобный душевный подъем вызывает у нас и состояние влюбленности, и, если глубже, любви. Но не от того ли это происходит, что каждый понимает, чувствует по-своему, сообразно своему характеру, своему душевному рисунку и создает, и творит свою любовь, как художник пишет картину или музыкант пьесу?

Сегодня мне бы хотелось рассказать о той любви, которую описал в своем автобиографическом рассказе А. П. Чехов, т.е. о любви психастенической, нежно-лирической, о любви «сомневающейся».

Молодой образованный человек, вынужденный длительное время жить и работать в деревне, в имении отца, «наезжает» по делам в город и знакомится с семьей Лугановича — «товарища председателя окружного суда». На обеде у Лугановича Алехин впервые встречает Анну Алексеевну, супругу хозяина, и сразу чувствует в ней «существо близкое, уже знакомое». Спустя некоторое время он понимает, что влюблен в эту молодую прекрасную женщину. Вот об этой встрече, о нежной и грустной своей любви и рассказывает Алехин собеседникам. Но интересно, что уже в самом начале рассказа герой вспоминает не те яркие чувства, которые испытывал к любимой, а анализирует, что же, «собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней». Алехин как бы со стороны, сбоку рассматривает и самого себя, и свои чувства, и душевное движение, пытается объяснить, «индивидуализировать» свой «случай». «...Когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее». Здесь ясно видно, что постоянный анализ, обдумывание, размышления о своих чувствах явно преобладают над самими чувствами, в которых Алехин сам не очень-то уверен. Причиной этому является, конечно, слабая «животная половина», блеклая, жухлая психастеническая подкорка, слабо развитая чувственность, т.е. неспособность испытывать полное удовлетворение от непосредственного соприкосновения органов чувств с желанным объектом.

Вот как представляет нам Алехин портрет любимой женщины: «приветливые, умные глаза»; «прекрасная, добрая, интеллигентная» — безусловно, это характеристика душевных качеств, которые важны для Алехина, здесь нет места яркой плотской чувственности, всепоглощающей страсти, а есть задушевная лиричность, мягкость, ощущение душевной и духовной близости. Портрет любимой женщины написан теплыми, пастельными, «психастеническими» красками.

Вот влюбленные сидят в театре, «в креслах рядом», плечами касаясь друг друга, вот Алехин чувствует, что Анна Алексеевна очень близка ему особенно сейчас, «...что она моя, что нам нельзя друг без друга», но каждый раз, выходя из театра, они «прощались и расходились как чужие» «по какому-то странному недоразумению». Мне думается, что это «странное недоразумение» есть ничто иное, как мягкая психастеническая деперсонализация, т.е. «неспособность испытывать точное чувство в соответствии с данным положением» (Жане), в основе которой лежит блеклая чувственность, «жухлая» подкорка психастеника, неуверенность в своих чувствах.

Вот уже столько лет прошло, а Алехин все вспоминает, обдумывает, переживает ту свою неестественность. Ведь умом понимает, что что-то очень важное, значительное должно и могло бы произойти в те минуты, но испытывать яркое точное чувство, безотчетно отдаться порыву страсти, совершить пусть безрассудный, но зато такой полнокровный, естественный, с точки зрения взрослой сангвинической женщины, поступок, Алехин не мог.

Оставшись наедине с собой, Алехин страдает от своей нерешительности, робости, неуверенности в себе. Он считает, что не имеет права увести за собой любимую женщину, что, возможно, недостаточно хорош для нее. «Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную».

Но с другой стороны, мы видим переживания иного характера: «Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика <...>, имеет от него детей, — понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, <...> вялый, ненужный <...>; и я все старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка».

Конечно, врачу видится здесь конфликт между чувством собственной неполноценности и ранимым самолюбием («почему она встретилась не мне?»), насквозь проникнутый мучительным анализом и тревожными сомнениями и ожиданиями: «И как бы долго продолжалось наше счастье? <...> если бы мы разлюбили друг друга?»; отчетливо звучат здесь и патологические ипохондрические сомнения, так характерные для психастеника. «Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти? <...>» Да ведь действительно, разве человек полнокровный, с яркой чувственностью, полюбив, будет задаваться такими вопросами, так тревожно размышлять, так ипохондрически беспокоиться, когда вот оно — счастье — рядом, когда голова от него кружится, а рассудок «молчит». А что уж там будет когда-то — разве это так важно сейчас?

