Условия становления российского гражданского общества

История становления российского гражданского общества еще ждет своего летописца; наша задача – не написать эту историю, а указать на ключевые институциональные факторы, определяющие течение этого процесса.

Модель его развития была и во многом остается «догоняющей», причем в ускоренном темпе. Догоняющий характер определяется как общим характером посткоммунистического развития (становление рыночной экономики и институтов политического плюрализма, того, что «на Западе» сложилось намного раньше), так и специфической моделью «трансфера технологий» работы некоммерческого сектора: как отмечалось экспертами, наш некоммерческий сектор 90-х годов полностью зависел от иностранного участия, причем не только финансово, а прежде всего технологически… иностранный капитал фактически осуществлял трансфер технологий [8].

Первая особенность российского гражданского общества – начало его развития в условиях лишь зарождающихся рыночных отношений и институтов. Единственное, что возникло само собой с падением коммунистического режима – это «нейтральное пространство», поскольку ослабевшее государство не могло, да и не умело сковывать инициативу ни в бизнесе, ни в гражданской активности.

Однако возник «замкнутый круг: гражданское общество необходимо для нового типа экономических отношений, которое невозможно создать без продвижения на пути к строительству гражданского общества» (Cohen/Arato: 61) Без наличия собственности и уверенности в ее защищенности не только законом, но и общественной моралью, трудно выстраивать жизненные стратегии. «Частный человек», собственник только возник в 90-е годы, а менталитет «среднего класса» - еще с большим лагом. Отсутствие «рыночного» позитивного права, государственных институтов, способных к арбитражу породило специфическое «доверие от безысходности»: родившийся частный бизнес не мог уповать ни на судебную власть, ни на исполнительную как арбитра и гаранта принципа pacta sunt servanda – «договоры должны исполняться», приходилось верить партнеру на слово – с риском не только для своего бизнеса, но и для жизни (Бунин: 371). С другой стороны, приход рыночных отношений опрокинул старые нормы морали, в которых «торг», «расчетливость» были окрашено негативно, а потому носители этих ценностей отторгались отстающим от перемен большинством общества (Зевина/Макаренко: 126), что существенно затрудняло накопление социального капитала. Такое отношение переносится поневоле и на многие организации гражданского общества, если в них тон задают люди, живущие уже по «рыночным правилам».

Из этого вытекает вторая особенность становления российского гражданского общества: архаичный тип общественного доверия. Л.Гудков пишет о складывании в России трех сегментов общества, различающихся по характеру социального капитала:

· Модерный: им отличаются люди, обязанные своим благополучием собственному труду и навыкам, а не государственному патернализму; такой социальный капитал «основан на сложной системе генерализованных социальных правил и отношений, построенных на знании и доверии к другим» и сопоставим с западными обществами».

· Домодерный, в котором «доверие базируется на непосредственных личных, неформальных связях, групповых и соседских отношениях» - по сути, это продолжение советской стратегии «пассивной адаптации к навязанным извне изменениям».

· Антимодерный – «смесь опыта существования при социализме… с новыми идеологизированными формами». Такие люди наиболее подвержены воздействию «консервативной волны» и зависимы (как и «домодерные») от социальной политики государства (Гудков: гл.3).

При этом в обществе в целом сохраняется ценность неформального доверия едва ли не как ключевого элемента этнонациональной самоидентификации, а в малом городе и селе, как отмечали наши эксперты – едва ли ни условия выживания (что характерно для традиционных, а не современных обществ и прямо наследует описанной выше советской вариации «горизонтального доверия»): в провинции, в селе этот самый человеческий капитал – одно из базисных средств выживания».

Более того, эксперты отмечают некую эволюцию, точнее – мутацию форм доверия: у них нет другого выхода, кроме как устанавливать человеческие межличностные отношения, но это сообщество достаточно открыто вовне и использует лучшие практики для совершенствования городской среды.

Воздействие такой «парадигмы доверия» на деятельность НКО оценивается экспертами противоречиво: с одной стороны, унаследованные формы «доверия близким» - это ресурс для многих организаций на низовом уровне (в первую очередь – ветеранских) – такие аргументы приводили представители региональных НКО, отмечавшие, что люди позитивно относятся к их организациям и их деятельности. Практически консенсусно эксперты считают, что именно гражданское общество, НКО являются «инкубатором» горизонтального доверия.

