XXVI. Альтернативные концепции отношения вселенских церквей к цивилизациям

 

Церковь как раковая опухоль

 

Мы увидели, что вселенская церковь обычно нарождается в течение «смутного времени», следующего за надломом цивилизации, и разворачивается внутри политической структуры будущего универсального государства. Мы увидели также в предшествующей части данного «Исследования», что основную выгоду из институтов, поддерживающихся универсальными государствами, извлекают вселенские церкви. Поэтому неудивительно, что защитники универсального государства, благосостояние которого начинает убывать, будут с неприязнью смотреть на то, как вселенская церковь разрастается в его лоне. Поэтому церковь, вероятно, с точки зрения имперского правительства и его сторонников будет рассматриваться как социальная раковая опухоль, ответственная за упадок государства.

В эпоху упадка Римской империи обвинение, которое постепенно росло, начиная с атаки, предпринятой Цельсом[441]около конца II в. христианской эры, созрело на Западе, когда Империя уже находилась в предсмертной агонии. Вспышку этого враждебного чувства вызвало в 416 г. в сердце Рутилия Намациана — «твердолобого» язычника, галльского приверженца Рима — унылое зрелище пустынных островов, колонизованных (или, как бы он сказал, кишащих) христианскими монахами:

 

Дальше мы в море идем, и Капрария нам показалась,

Черный остров-приют тех, кто от света бежит.

Сами назвали себя они греческим словом «монахи»,

Жить им угодно одним, скрыто от всяческих глаз.

Счастье им трижды ужасно, несчастье трижды желанно —

Ищут несчастья они, чтобы счастливыми быть.

Так трепетать перед злом, что хорошего тоже бояться, —

Что, как не дикий бред явно нездравых умов?99

 

Перед концом своего путешествия Рутилий претерпел еще более унылое зрелище, увидев другой остров, который пленил его собственного соотечественника.

 

Вот островок Горгоны встает, опоясанный морем,

Там, где Кирна — с одной, Пиза — с другой стороны.

Эти утесы его — примета недавнего горя:

Римский здесь гражданин заживо похоронен.

Юноша наших семейств, потомок известного рода,

Знатную взявший жену, вдосталь имевший добра,

Бросил людей и отчизну, безумной мечтой обуянный, —

Вера его погнала в этот постыдный приют.

Здесь обитая в грязи, ублажить он надеется небо, —

Меньшей бы кара богов, им оскорбленных, была!

Разве это ученье не хуже Цирцеиных зелий?

Та меняла тела, души меняют они100.

 

В этих строках витает дух все еще пребывающей в язычестве аристократии, которая видит причину разрушения Римской империи в отказе от традиционного поклонения эллинскому пантеону богов.

Этот спор между гибнущей Римской империей и крепнущей христианской Церковью поднимал вопрос, волновавший не только чувства современников, которых касался непосредственно, но также и чувства последующих поколений, смотревших на это событие через огромную временную пропасть. В своем утверждении «Я описал триумф варварства и религии» Гиббон не только подвел итог семидесяти одной главы своей книги в шести словах, но заявил о себе как о стороннике Цельса и Рутилия. Культурная вершина эллинской истории, как он ее видел, в век Антонинов ясно выделялась на фоне промежуточного интервала в шестнадцать столетий, которые, по мнению Гиббона, представляли собой низшую точку культуры. Двигаясь из этой точки, поколение гиббоновских дедов в западном мире медленно утвердилось на идущем вверх склоне другой горы, с которой двойная вершина эллинского прошлого снова стала видна во всем своем величии.

