Глава IV. Благо и зло космических путешествий

Прочтя название этой главы, энтузиаст космических исследований, возможно, воскликнет: «Смотрите! Этот неумолимый противник космических путешествий начал потихоньку сдавать свои позиции. Хотя по-прежнему он распространяется об опасностях космических полетов, он уже рассматривает и то благо, которое они с собой несут». Радость такого энтузиаста преждевременна. Я, конечно, не утаю ничего из того, что можно сказать в пользу космических приключений, однако подвергну все это критической оценке и изложу свои выводы.

Если вы хотите судить о ценности космических полетов, то должны прежде всего задать вопрос: для кого они ценны? С космическими исследованиями связаны многие отрасли науки: и астрономия, и физика, и геофизика, и метеорология, и космология, и эволюционная биология, и ряд других наук. Ученые, работающие в этих областях, жаждут получить новые сведения о космическом пространстве и телах, движущихся в нем, причем не только данные о Луне, планетах и неподвижных звездах, но и о бесчисленных атомных частицах. В изучении космоса, помимо ученых, заинтересованы инженеры различных специальностей: исследователи-материаловеды и создатели ракетных двигателей, конструкторы космических летательных аппаратов, специалисты по электронике и т. д., однако их личные интересы и интересы соответствующих отраслей промышленности в меньшей степени концентрируются на приобретении знаний, чем на прикладных вопросах и, естественно, окрашены стремлением заработать деньги. Сюда следует добавить изобретателей средств связи и эксплуатационников, которые с помощью искусственных спутников перекрывают океаны и передают телевизионные программы с одного континента на другой. И наконец, имеются еще военные, которые рассматривают космические зонды как экспериментальные модели носителей для своих ядерных бомб и надеются вскоре включить космос в своп стратегические планы.

Разве этого недостаточно? Я не говорю здесь о многих других важных вещах — ведь я не специалист по космосу! Разве успехи в изучении космоса не наполняют наши сердца счастьем и гордостью? Конечно, эти чувства испытывают все специалисты и заинтересованные группы. Но каковы наши собственные чувства, мои и ваши? Раз-' решите мне нарушить установленные правила этикета и начать с себя. Я — физик и заинтересован в тех. результатах космических исследований, которые вносят вклад в физику атмосферы, в изучение радиационных поясов вокруг Земли, космических лучей и метеоров, прежде справедливость законов движения планет, открытых Ньютоном почти 300 лет назад, можно было проверить путем наблюдений орбит естественных небесных тел. Теперь законы Ньютона подтверждены путем прямых экспериментов с телами, созданными человеком, и это принесло мне интеллектуальное удовлетворение. Можно ожидать, что в недалеком будущем экспериментальной проверке подвергнется и релятивистская механика Эйнштейна, которая сегодня вытеснила классическую механику Ньютона, причем для этой цели также будут использованы искусственные спутники. Это вызовет у меня еще большее восхищение.

Однако сколько еще людей разделяет со мной это удовольствие? Может ли это оправдать наши усилия в области космоса? Так может думать только тот, кто полностью замкнулся в своей узкой специальности и поглощен своими профессиональными интересами, забывая о том, что могут быть и иные точки зрения. На эксперименты требуются деньги, и чем дальше продвигаются исследования, тем больше затраты. Однако расходы: должны находиться в приемлемом соотношении с результатами, как- раз здесь-то и неблагополучно с космическими исследованиями. Получаемые результаты представляют значительный интерес для специалистов, но оставляют безучастным рядового гражданина.