С другой стороны, эксперты связывают н изкую востребованность благотворительности с дефицитом доверия, потому что у нас принято сомневаться в мотивах людей. При этом эксперты обращают внимание на ценностный партикуляризм российского общества: распространение универсальных ценностей, по их мнению, только начинается, следовательно, и организации, занятые отстаиванием этих ценностей, пока не получили признания. Напротив, как отмечает эксперт социолог, доверие выше, чем в стандартном западном обществе, в силу того, что мы ближе к архаичному состоянию. У нас если кому не доверяют, то не доверяют государству. В него верят, но ему не доверяют. Эта парадоксальная фраза означает, что смешение разных типов доверия, по сути противоположных по вектору воздействия на общественно-политическую среду, делает межличностное доверие в России если не неизмеримым, то во всяком случае несопоставимым с другими странами. На что, хотя и с очень различающимися обоснованиями указывали российские социологи (Кертман: 387, Рукавишников: 20). Последний также указывает на феномен снижения генерализованного межличностного доверия в странах Центральной и Восточной Европы, переживавшие аналогичные России шоки посткоммунистической трансформации (Рукавишников: 21). Осмелимся предположить, что на валидность и сопоставимость этих данных непресказуемо влияет то, какой именно тип доверия – «старый», постсоветский, или новый имеет в виду каждый респондент, отвечая на вопрос социолога, можно ли доверять людям.

Показатели межличностного доверия в России действительно дают мало материала для осмысленного анализа: оно снизилось с распадом СССР (см. таблицу ниже[9]) и демонстрировало относительно небольшие флуктуации в последующий период. Уровни межличностного доверия понижены у среднего класса, москвичей – т.е. именно тех когорт, которые отличаются более «модерным» типом социального капитала (Макаренко 2013: 14, Красильникова: 47-48). Следовательно, становление современного социального капитала, основанного на генерализованном доверии, в России находится только в начале пути.

Примечание: сумма ответов «практически всегда людям можно доверять» + «Обычно людям можно доверять».

Соответственно, третья особенность становления гражданского общества в том, что оно происходит без полноценного общественного договора, невозможного при дефиците демократии и слабости «модерных», «горизонтальных» установок. Процитируем Р.Патнэма: «Вертикальная структура, невзирая на всю ее значимость для вовлеченных людей, не способна к утверждению социального доверия и сотрудничества… санкции за нарушение норм взаимности едва ли могут применяться по отношению к вышестоящим. Только отчаянный или бестолковый подчиненный может пытаться наказать своего начальника». (Пантэм: 216)

А.Левинсон приводит следующие аргументы, опровергающие существование в современной России общественного договора между властью и обществом. Во-первых, при слабости демократических начал, эти отношения сохраняют автократичный принцип, при котором «самодержец не вступает в договорные отношения с народом, потому что находит себя в такой системе, где субъектностью обладает только сам автократ, но не народ». Во-вторых, даже с патерналистской частью общества власть находится в состоянии не договора, а конфликта, порожденного неудовлетворенностью общества уровнем и качеством социальных обязательства государства: он констатирует отсутствие корреляции объективных социально-экономических показателей и уровня удовлетворенности населения своим положением. В-третьих, таких «договорных отношений» государство не имеет ни с одной частью населения, в частности, с бизнесом (Левинсон: 30-31).

В экспертном исследовании практически все респонденты указали на низкий уровень доверия граждан к государству и вообще к формальным институтам в отсутствии универсальных ценностей. Граждане не доверяют ни отдельным государственным институтам, ни государству в целом, ни каналам коммуникации государства с обществом. По мнению экспертов, это также является препятствием для нормального развития гражданского общества. Существует, считают эксперты, и ещё одна проблема – тотальное недоверие к обществу со стороны государства. Именно поэтому власть считает автономизацию общества и общественных организаций серьёзной угрозой.

Тема низкого доверия как причины сниженной гражданской активности возникала и на групповых дискуссиях при обсуждении ограничителей развития НКО:

Нет доверия не только к институтам гражданского общества – нет доверия вообще к институтам, которые должны выражать и защищать гражданские права, вообще конституционные права… Если я скажу, что я не согласен стоять шесть часов в пробке из-за того, что кто-то проезжает… кто меня защитит?! Меня побьют те, которые хотят показать тому, кто проезжает, что они ему лояльны… На акцию протеста выйдут человек десять.

Наконец еще одна особенность становления российского сообщества НКО - экстремальная ситуация почти мгновенного крушения не только старых институтов, «ухода» советского государства из многих сфер социальной политики, но и норм морали и межличностных отношений.

Именно поэтому общественной инициативе пришлось в гораздо большей степени (в сравнении с развитыми западными и даже центральноевропейскими государствами) выполнять функции не «дополнения» усилий государства, а его «замещения», т.е. брать их на себя.