Этот взгляд, прямо не выраженный в гиббоновском труде, был в более ясной и резкой форме высказан антропологом XX столетия, личность которого вполне сравнима с Гиббоном в его собственной области:

«Культ Великой Матери, это странное смешение самого грубого варварства с духовными устремлениями, был не более как одним из многих восточных культов, распространявшихся в Римской империи на закате язычества. Постепенно привив европейским народам чуждое им мировоззрение, эти культы подточили здание античной цивилизации. Греческое и римское общество строилось на подчинении личного начала общественному, гражданина — государству; это ставило благополучие и безопасность государства в качестве высшего мерила поведения превыше потустороннего (или посюстороннего) благополучия индивида. Граждане, воспитанные на этих идеалах, посвящали свою жизнь бескорыстному служению обществу и готовы были отдать свою жизнь ради общего блага. Если же они уклонялись от принесения этой высшей жертвы, им и в голову не приходило, что, предпочитая свою жизнь интересам общественного организма, они поступают, как должно.

С распространением восточных религий, которые внушали мысль о том, что единственно достойной целью жизни является соединение с Богом и личное спасение, а благоденствие и даже само существование государства в сравнении с ними ничего не значат, ситуация резко изменилась. Неизбежным следствием принятия этого эгоистичного и аморального учения был все возрастающий отход верующих от служения обществу, концентрация на личных духовных переживаниях и появление у них презрения к окружающей жизни, в которой они начинают видеть не более как временное испытание перед жизнью вечной. Высочайшим идеалом человека в народном представлении стал святой отшельник, полный презрения ко всему земному и погруженный в экстатическое религиозное созерцание; этот идеал пришел на смену древнему идеалу самозабвенного героя-патриота, готового пожертвовать жизнью на благо своей родины. Людям, чьи взоры были устремлены к заоблачному Граду Божьему, град земной стал казаться низменным и жалким. Центр тяжести, так сказать, переместился с настоящей жизни на будущую, и насколько от этого перемещения выиграл один мир, настолько проиграл другой. Начался процесс всеобщей дезинтеграции общества: государственные и семейные связи ослабли, общественная структура стала распадаться на составляющие фрагменты, над обществом вновь нависла угроза варварства. Ведь цивилизация возможна только при условии активного содействия со стороны граждан, при условии их готовности подчинить свои частные интересы общему благу. Между тем, люди отказывались защищать свою родину и даже продолжать свой род. В стремлении спасти свою душу и души других людей они равнодушно смотрели на то, как гибнет окружающий мир — мир, который стал для них символом греховности. Это наваждение длилось целое тысячелетие. Возврат европейцев к исконным принципам их жизненной ориентации, к трезвому, мужественному взгляду на жизнь отмечен возрождением в конце Средневековья римского права, философии Аристотеля, античной литературы и искусства. Долгому застою в развитии цивилизации пришел конец. Волна восточного нашествия наконец захлебнулась и стала идти на убыль. Отлив этот продолжается до сих пор»[442].

Отлив все еще продолжался, когда писались эти строки в 1948 г., и автору интересно было бы знать, что бы сказал маститый ученый, пересматривая в это время четвертое издание «Золотой ветви», о тех способах, какими заявил о себе через сорок один год после публикации этого вызывающего отрывка возврат европейцев «к исконным принципам их жизненной ориентации». Фрэзер и одинаково мыслящие с ним современники оказались последним поколением рациональных и терпимых неоязычников западной школы, возникшей в Италии в XV в. христианской эры. К 1952 г. они были сметены волной демонических, эмоциональных, не гнушающихся насилием последователей, появившихся из неизмеримых глубин секуляризованного западного общества. Слова Фрэзера были вновь произнесены голосом Альфреда Розенберга[443]с другим звучанием. Однако факт остается фактом: и Розенберг, и Фрэзер — оба воспроизвели идентичный тезис Гиббона.

В предыдущих частях своего «Исследования» мы уже подробно доказали, что надлом эллинского общества фактически произошел задолго до того, как оно пережило проникновение христианства или любой другой восточной религии, которые безуспешно соперничали с христианством. Наши исследования позволили прийти к заключению, что до сих пор высшие религии никогда не были повинны в смерти какой-либо цивилизации и что эта трагедия могла быть только возможностью. Чтобы добраться до сути вопроса, мы должны перенести наше исследование из макрокосма в микрокосм, от фактов истории прошлого к неизменным характеристикам человеческой природы.

