Кремль поднимает знамя Хаоса

Именно в тот момент можно было утверждать, что капиталистическая революция в России завершилась, новая власть устоялась, а предложенные ею правила игры – отвердели. Результаты этой революции выглядели более чем далекими от массовых ожиданий и надежд рубежа 80-90-х годов прошлого века. Однако подобное несоответствие – норма для революций, а не исключение.

Более того, элитные и массовые группы российского общества выглядели в целом вполне удовлетворенными тем, что они получили. Конечно, it could be much better, but it could be much worse. Для подавляющего большинства все выглядело неплохо: высокие цены на российское сырье обеспечивали если не обогащение, то повышение жизненного уровня и рост притязаний. Исключение составляли политические активисты и сравнительно небольшая по своему удельному весу идеологически ангажированная группа населения, выражавшие недовольство ограничением политических и гражданских свобод. Но эти люди упустили свой исторический шанс изменить ситуацию в 2011–2012 гг., и теперь им оставалось лишь адаптироваться к ней.

Однако не зря говорится, что главный враг человека – сам человек. Так и главный враг любой власти не внешние враги и заговорщики, а действия (или бездействие) самой власти. К революциям, да и вообще к любым политическим потрясениям ведут не столько злые умыслы и коварные заговоры, сколько ошибки, глупости и лень власти предержащей. А еще невезение и роковое стечение обстоятельств.

И это невезение так рельефно проявляется в истории, что можно говорить о некоей общей закономерности гибнущих режимов. Начиная с определенного момента, они ведут себя столь неудачным и даже самоубийственным образом, что, кажется, будто ими движет рок, стремление к собственной гибели. То, что старина Зигмунд Фрейд окрестил Танатосом.

Парадоксальным образом такой роковой чертой, за которой начинается безостановочное скольжение в пропасть, очень часто оказывается стремление режима улучшить ситуацию, придать ей новое качество и динамику. Так, первым решительным шагом к погибели СССР стали реформы Михаила Горбачева. Начатая им революция сверху переросла в революцию снизу, завершившуюся раскассированием страны и социализма. А без горбачевских реформ мы, возможно, до сих пор жили бы в Советском Союзе, хотя и не социалистическом.

Точно так же началом сопровождавшегося революциями конца Российской и Османской империй, кайзеровской Германии и двуединой монархии Австро-Венгрии стала Первая мировая война, из которой эти страны рассчитывали выйти обновленными и усилившимися.

В общем, каков бы ни был характер новой динамики – социальный, геополитический, политический, – любое серьезное нарушение устоявшегося баланса, статус-кво выводит государство и общество из равновесия и резко повышает риски. Один из главных рисков состоит в возрастании числа некачественных и ошибочных решений, что естественно в разбалансированной системе.

Путь к революции, равно как и дорога в ад, вымощен благими пожеланиями реформ, обновлений и «маленьких победоносных войн», которые на деле оборачиваются роковой совокупностью ошибок и глупостей.

Но даже благие пожелания необязательны. Революции последнего времени начинались вовсе не потому, что власти страны имярек начинали реформы или войну. А оттого, что они просто одуревали от собственной безнаказанности и кажущегося всемогущества. Именно так обстояло дело в ходе «арабской весны», в России конца 2011 г., на Украине в 2013–2014 гг.

Эти рассуждения имеют прямое и непосредственное отношение к нашему богоспасаемому Отечеству. Присоединение Крыма к России в феврале – марте 2014 г. взорвало статус-кво в постсоветском пространстве, в Европе и в мире.

В данном случае я выношу за скобки побудительные мотивы и механизм принятия этого в полном смысле слова исторического решения – они лежат вне плоскости этой книги. Отмечу лишь, что таковое могло быть принято лишь в ситуации критического ослабления украинской государственности, произошедшей после и вследствие «революции достоинства».

(Напомню еще раз, что любая революция неизбежно сопровождается снижением эффективности бюрократической машины, ослаблением, а то и гибелью государства. И украинский случай в этом смысле был скорее типическим, чем особенным.)

Гораздо больше меня занимают еще до конца не проявившиеся внутриполитические последствия этого шага российского руководства. Геополитический ревизионизм самым серьезным образом сказался на внутрироссийской ситуации. Фактически произошла коренная смена парадигмы поведения высшего российского руководства.