Терзают Алехина и нравственно-этические переживания: ведь Анна Алексеевна имеет семью — мужа, детей, «мать, которая любила ее мужа, как сына». «...Мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?» Алехин и гордится своим «благородством», и одновременно иронизирует над ним, и тут же этим «благородством» тяготится. «И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее». Здесь мы встречаемся с тонкой «теплой иронией Чехова» (Бурно М. Е., 1998), в которой «нужно искать скрытый, потаенный смысл, чаще противоположный буквальному значению слов. Ирония для психастеника является средством выражения всей палитры неясных, едва уловимых, неуверенных чувств» (Махновская Л. В., 1998[42]).

Оставаться же до конца нравственным, честным в глазах окружающих очень важно для Алехина. Признайся он в любви Анне Алексеевне, нарушится, вероятнее всего, обычный уклад жизни, а может, и распадется из-за него семья, а уж это для психастенического чеховского героя совершенно неприемлемо, муки совести и сомнения вконец бы измучили его душу.

Конечно, любовь к замужней женщине заставляла Алехина на протяжении многих лет страдать, сомневаться, мучиться, но давайте присмотримся повнимательнее: ведь такие отношения на самом-то деле вполне устраивали Алехина, отражая тем самым самую сущность его тревожно-сомневающегося характера. Постоянное ощущение нежной, грустной влюбленности, особой тайны производило впечатление «чего-то нового, необыкновенного <...> и важного». То есть оно (это ощущение) постоянно оживляло его природную блеклую чувственность. Достаточно было Алехину особенного взгляда, «изящной, благородной руки», которую Анна Алексеевна подавала ему, голоса, шагов любимой женщины, достаточно было встретить ее, возвращающуюся домой, в передней, принять покупки, а то и просто ждать ее у нее дома, лежа «на турецком диване» и читая газету, — чтобы почувствовать приятную душевную взволнованность, близость, которой совершенно не нужна яркая, чувственная, плотская завершенность, определенность, взаимные обязательства, от которых эта близость утратила бы свою легкость, лиричность, остроту. Так необходимо было скрывать от посторонних глаз глубокое нежное чувство. Да что там от посторонних глаз! «Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим.» Да ведь и правда! Случись Алехину открыться Анне Алексеевне в своих чувствах, пришлось бы что-то менять в жизни, как-то действовать дальше. «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею <...>» А пока все так неопределенно, незавершенно, пока в отношениях между влюбленными царят полутона, полунамеки, совсем не нужно брать ответственность ни за будущее любимой женщины, ни за будущее ее семьи.

Все шло своим чередом. Алехин, скрашивая свое одиночество в чужом доме, находясь рядом с близким человеком, ни разу не предприняв попытки что-то изменить в жизни своей и Анны Алексеевны, оправдывал себя тем, что не сможет дать ничего более интересного и важного любимой женщине, да и семью нельзя разрушать.

Анна Алексеевна, будучи сангвинически полнокровной женщиной, полюбив Алехина, много лет ждала от него решительного поступка, вконец измучившись затянувшимися «полутонами» в их отношениях. Но когда уже поняла, что Алехин не решится изменить сложившийся уклад их жизни, стала часто бывать в дурном настроении, стала раздражительна, холодна, у нее появилось «сознание неудовлетворенной, испорченной жизни».

Но психастенический Алехин, со свойственной ему слаборазвитой интуицией, неспособностью чувственно-подробно понять или глубоко почувствовать характер Анны Алексеевны, не видит своей вины в этом; более того, он находит «странным раздражение [Анны Алексеевны] против него».

Даже в момент расставанья, в поезде, Алехин, все-таки, наконец, решившись признаться в любви, обняв Анну Алексеевну, «целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез», чувствуя вдруг свою вину («...со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко <...> было все то, что нам мешало любить»), остается верен самому себе: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель <...>, или не нужно рассуждать вовсе», — так привычно рассуждает он, теперь уже держа в объятиях и целуя любимую женщину.