Фрэзер заявлял о том, что высшие религии являются по сути своей безнадежно антисоциальными. Когда круг человеческих интересов перемещается из сферы идеалов цивилизации в сферу идеалов высших религий, действительно ли общественные ценности, на олицетворение которых претендует цивилизация, будут непременно страдать? Являются ли духовные и общественные ценности противоположными и враждебными друг другу? Разрушается ли структура цивилизации, если спасение индивидуальной души берется в качестве высшей цели жизни? Фрэзер отвечает на эти вопросы утвердительно. А если бы такой ответ был верен, то это бы означало, что человеческая жизнь — трагедия без катарсиса. Автор данного «Исследования» полагает, что ответ Фрэзера был неверен и что он основывался на неправильном понимании как природы высших религий, так и природы человеческих душ.

Человек не является ни обезличенным муравьем, ни асоциальным циклопом, но — «социальным животным», личность которого можно выразить и развить только через отношения с другими личностями. И наоборот, общество — не что иное, как точка пересечения сети отношений одного индивида с сетью отношений другого. Оно существует лишь в деятельности индивидов, которые, в свою очередь, не могут существовать вне общества. Нет никакой дисгармонии и между отношениями индивида со своими собратьями и его отношением с Богом. В мировоззрении первобытного человека существует явное единство между членом рода и его богами, которое, будучи весьма далеким от того, чтобы отчуждать членов рода друг от друга, является сильнейшей из социальных связей между ними. Достижение подобной гармонии между долгом человека по отношению к Богу и долгом по отношению к ближнему было исследовано и проиллюстрировано на примитивном уровне самим Фрэзером. Распадающиеся же цивилизации только подтвердили это, когда нашли новую связь для общества в культе обожествленного цезаря. Действительно ли гармония превращается в разногласие из-за «высших религий», как утверждает Фрэзер? В теории, равно как и на практике, ответ, по-видимому, оказывается отрицательным.

С априорной точки зрения (начнем с этого подхода), личности иначе как носители духовной деятельности немыслимы, а единственная мыслимая сфера духовной деятельности находится в отношениях между духом и духом. В поисках Бога человек совершает социальное действие. И если любовь Бога проявилась в этом мире в Искуплении человечества Христом, то тогда человеческие попытки сделать себя более похожими на Бога, создавшего человека по Своему образу, должны включать в себя и попытки следовать примеру Христа, принося себя в жертву ради искупления своих собратьев. Противоположность между желанием снасти свою душу, стремясь к Богу, и желанием исполнить свой долг по отношению к ближнему тем самым является ложной.

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя»101.

Очевидно, что в Воинствующей Церкви на земле благие социальные намерения земных обществ будут достигнуты более успешно, чем они могли бы быть достигнуты в земном обществе, которое стремится непосредственно к этим целям, и ни к чему более высокому. Другими словами, духовный прогресс индивидуальных душ в этой жизни фактически влечет за собой гораздо больший прогресс общества, чем тот, который мог бы быть достигнут любым другим путем. В аллегории Беньяна Пилигрим не мог найти «калитку», которая вела в жизнь благого поведения, пока не увидел вдалеке «сияющий свет» на горизонте[444]. И то, что мы утверждаем здесь на языке христианства, можно было бы перевести и на язык любой другой высшей религии. Сущность христианства — это сущность высших религий как класса, хотя в разных глазах эти различные окна, через которые Божественный свет сияет человеческой душе, могут отличаться по степени своей прозрачности или выбору лучей, которые он способен пропустить.