Многие ли из вас разделят со мной удовольствие, испытываемое от экспериментальных доказательств справедливости классической и релятивистской механик? На многих ли произвело впечатление открытие радиационного пояса вокруг Земли? А как вы относитесь к счетчику метеоритов или к измерениям интенсивности радиации за пределами атмосферы? У кого имеются ясные представления о размерах Вселенной? Каждый знает, что астрономы измеряют эти расстояния световыми годами (весьма неудачно выбранная величина, поскольку определяется не время, а расстояние; это расстояние, проходимое светом за год). Скорость света 300000 километров в секунду. Ближайшая к нам звезда удалена от нас на расстояние в четыре световых года. В то же время расстояние от Земли до Луны составляет около одной световой секунды — менее чем одну тридцатимиллионную часть светового года. Следовательно, если человеку удастся высадиться на Луне, то это будет означать, что он смог преодолеть лишь ничтожную часть расстояния до ближайшей от нас звезды.

Высадка на Луну явится свидетельством поистине дерзкого и блестящего достижения как технического, так и организационного порядка. Но можно ли действительно считать ее космическим путешествием? Скорее это будет проникновение в планетную систему. Достойная ли это цель? Мы знаем, что ни одна из остальных планет не обладает столь разительным сходством с Землей, чтобы жизнь на ней могла показаться привлекательной человеку. Либо на них царит ледяной холод, либо они неимоверно раскалены; на них нет ни воды, ни воздуха, и они абсолютно не подходят для обитания человека. Путешествие к звездам (у некоторых из них, возможно, также есть обитаемые планеты) в настоящее время представляется чистой фантазией. Имеются, конечно, специалисты по космическим летательным аппаратам, которые изучают технические стороны подобного проекта — например, тяговые двигатели, использующие радиационное давление, — или размышляют над проблемой, связанной с чрезвычайно большой длительностью путешествия. В последнем случае на помощь приходят результаты, являющиеся следствием теории относительности Эйнштейна, согласно этой теории, путешественник, который движется со скоростью, близкой к скорости света, стареет медленнее своего близнеца, остающегося дома. Подобные взгляды, получающие поддержку и со стороны теории, и со стороны эксперимента, придают научную окраску рассуждениям по поводу космических путешествий. Однако они ни в какой степени не возвращают нас к рациональному подходу.

В феврале 1958 года я говорил (на диспуте в Евангелической академии в Клостер Локкум), что космические путешествия представляют собой триумф интеллекта, но одновременно и трагическую ошибку здравого смысла, и эти мои слова часто цитируют. В апрельском номере журнала «Христианин и мир» за 1960 год эти слова были вновь процитированы с таким добавлением: «Я сознаю, что мои высказывания не остановят этого развития, да его вообще нельзя остановить». В действительности я не говорил «да его вообще нельзя остановить». Если бы я это сказал, то тем самым я отказался бы от чувства-ответственности, которое не дает мне увлечься техническими чудесами до такой степени, чтобы они заслонили для меня перспективу развития науки в рамках общечеловеческой культуры.

В телевизионной программе «Путешествие во мрак», передававшейся в июне 1961 года, я дополнил эти соображения следующими словами: «Интеллект отличает возможное от невозможного; здравый смысл отличает целесообразное от бессмысленного. Даже возможное может быть бессмысленным». Это было истолковано так, будто я считаю бессмысленным само существование человеческого рода. Я не отношусь к числу таких пессимистов. Я верю, что, осознав грозящую опасность, человечество стряхнет с себя власть техники, перестанет хвастаться своим всемогуществом и вернется к действительным ценностям, которые поистине разумны и необходимы: к миру, любви, скромности, уважению, удовлетворенности, высокому искусству и истинной науке. Современные так называемые космические исследования не имеют ничего общего с необъятными просторами Вселенной. Это всего только надатмосферное кружение вокруг Земли и вылазки к Луне и ближайшим планетам; короче говоря — это исследование окрестностей Земли.

Ряд ведущих астрономов и физиков в наши дни не выказывают большого энтузиазма к астронавтике. В английском сатирическом журнале «Панч» не так давно появилась статья, в которой были приведены высказывания астрономов по поводу космических путешествий, сделанные ими с момента запуска первого спутника и до наших дней. Они свидетельствуют об эволюции взглядов на научную ценность космических исследований: единая положительная оценка вначале сменилась резким отрицанием. Известный кембриджский астроном Фред Хойл сказал: «Советско-американское космическое соревнование почти не представляет никакой ценности для науки. Что в результате было достигнуто, не стоит и тысячной доли затрат». Английский физик и лауреат Нобелевской премии сэр Джон Кокрофт заявил: «Мы улыбаемся, наблюдая за вашими космическими полетами по телевидению. Все ваши усилия свидетельствуют об искажении целей науки во имя соревнования с Советским Союзом».