Ведь правление Путина – прямое или опосредованное (когда он был премьер-министром) – проходило под знаком сохранения политического и социального статус-кво. Если воспользоваться аналогией из китайской истории, где, всходя на престол, император выбирал девиз своего правления, таким девизом Путина для России могло бы стать слово «стабильность». И превентивная борьба режима с революцией – главным вызовом стабильности – лишь подтверждает данную мысль. Все законодательные новеллы, политические изменения и идеологические поиски власти второй половины 2000-х – начала 2010-х гг. были нацелены на увековечивание политического статус-кво.

Правда, здесь надо оговориться, что стабильность вовсе не исключала изменения правил игры в экономике, где происходили передел собственности в пользу правящей группировки и ползучее огосударствление. Под политическую и административную монополию, таким образом, подводилось материальное основание. Тем не менее в общем и целом Кремль буквально молился на статус-кво, опасаясь любых серьезных перемен и сдвигов.

Однако головокружительная геополитическая эскапада весны 2014 г. не замедлила сказаться в масштабных внутриполитических последствиях. На поверхности оказались западные санкции и российские контрсанкции, чье совокупное влияние постепенно стало негативно сказываться на экономике, потребительской сфере и социальном самочувствии российского общества, прежде всего городского среднего класса.

Кардинальным образом изменилась идеологическая и социокультурная атмосфера в России. Кремль решительно ушел от политики поддержания статус-кво. «Если ранее режим предотвращал обострение конфликтов и сдерживал мобилизацию населения, избегая явной идеологизации, то теперь его действия все в большей мере определяются логикой конфронтации, из которой он уже не может вырваться» ^[74]. Нетрудно догадаться, что, мысля и действуя в логике политической конфронтации, власть собственноручно формирует условия для масштабного внутреннего конфликта.

Не менее важно, что переход России от открытости и сотрудничества с Западом к конфронтации с ним и самоизоляции коренным образом противоречит социокультурной ориентации и материальным интересам подавляющего большинства российской элиты. Советский Союз мог позволить себе «холодную войну» и противостояние с Западом, поскольку коммунистическую элиту абсолютно ничего с ним не связывало. Более того, советская идентичность строилась как отталкивание от Запада.

Нынешняя российская элита – финансово-экономическая и политико-административная – связана с Западом мириадом нитей; Запад для нее не антимодель, а земля обетованная. Поэтому обусловленное крымским анабазисом и войной в Донбассе российское противостояние Западу вызвало самое серьезное внутреннее сопротивление российской элиты и спровоцировало резкий, хотя внешне малозаметный, рост напряженности в ней.

Вопреки многочисленным спекуляциям, это вовсе не означает, что недовольные группы российской элиты составят заговор против курса Кремля и персонально против Путина. Отечественная элита настолько труслива и так плотно «просвечивается» российскими спецслужбами, что может бунтовать лишь стоя на коленях и с собственноручно надетой на шею петлей. Однако при любом серьезном ослаблении верховной власти (например, вследствие низовых массовых волнений) элита уже готова – морально и психологически – выступить против своего сюзерена.

Подобной готовности не было и не могло быть до весны 2014 г. Несмотря на критическое отношение ко многим действиям Путина, в целом в элитах существовал широкий пропутинский консенсус, основанный на возможности экономического роста и обогащения. После Крыма-ставшего-нашим этот консенсус рухнул и не подлежит восстановлению.

Здесь стоит напомнить одну из аксиом революции. Для ее успеха недостаточно восстания низов. Необходимо, чтобы против режима выступила еще и часть элит. Только союз верхов и низов способен опрокинуть режим. Элиты, как правило, выступают вслед за массами, когда убеждаются в неспособности власти контролировать ситуацию и/или ее критическом ослаблении.

Я мог бы привести навскидку еще с полдюжины качественных сдвигов, начавших происходить в российской политике с весны 2014 г. Например, проникновение и «устаканивание» в общественном сознании идеи допустимости насильственных действий в политических целях. История с «восставшим народом Донбасса» и центральное место, которое она долгое время занимала в официальной российской пропаганде, конечно же, вели к легитимации насилия. А это ведь прямое и массированное нарушение одной из максим путинской стабильности!