Когда мы переходим от теории к практике, от природы человеческой личности к фактам истории, то наша задача по доказательству того, что религиозные люди фактически служа практическим потребностям общества, могла бы показаться слишком легкой. Если бы мы сослались на св. Франциска Ассизского[445], св. Винсента де Поля[446], Джона Уэсли[447]или Давида Ливингстона, то нас могли бы обвинить в доказательстве того, что не требует доказательств. Поэтому мы сошлемся на категорию личностей, обычно рассматриваемых и осмеиваемых как исключения из правил, категорию личностей одновременно и «одурманенных Богом», и «антиобщественных», людей святых и нелепых, цинично характеризуемых как «хороший человек в худшем смысле этого слова». Мы имеем в виду анахоретов — св. Антония Великого[448]в его пустыне и св. Симеона Столпника на его столпе. Очевидно, что, изолируя себя от своих собратьев, эти святые входили в гораздо более активные отношения с гораздо более широким кругом, чем тот, который бы мог окружать их, если бы они остались «в миру» и посвятили бы свою жизнь какому-нибудь светскому занятию. Из своего уединения они оказывали на мир гораздо большее влияние, чем император оказывал из своей столицы, поскольку их личные поиски святости через поиск единства с Богом были формой социального действия, которая оказывала на людей более сильное воздействие, чем любая социальная служба в политической сфере.

«Иногда говорили, что аскетическим идеалом восточных римлян был бесплодный уход из современного мира. Житие св. Иоанна Милостивого[449]может подсказать, почему византиец в трудную минуту инстинктивно обращался за помощью и утешением к аскету в полной уверенности, что ему посочувствуют и окажут помощь… Одной из выдающихся черт ранневизантийского аскетизма является его страстное стремление к социальной справедливости и защита бедных и угнетенных»102.

 

 

Церковь как куколка

 

Мы опровергли точку зрения, согласно которой церкви — это раковые опухоли, пожирающие живые ткани цивилизации.

Однако мы могли бы согласиться с афоризмом Фрэзера, процитированным в конце отрывка, о том, что волна христианства, которая столь мощно обрушилась на эллинское общество в его последней фазе, откатилась за последнее время назад и что возникшее в результате постхристианское западное общество — того же рода, что и дохристианское эллинское. Это наблюдение предоставляет возможность второй концепции отношений между церквями и цивилизациями, точки зрения, выраженной современным западным ученым в следующих словах:

«Старая цивилизация обречена… С одной стороны, для православных христиан Церковь, словно Аарон, стояла между живым и мертвым, в качестве “среднего термина” между явлениями будущего мира и этого. Она была Телом Христовым и потому была вечна, тем, ради чего стоило жить и трудиться. Однако она пребывала в мире, равно как и сама Империя. Идея Церкви тем самым образовывала бесценную неподвижную точку, вокруг которой могла медленно кристаллизоваться новая цивилизация»103.

С этой точки зрения вселенские церкви имеют разумное основание в поддержании того рода обществ, которые известны как цивилизации, сохраняя драгоценный зародыш жизни в период опасного междуцарствия, пролегающего между смертью одного представителя рода и рождением другого. Церковь, таким образом, является частью репродуктивной системы цивилизаций, служа яйцом, личинкой и куколкой, соединительным звеном между старой бабочкой и новой бабочкой. Автор данного «Исследования» должен признаться, что многие годы довольствовался этим довольно высокомерным взглядом на роль церквей в истории[450]. До недавнего времени он полагал, что эта концепция церквей как куколок, в отличие от концепции церквей как раковых опухолей, верна. Однако он начал считать, что это лишь малая часть истины. Тем не менее это та часть истины, которую мы теперь должны рассмотреть.

Если взглянуть на цивилизации, дожившие до 1952 г., то мы увидим, что в основе каждой из них находится какая-нибудь вселенская церковь, через которую она является аффилированной цивилизацией старшего поколения. Западная и православно-христианская цивилизации сыновне-родственны через христианскую Церковь эллинской цивилизации. Дальневосточная цивилизация сыновне-родственна через махаяну древнекитайской. Индусская цивилизация через индуизм сыновне-родственна индской. Иранская и арабская через ислам сыновне-родственны сирийской. Во всех этих цивилизациях церкви выступали в качестве их куколок, и различные сохранившиеся окаменелости умерших цивилизаций, о которых мы говорили ранее в этом «Исследовании», сохранились в церковной оболочке: например, иудеи и парсы. Эти окаменелости фактически были церквями-куколками, которым не удалось произвести на свет своих бабочек.

Процесс, с помощью которого цивилизация связана сыновне-родственными отношениями со своей предшественницей, будет в дальнейшем нашем обзоре примеров разделен на три фазы. Исходя из концепции церкви как куколки, мы можем назвать эти фазы «зачатием», «беременностью» и «разрешением от бремени». Три эти фазы можно также приблизительно приравнять в хронологическом отношении к фазе распада старой цивилизации, фазе междуцарствия и фазе возникновения новой цивилизации.

Фаза зачатия в процессе аффилиации наступает в тот момент, когда церковь может воспользоваться возможностью, предоставляемой ее светским окружением. Одной из характерных черт этого окружения является то, что универсальное государство неизбежно ликвидирует множество институтов и образов жизни, которые давали жизненную энергию обществу в период его роста и даже в «смутное время». Целью универсального государства является покой, но к вытекающему из него чувству облегчения вскоре примешивается чувство разочарования. Ибо жизнь не может сохраняться за счет простой остановки. В этой ситуации нарождающаяся церковь может составить себе капитал, оказав закоснелому обществу услугу, в которой то сейчас крайне нуждается. Она может открыть новые каналы для выхода задержанных энергий человечества.

«Победа христианства над язычеством… предоставила оратору новые темы для его красноречия, а логику — новые предметы для спора. Кроме того, она породила новый принцип, действие которого постоянно чувствовалось в каждой части общества. Она расшевелила закоснелую массу до самых ее глубин. Она возбудила все страсти бурной демократии в апатичном населении переросшей Империи. Боязнь ереси сделала то, что не смогло сделать чувство подавленности. Она изменила людей, привыкших к тому, что их, как овец, перепродавали от тирана к тирану. Она превратила их в преданных поборников и упорных бунтовщиков. Выражения ораторского искусства, молчавшего на протяжении веков, громогласно зазвучали с кафедры св. Григория. Дух, который был подавлен на равнинах Филипп, возродился в Афанасии[451]и Амвросии»104.

Сказано столь же верно, сколь и красноречиво, но это уже тема второй фазы, или фазы «беременности». Первая фаза — борьба, предшествовавшая победе, дала обычным мужчинам и женщинам ободряющую возможность принести высшую жертву, какая, например, составила славу и трагедию их предков в те времена, когда Римская империя еще не подавила их своим бездеятельным покоем универсального государства, пытаясь устранить последствия «смутного времени». Таким образом, в фазе «зачатия» церковь вбирает в себя жизненные энергии, которые государство не может уже ни высвободить, ни использовать, и создает новые каналы, по которым эти энергии могут найти выход. Фаза «беременности», следующая за предыдущей, отмечена огромным расширением поля действия церкви. Она привлекает на свою службу выдающихся людей, которым не удалось найти простора для применения своих талантов в светской администрации. Наступает резкое перераспределение сил в пользу восходящего института. Его скорость и масштаб зависит от того, с какой скоростью будет разрушаться распадающееся общество. Например, в распадающейся древнекитайской цивилизации успех махаяны в бассейне реки Хуанхэ, опустошенном евразийскими кочевниками, был гораздо более полным, чем в бассейне Янцзы, куда их не пускали дольше. В эллинском мире резкий переход латинизированных провинциалов в христианство в IV столетии совпадал с перемещением правительственного центра в Константинополь и фактическим опустошением западных провинций. Те же самые характерные черты можно проиллюстрировать на примере распространения ислама в распадающемся сирийском мире и распространения индуизма в распадающемся индском мире.