Добавьте к этому тысячи «добровольцев» – в кавычках и без оных, проникновение оружия и боеприпасов из Донбасса в Россию, формирование этоса и сетей комбатантов. Помножьте на упомянутую выше логику внутриполитической конфронтации, исходящую от власти и подогреваемую ею. И вы получите готовую взорваться насилием гремучую смесь.

Резюмировать все это можно следующим образом: неизбежным следствием новой геополитической динамики стали разбалансировка политической и социоэкономической систем России, формирование в ней качественно новых факторов риска и потенциала хаотизации. Ирония в том, что сдвинул Россию в направлении к хаосу именно и только тот человек, который в предшествующие четырнадцать лет пытался ее законсервировать и всячески избегал перемен.

Поэтому историзм решения о Крыме состоит в первую очередь в тех кардинальных переменах в жизни России, которым еще только предстоит осуществиться. И которые без этого геополитического шага не имели шансов воплотиться и даже стартовать.

В данном случае уместно вспомнить классический советский анекдот о том, что к 70-летней годовщине Октябрьской революции советское правительство наградило покойного императора Николая II орденом Ленина «за создание революционной ситуации в Российской империи».

Справедливости ради отмечу, что люди частенько не в состоянии предвидеть последствия собственных поступков самого что ни на есть бытового характера и свойства. «Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется». Что уж тут говорить о деяниях в полном смысле слова исторического масштаба.

Но все же одна вещь в таких случаях выглядит самоочевидной. Вызывая нарушения в части системы, надо быть готовым к тому, что последствия этих нарушений затронут всю систему, причем характер, масштабы и глубина гипотетических системных изменений принципиально непредсказуемы.

Ну, а если на непредсказуемость перемен накладывается еще и невезение, тогда точно жди беды. В одном из фильмов «бондианы» герой говорит, что половина успеха в профессии разведчика приходится на везение. В политике, вероятно, так же.

Всем государствам, где происходили революции, начинало катастрофически не везти. Классический пример – история с советской перестройкой. Мало того, что Михаил Горбачев вывел систему из равновесия начатой им революцией сверху. На Советский Союз почти в одночасье обрушились две масштабные катастрофы: авария на Чернобыльской атомной станции и чудовищное землетрясение в Армении. Любой из них по отдельности было достаточно, чтобы подкосить экономику страны в условиях падающих нефтяных цен, а тут сразу две, да еще каких! Что это, если не феерическое невезение?

Современной России было бы не в пример сподручнее надувать щеки в геополитическом противостоянии с Западом при высоких ценах на нефть. Но «они утонули!», пошли вниз, причем именно тогда, когда Россия пустилась в свой крымско-украинско-сирийский анабазис.

Как и в случае с горбачевской перестройкой, которая, как полагают многие, была стимулирована именно кардинальным падением нефтяных цен, возникает соблазн обнаружить глобальный заговор, манипулирующий сырьевыми ценами. Уж больно тютелька в тютельку – в самый невыгодный для Кремля момент – они стали снижаться. Правда, даже самым изощренным конспирологам ничего обнаружить не удалось.

Остается лишь признать самоочевидное: shit happens! Или, говоря конвенциональным языком политической экономии, капитализм цикличен: за подъемом следует падение, за падением – рост. Беда в том, что люди, даже весьма неглупые, склонны абсолютизировать и экстраполировать актуальные ситуации, утверждая что-нибудь в духе «так было, так есть, так будет всегда!». И в этом им подмогой высоколобые интеллектуалы: в 2011–2012 гг. появилась масса отечественных и международных прогнозов (включая Всемирный банк), что высокие цены на нефть гарантированы минимум лет на пять-десять, а возможно, и навсегда. Сломался, мол, циклический механизм регулирования нефтяных цен. А государственные мужи, сладко щурясь, внимали этим сиренам от аналитики и выстраивали государственную стратегию. Лучше бы они напоминали себе универсальный рецепт Виктора Степановича Черномырдина: «Никогда такого не было, и вот опять!»