В причудливых, но выразительных образах исламской мифологии мы можем уподобить церковь в героический период ее истории воплощению пророка Мухаммеда в виде барана, который, не спотыкаясь, идет по узкому, как лезвие бритвы, мостику, являющемуся единственной дорогой в Рай над зияющей пропастью Ада. Неверующие, которые осмеливаются идти своими ногами, неизбежно падают в бездну. И лишь те души проходят этот путь, которым в награду за их добродетель и веру позволено уцепиться за руно барана в удобном для переноса виде блаженных клещей. Когда переход в должное время завершен, фаза «беременности» в передаточной миссии церкви сменяется фазой «разрешения от бремени». Церковь и цивилизация теперь меняются ролями. Церковь, которая прежде, в фазе «зачатия», черпала жизненную энергию из старой цивилизации, а в фазе «беременности» прокладывала свой курс через бури междуцарствия, начинает отдавать свою жизненную энергию новой цивилизации, зачатой в своем лоне. Мы можем наблюдать, как эта творческая энергия под покровительством религии уходит по светским каналам — в экономическую, политическую и культурную сферы общественной жизни.

В экономическом плане наиболее впечатляющее наследие фазы «разрешения от бремени» вселенской церкви в появившуюся цивилизацию можно увидеть в экономическом героизме современного западного мира. На время создания этой книги уже прошло четверть тысячелетия с тех пор, как новое секулярное общество завершило длительный процесс выхода из куколки западно-христианской католической Церкви. Однако чудесный и чудовищный аппарат западной техники все еще видимым образом является побочным продуктом западно-христианского монашества. Психологическим основанием этого мощного материального здания была вера в обязанность и достоинство физического труда — laborare est orare [452]. Подобный революционный отход от эллинской концепции труда как чего-то грубого и рабского не утвердился бы, если бы не был освящен Уставом св. Бенедикта. На этом фундаменте бенедиктинский орден взрастил сельскохозяйственную основу западной экономической жизни. В свою очередь, эта основа явилась базисом, на котором цистерцианский орден[453]при помощи разумно направляемой деятельности возводил промышленную надстройку. Продолжалось это до тех пор, пока алчность, пробуждаемая этой Вавилонской башней монахов-строителей в сердцах их светских соседей, не достигла вершины, на которой те уже более не могли сдерживаться. Разграбление монастырей явилось одним из источников современной западной капиталистической экономики.

Что касается политической сферы, то мы уже видели ранее в данном «Исследовании», как папство создавало Respublica Christiana, которая обещала человечеству, что оно одновременно будет пользоваться как преимуществами местного суверенитета, так и универсального государства, не страдая от недостатков того и другого. Давая в обряде церковного венчания на царство свое благословение политическому статусу независимых королевств, папство возвращало в политическую жизнь множественность и разнообразие, которые были столь плодотворны на стадии роста эллинского общества. В то же время политическая разобщенность и разногласие, разорившие эллинское общество, могли быть смягчены и подчинены контролю благодаря осуществлению игравшей первостепенную роль духовной власти, на которую папство претендовало в качестве церковного наследника Римской империи. Светские местные государи все вместе могли пребывать в единстве под руководством церковного пастыря. После нескольких столетий проб и ошибок этот политикоцерковный эксперимент потерпел неудачу, и причины этой неудачи уже обсуждались ранее в данном «Исследовании». Здесь нам придется лишь только принять его во внимание в качестве иллюстрации роли христианской Церкви в ее фазе «разрешения от бремени» и отметить соответствующую роль, сыгранную брахманским церковным братством в политическом выделении нарождающейся индусской цивилизации. Брахманы признавали законность династии раджпутов[454]таким же точно образом, каким христианская Церковь оказала подобную услугу Хлодвигу или Пипину.