Нефтяные цены покатились вниз, причем покатились всерьез и надолго, в тот самый момент, когда руководство страны дерзкой геополитической инициативой собственноручно сломало тщательно вынашивавшийся им же тренд стабильности. Грандиозное невезение наложилось на взорванную стабильность.

Так или иначе, новой, постсоветской системе организации власти, социальной жизни и экономики не дали времени и возможности устояться. Причем не дала сама же власть. В результате страна снова входит в турбулентное состояние. А это означает, что Великая капиталистическая революция в России не завершилась и что нас вполне может ожидать еще один революционный пароксизм. По иронии истории, все условия для его возникновения создаются властью же. Что там говорится о тех, кого Господь хочет наказать? В первую очередь он лишает их разума. Или, как самокритично говорили бизнесмены 1990-х гг., выжившие после неудач и провалов, «собственная крутизна глаза замылила».

Что дальше?

Как я уже показывал в предшествующей главе, возможность революции в постсоветской России была отнюдь не только гипотетической. Более того, даже знаменитая путинская стабильность не смогла от нее предостеречь: события конца 2011 г. – 2012 г. представляли собой не что иное, как преданную вожаками и купированную властью попытку революции. Причем это революционное движение, по большому счету, оказалось совершенно неожиданным для всех сторон, включая его участников, подтверждая максиму о принципиальной невозможности предсказать революцию.

Но хотя ответа на вопрос, случится революция или же нет, не существует, порою можно оценить нарастание рисков и заметить вхождение государства и общества в неравновесное состояние. Последнее само по себе не обязательно ведет к революции, но значительно повышает ее вероятность.

Здесь уместна аналогия с так называемыми «факторами риска» в этиологии заболеваний. Избыточный вес, курение, неумеренное потребление алкоголя и фастфуда, стрессы – все это факторы риска ряда хронических болезней. Однако сплошь и рядом среди нас живут люди, сполна испытывающие на себе все эти и еще другие факторы, но хроническими болезнями, однако, не страдающие. То есть не оказалось триггера, спускового механизма, превратившего потенциальный риск в актуальную болезнь.

Так и с революциями. Чем выше турбулентность, чем отчетливее выражено неравновесное состояние, тем выше вероятность возникновения революции или протестного движения, способного перерасти в революцию. Но вероятность не равна неизбежности. Можно жить в неравновесном состоянии годы и даже десятки лет. Более того, что для одних государств – неравновесное состояние, для других – повседневная норма.

Это как с действующим вулканом Везувием. Хотя мы прекрасно знаем, что время от времени он извергается, это не останавливает людей от того, чтобы веками и тысячелетиями жить и хозяйствовать у его подножия. Увы, даже современная наука и техника предсказывают извержение, когда оно уже фактически началось.

Как выглядит дело в современной России? Я напомню, что в теории революции Голдстоуна выделены пять элементов неравновесного состояния: экономические и/или фискальные проблемы, кризис элит, широкое возмущение несправедливостью власти и государства, массовая популярность идеологии сопротивления, благоприятная международная обстановка.

Из этих элементов в России к лету 2016 г. четко выражены, на мой взгляд, два следующих: страна пребывает в серьезном и затяжном экономическом и фискальном кризисе; в обществе разлито и усиливается недовольство несправедливостью и коррумпированностью власти.

Вместе с тем это недовольство не приводит к кристаллизации и оформлению популярной в массах идеологии сопротивления. Недовольство локализуется преимущественно на нижних этажах и фокусируется на социологических абстракциях: люди критикуют чиновников на местах, обличают коррупцию, недовольны плохо работающими институтами (судом, полицией).

Но в массовом сознании блокируется связь между местной властью, пороками системы с политической верхушкой этой системы. То есть работает традиционная российская идеологема: царь хорош, да бояре плохи. Впрочем, здесь надо добавить важное: пока работает. Непонятно, что будет происходить дальше, в условиях свирепого социоэкономического кризиса и снижения компенсаторной роли официальной пропаганды. По крайней мере весной 2016 г. заметно проявилась тенденция массового сознания возлагать ответственность за пороки системы (в частности, коррупцию) на суверена.

В конце концов, идеология революционного протеста проста и даже примитивна. Она вполне может основываться на отвержении действующей власти и протестной идентичности. Как показывает опыт революций последнего десятилетия, антирежимные коалиции возникают стремительно, а их идентичность формируется спонтанно.

Как я уже отмечал, недовольство российских элит в отношении верховной власти резко выросло, а внутриэлитная борьба за сокращающийся пирог российского богатства заметно обострилась. Но это не означает политической оппозиционности элит, не говоря уже о готовности инициировать революцию. Впрочем, большинство элит с удовольствием присоединится к революционному движению в случае его успешного развертывания. Подобно тому, как повела себя российская элита в феврале 1917 г.

Хотя международное окружение настроено в отношении современной России настороженно, неблагоприятно или откровенно враждебно, из этого не вытекает автоматически поддержка им революционной перспективы в России. Риски потенциальной дестабилизации огромной ядерной страны значительно перевешивают выгоды от свержения нежелательного Западу политического режима. Не говоря уже о том, что новый режим может оказаться для Запада еще опаснее и нежелательнее прежнего. Ведь революционные результаты непредсказуемы.

В общем, из пяти факторов неравновесного состояния к настоящему времени (середина лета 2016 г.) отчетливо выражены два. Еще два – кризис элит и благоприятная для революции международная обстановка – пребывают в потенциальном состоянии. То есть оценить их сформированность можно лишь в случае начала революции.

Популярная идеология сопротивления вообще отсутствует, но может стремительно сформироваться и распространиться.

Структурный анализ текущей российской ситуации подтверждает лишь уже хорошо известное и многажды повторенное на страницах этой книги: революция непредсказуема. Для ее начала вовсе не обязательно, чтобы одновременно сошлись все факторы риска. Более того, некоторые факторы риска нередко созревают и/или становятся очевидными, когда революции уже начались.

Так или иначе, ситуация в России 2016 г. выглядит несравненно более нестабильной – а потому чреватой потрясениями, – чем рубеж 2011–2012 гг. Вероятно, именно крепнущее ощущение этой кардинальной угрозы и вынуждает власть ограничивать свободы и наращивать давление на оппозицию.

Тем более что Россия середины 2010-х гг. наводит на некоторые важные аналогии с последним советским десятилетием. Это и драматическое снижение цен на нефть, и странная, не имеющая объяснения война, и противостояние с Западом, и сомнительная правящая партия.

Конечно, любая аналогия хромает. Тем не менее прогнозирование посредством аналогий – достойный и уважаемый метод анализа. Он исходит из того, что похожие ситуации приводят к похожим результатам. В СССР таким результатом стала системная революция.

Можно небезосновательно возразить, что в нынешней России революция сверху, наподобие горбачевской, невообразима. И это чистая правда. Но правда и то, что в 1991 г. в РСФСР произошла классическая революция самого радикального свойства.

Наконец, нынешняя Россия по запасу прочности чрезвычайно уступает канувшему в небытие СССР. Более того, современная Россия – откровенно слабая страна. И за последние пятнадцать лет, несмотря на золотой дождь нефтяных цен, она не стала сильнее. Первоклассная военная машина, разветвленный репрессивный аппарат, массированная циничная пропаганда неспособны компенсировать отсталую структуру экономики, разрушение здравоохранения и образования, драматическое снижение антропологического качества общества.

Теоретически в таком состоянии – вялотекущей деградации – можно жить годы и десятки лет. И некоторые латиноамериканские, азиатские, африканские страны так и жили. Но лишь в случае, если страна не сталкивается с внешними вызовами и/или резкой внутренней дестабилизацией. В России триггером дестабилизации стали геополитические экзерсисы 2014 г.

Глава 6
Wunderwaffe революции

Конспирологическое мышление придерживается двух символов веры относительно революции. Первый: революция – это заговор. Второй: существуют особые чудодейственные технологии, позволяющие буквально на пустом месте организовать революционное возмущение.