Когда мы перейдем к рассмотрению политической роли христианской Церкви в православно-христианском мире и махаяны — на Дальнем Востоке, то увидим, что церковное поле деятельности в обоих этих обществах ограничено эвокацией духа универсального государства предшествующей цивилизации. Это суйское и танское возрождение империи Хань и восточно-римское (византийское) возрождение Римской империи в основном стволе православно-христианского мира. В дальневосточном обществе махаяна нашла для себя новое место в качестве одной среди множества религий и философских систем, существующих бок о бок и удовлетворяющих духовные потребности одной и той же публики. Она продолжала ненавязчиво проникать в жизнь дальневосточного общества и внесла вклад в обращение Кореи и Японии к образу жизни дальневосточной культуры. Ее роль в этом сравнима с той ролью, которую сыграла западная католическая Церковь в привлечении Венгрии, Польши и Скандинавии в орбиту западно-христианского мира и восточная православная Церковь — во взращивании ветви православно-христианской цивилизации на русской почве.

Когда мы перейдем от политического к культурному вкладу «разрешившихся от бремени» церквей в нарождающиеся цивилизации, то обнаружим, например, что махаяна, вытесненная с политической арены, действенно заявила о себе в сфере культуры. Ее длительная интеллектуальная производительность была частью наследия, полученного махаяной от первоначальной буддийской школы философии. С другой стороны, христианство начиналось, не имея никакой собственной философской системы, и оказалось вынужденным предпринимать tour de force (рывок), представляя свою веру в чуждых интеллектуальных понятиях эллинских школ. В западно-христианском мире эта эллинская интеллектуальная примесь стала чрезмерно преобладать после того, как была усилена в XII в. «принятием» Аристотеля. Христианская Церковь внесла выдающийся вклад в интеллектуальный прогресс Запада, основывая и благоприятствуя развитию университетов, но в сферу изобразительного искусства культурное влияние Церкви внесло свой наибольший вклад. Это утверждение столь очевидно, что не нуждается в иллюстрациях.

Мы завершили наш обзор церквей в качестве куколок. Однако если бы мы могли теперь подняться до высоты птичьего полета, с которой все известные истории цивилизации были бы видны одновременно в своих отношениях друг с другом, то мы бы немедленно отметили, что церкви-куколки являются не единственными посредниками, через которых одна цивилизация может войти в сыновне-родственные отношения со своей предшественницей. Возьмем лишь один пример: эллинское общество было сыновне-родственным минойскому, но нет никаких данных о том, что внутри минойского мира развивалась какая-то церковь, которая послужила бы церковью-куколкой для эллинского общества. И хотя определенные зачаточные формы высшей религии развивались во внутренних пролетариатах некоторых цивилизаций первого поколения (и, возможно, развивались, неизвестные для современных исследователей, в других), очевидно, что ни один из этих зачатков не развился до такой степени, чтобы успешно послужить в качестве куколки для последующих цивилизаций. Внимательное рассмотрение всех наличных примеров показывает, что ни одна из цивилизаций второго поколения — эллинская, сирийская, индская и так далее — не входила в сыновне-родственные отношения со своей предшественницей посредством церкви. Все известные вселенские церкви развивались внутри распадающихся социальных систем цивилизаций второго поколения. Хотя некоторые из цивилизаций третьего поколения являются надломленными и распадающимися, а всех их, возможно, ожидает это в будущем, ни одна из них не предоставляет каких-либо убедительных данных о производстве второго урожая вселенских церквей.

Поэтому у нас есть исторический ряд, который мы можем представить в виде следующей таблицы:

 

Примитивные общества.

Цивилизации первого поколения.

Цивилизации второго поколения.

Вселенские церкви.

Цивилизации третьего поколения.

 

Имея в уме эту таблицу, мы теперь в состоянии обратиться к вопросу, являются ли церкви чем-то большим, нежели средствами воспроизводства особого поколения цивилизаций.