Насчет природы заговоров и мотивов заговорщиков с давних времен создана обширная и постоянно пополняющаяся литература. Хотя приводимые версии, честно признаем, не блещут разнообразием. От розенкрейцеров, франкмасонов и мартинистов XVIII в. через большевиков века XX, питаемых не то германским Генштабом, не то банкиром Шифом, не то всемирной синагогой, до современных козней Госдепа и спецслужб при участии Сороса, Ротшильда и Рокфеллеров. В общем, сделайте мне страшно и загадочно.

Современные конспирологи предпочитают смещать фокус внимания с субъектов, с движущих сил революции на технологии революционной мобилизации. Вполне в духе нашей технологической эпохи: важно не кто, а как. Однако конспирология и в этом случае остается конспирологией. Социальные и, так сказать, технические технологии мистифицируются, гипертрофируются, им придается самодовлеющее значение.

Читатели книги прекрасно знают, какие названия закрепились за революциями 2010-х гг.: «твиттерная», «фейсбучная», «интернет-революция», что подразумевает ключевой характер технологий – Интернета и социальных медиа – в развитии и распространении революционного процесса. Подразумевается или открыто утверждается, что без «всемирной паутины» и социальных медиа революции просто-напросто не могли бы произойти, что Интернет – абсолютный ключ к пониманию экспансии подрывных идей и революционной мобилизации. (Интересно, как же это возникали и проходили революции до начала второго десятилетия XXI в.?)

Однако в данном случае мы имеем дело с распространенным заблуждением. Исследования показывают, что не существует прямой зависимости между виртуальной и уличной протестной активностью, что взаимосвязь между ними более сложна. В одних случаях возросшее количество твитов и постов предшествовало уличным волнениям. В других – медиактивность развивалась параллельно с уличными акциями, особенно возрастая в случае прямых столкновений протестующих с полицией. И, наконец, в ряде ситуаций не прослеживалось вообще никакой связи между виртуальной и уличной активностями.

Тип формирующейся связи зависит от ряда факторов, включающих историко-культурный и географический контексты, проникновение Интернета, влияние традиционных массмедиа и др. Так или иначе, виртуальная активность может использоваться как предиктор социополитических протестов лишь в ограниченном числе случаев ^[75].

Иными словами, революции и политические волнения сейчас, как и раньше, вполне могут происходить без Интернета. В этом смысле весьма поучителен опыт египетской революции 2011 г., прозванной «твиттер-революцией». Как я покажу дальше, она действительно начиналась благодаря «раскрутке» в социальных медиа.

Обнаружив это, египетские власти совершили, как им казалось, самоочевидные действия: в январе 2011 г. они сперва блокировали социальные медиа, а спустя два дня полностью отключили Интернет во всем Египте.

И что же? Эффект оказался прямо противоположным ожидавшемуся: блокировка не сдержала, а стимулировала массовые выступления. «Режим не догадывался, что тем самым дает мощный толчок революции. Всякий гражданин, и не слыхавший о восстании, теперь сообразил, что у режима большие проблемы. На улицу вышли гигантские массы народа – некоторые хотели выяснить, что творится» – так описывал ситуацию Ваэль Гоним, директор по маркетингу Google на Ближнем Востоке, ставший одним из организаторов «лотосовой» революции в Египте ^[76].

Выяснилось также, что, помимо неожиданных и нежелательных для власти социальных эффектов запрета социальных медиа и Интернета, это и технически нереализуемая задача. В Египте после блокировки Twitter и его приложений оппозиционеры продолжали оставлять в нем записи при помощи сторонних прокси-серверов и SMS-сообщений. Специально для Египта корпорация Google разработала систему пользования сервисом Twitter через голосовую телефонную связь.

Более того, как выяснилось почти три года спустя после «лотосовой» революции, даже отключение мобильной связи не способно сдержать координацию усилий людей, протестующих на улице. В сентябре 2014 г. во время волнений в Гонконге в районе протестов была отключена сотовая связь.

И что же? Протестующие перешли на мобильный мессенджер FireChat, который использует Wi-Fi и Bluetooth. Он позволяет людям общаться между собой даже там, где не работает сотовая связь. Мессенджер устанавливает прямое соединение между двумя телефонами на расстоянии до 70 метров. Но при большом скоплении подключенных к сети пользователей FireChat радиус действия мессенджера может быть намного больше: в пределах стадиона, парка, проспекта – в общем, везде, где расстояние между двумя пользователями меньше 70 метров. В Гонконге во время протеста мессенджер одновременно использовали около 33 тыс. человек!^[77]

Напрашивается следующий вывод. Хотя технологии и инструменты могут стимулировать революционную мобилизацию и повысить ее эффективность, сами по себе они не способны вызвать революции. В этом смысле не существует «чудо-оружия» революции как некой универсальной подрывной технологии.

Но верно и обратное. В современную эпоху мир и общество организованы, устроены таким образом, что даже самая решительная, изощренная и жестокая власть не в состоянии выбить у революционеров из рук их оружие – социальные технологии, включая социальные медиа. Просто не получится.

Поэтому конкуренция власти и оппозиции – это в том числе конкуренция за эффективное использование доступных для всех сторон инструментов влияния. Поскольку власть по определению имеет серьезный гандикап в части административных и силовых ресурсов, а зачастую и в массмедиа, то это вынуждает оппозицию быть более изобретательной, изощренной и новаторской в области культуры, в социальных и гуманитарных технологиях.

В сущности, любая революция оказывается перед кардинальной проблемой: как говорить и через что говорить. Вопрос же, что именно говорить в современную эпоху, не столь уж важен.

Дело не в том, что средства важнее цели, а в том, что они и становятся целью. Для революции знаменитая фраза Маршалла Маклюэна The Medium is the Message аксиоматична. Главное, чтобы общество услышало революционеров и вышло на улицу.

Поэтому все кажущееся обилие используемых революциями технологий и инструментов направлено в конечном счете на решение двух взаимосвязанных задач: 1) формирование протестной идентичности и привлекательного имиджа революции; 2) выстраивание эффективной коммуникации с обществом.

Символы, цвета и звуки

Как я уже объяснял во второй главе книги, революционные идеологии всегда носили расплывчатый и популистский характер, представляя собою совокупность мифов, а не стройные, обоснованные и логически выверенные системы. Во всех без исключения революционных мифологиях прослеживаются два ключевых элемента: ненависть к правящему режиму и идея справедливости, как бы она ни понималась. На их основе происходят сплочение революционеров и мобилизация общества.

Однако в современную эпоху даже весьма общие мифологемы приобретают еще более расплывчатый и почти неуловимый характер, превращаясь в имиджи. Логика нарратива сменяется визуальным и музыкальным рядом, своеобразным революционным клипом.

В данном случае это не более чем проявление общемировой тенденции, связанной со сменой культурно-исторических эпох и преобладающих средств массовой коммуникации. Слово, безусловно, находилось в центре печатных СМИ; оно сохраняло свое привилегированное значение и в эпоху радио, будучи аранжировано музыкой; с приходом телевидения политические идеи, сформулированные в печатных текстах, были вытеснены образами.

Идеологию сменила имиджеология. Это не хорошо и не плохо, это – фундаментальный факт. Имиджеология справляется с подачей политических идей ничуть не хуже старых идеологий, хотя и упрощает их буквально до карикатурного состояния. Впрочем, и сами великие политические идеологии в подаче первой половины XX в. (до массового телевторжения в жизнь человечества) представляли собой не более чем упрощенные пропагандистские схемы.

В этом смысле политические идеологии проделали историческую эволюцию от сложных рафинированных продуктов изощренных интеллектуалов через пропагандистские упрощения уровня газетных передовиц, популистских лозунгов и радиовыступлений вождей до абсолютного преобладания образов и музыки за счет минимизации, а то и почти полного отсутствия слов ^[78].

Идеологии как целостные и логически последовательные системы взглядов на политику, экономику, окружающий мир и целеполагание в этом мире остались исключительным достоянием учебников, академических штудий в области политической науки и истории идей, а также экзотическим увлечением мизерной группки интеллектуалов. Массовое же сознание шизофренично, разорвано, и ему как нельзя лучше соответствуют идеологии, подаваемые в форме клипов и символов.

Это тем более важно, что в современных революциях обычно отсутствует то, что Владимир Ленин в свое время называл «партией нового типа» – политическая организация, сознательно и бескомпромиссно ведущая общество на баррикады. Взамен такой партии в обществе возникает «негативная коалиция» – слабо структурированная совокупность гражданских групп и личностей, выступающая против режима. В ней нет политического ядра, четкой идеологии, а порою даже лидеров, ее мобилизация осуществляется посредством сетей. Но хотя негативную идентичность – то, против чего выступают революционеры, – можно назвать наименьшим общим знаменателем революции, согласимся, что единства «против» все же маловато для объединения людей и их участия в рискованных совместных действиях. Должно же быть хотя бы какое-то единство «за».

Упоминавшаяся идея справедливости слишком расплывчата и туманна; участники коалиции вкладывают в нее расходящееся содержание. У одних жидкие щи, а у других – мелкий жемчуг. Каким же образом возникает единство протестующих и формируется общая революционная идентичность?

На помощь приходят символы. Как хорошо известно, в истории человечества визуальный опыт значительно старше вербального, а потому визуальные раздражители, особенно если они соединены со звуками, с музыкой, эффективнее словесных обращений. Достоинство символов и цветов в том, что, апеллируя напрямую к архаическим пластам человеческой психики, они побуждают людей к действиям без осознания причин этого действия.

Это могут быть яркие цвета сами по себе: например, восстания «желтых повязок» и «красных повязок» в Китае, «оранжевая» революция 2004 г. на Украине. Интересно, что оранжевый цвет обычно ассоциируется с огнем, судьбой и желанием перемен. Люди, предпочитающие красно-желтую часть цветового спектра, обычно характеризуются высокой активностью нервной системы и принадлежат к экстравертам, которые, как нетрудно догадаться, более склонны к участию в политике, чем интроверты.

Но дело, конечно, не в воздействии цвета на нервную систему, а в его способности служить маркером, опознавательным знаком. Выбор цвета может быть идеологически и историко-культурно мотивированным: левые партии тяготеют к красному. Но может оказаться и вполне случайным. Не уверен, но, кажется, именно так обстояло с оранжевым цветом в ходе первого Майдана и с белым во время неудавшейся российской революции рубежа 2011–2012 гг.

В последнем случае выбор цвета был связан со временем года – зимой, была даже предпринята незакрепившаяся попытка называть эти события «снежной» революцией по аналогии с «оранжевой», «тюльпановой» и «революцией гвоздик». На мой вкус, белый цвет оказался не самым удачным выбором, позволив противникам революции называть тех, кто носил белые ленты, «капитулянтами».

Впрочем, справедливости ради отмечу, что, окажись революция 2011–2012 гг. более успешной, то и белый цвет стал бы вызывать позитивные коннотации. Любопытно, что один из самых брутальных критиков «белоленточных капитулянтов», высокопоставленный российский государственный чиновник, в декабре 2004 г. стоял в Киеве на трибуне Майдана с оранжевым бантом. Вот уж в самом деле мятеж заканчивается неудачей, в противном случае он называется иначе.

Так или иначе, цвет проводит баррикаду между революционерами и их противниками и маркирует оппозиционную идентичность. Это очень похоже на то, как в детстве мальчишками мы играли летом в футбол: одна команда в футболках, другая – без оных. Правда, в политической игре, тем более революционной, ставка больше, чем жизнь. И это отнюдь не риторическая фигура.

Если «негативная коалиция», которая в современную эпоху составляет основу революционных движений, лишена идеологической и даже организационной определенности, то цвет – один из лучших способов провести границы такой коалиции. Вы надеваете белую ленту, оранжевый бант, красную или коричневую повязку, и – вуаля! – вы уже стали членом оппозиционного движения и легко можете определить, где свои, а где чужие.

Между тем разделение между Своим и Чужим – базовая политическая дихотомия. В современную эпоху мы совершаем этот фундаментальный выбор не под воздействием идеологии, а руководствуясь культурным влиянием, удачным политическим маркетингом, собственным психотипом, личными симпатиями и антипатиями.

Воздействие цвета не в пример усиливается, когда он наполняет графические символы и изображения. Красная звезда советского коммунизма, вписанная в белый круг на красном фоне черная нацистская свастика – пожалуй, самые известные символы XX века. Они вызывают спектр разнообразных, но всегда сильных эмоций.

Слишком сил<