То, что заставляет рядового гражданина жертвовать на космос заметную долю взимаемых с него налогов, никак нельзя назвать научным интересом. Но тогда что же это? Быть может, возможность практического использования результатов этих исследований, например улучшение прогнозов погоды или увеличение дальности передач телевизионных программ посредством искусственных спутников? Я не думаю, чтобы поведение рядовых граждан определялось подобными мотивами. Кто интересуется тем, как метеорологи приходят к своим выводам? Кто горит желанием увидеть «живым» на своем экране одного из глав государства Азии пли Африки, вместо того чтобы увидеть его несколько дней спустя в хроникальном репортаже? Но у отдельных граждан очень малый выбор.

Существуют, однако, крупные общественные секторы, которые ожидают прибылей от развития исследований планет и космоса. Давайте же посмотрим, какие блага скрываются за всем этим. Один из таких секторов — промышленность. Сооружение ракетных двигателей и космических летательных аппаратов предъявляет чрезвычайно высокие требования к материалам и точности изготовления отдельных узлов конструкции. Эти требования, следовательно, способствуют прогрессу техники и технологии. В первую очередь это касается таких областей техники, как электронная автоматика, химия горючих и взрывчатых веществ, а также металлургия. Высказывается мнение, что страна, не принимающая участия в космических исследованиях, будет отставать во всех этих областях и не сможет успешно конкурировать в других. Это утверждение опровергается тем, что космические исследования поглощают значительный процент научно-технических работников, отвлекая их от других целей. Сомнительно, чтобы ущерб, наносимый таким путем экономике в целом, компенсировался какими-либо выгодами от форсированного космического исследования. Здесь, по-видимому, мы не обнаружим явного выигрыша.

Есть еще одна прослойка в обществе, представители которой получают определенные выгоды от космических исследований. Я имею в виду военных. Они постоянно требуют более совершенных ракет для доставки атомных бомб. Вполне очевидно, что космические исследования являются превосходным научным камуфляжем для достижения этой цели. Только такая маскировка делает возможными чудовищные расходы на космос. После того как были созданы межконтинентальные баллистические ракеты, военные стали изучать возможность использования искусственных спутников Земли для разведки и до-*ставки бомб, и средства на космос продолжали притекать. Сегодня целесообразность применения такого оружия вызывает сомнения, поскольку стационарные спутники, вращающиеся вокруг Земли, куда более уязвимы, чем управляемые, снаряды. Так ли это пли не так, однако никто, кроме военных специалистов и политиков, не склонен рассматривать эти приложения космических исследований как благо для человечества. Разум всегда восставал против войны, а сегодня война стала чистым безумием.

Так мы приходим к заключению, что научными доводами и практическими соображениями можно без труда объяснить тот интерес, который проявляют к космическим исследованиям определенные группы специалистов. Однако, как объяснить интерес к ним всего человечества? А такой интерес, несомненно, существует. Где его корни? Человечество заворожено величием всего этого предприятия, его огромной стоимостью, трудностями, сложностью и размерами аппаратов, количеством людей, машин и материалов, связанных с космическими проектами. И это еще не все, захватывает романтика проникновения в неведомое. Кроме того, всегда живо извечное стремление человека освободиться от оков матери-Земли и вознестись к звездам. Добавьте сюда восхищения перед изобретательным и упорным инженером, который сумел все это придумать и воплотить в металл, и перед героями спектакля — космонавтами. Даже те, кто знает, что эти люди совсем не Ахиллесы и не Зигфриды, а лишь хорошо подогнанные детали аппаратов, задуманных и управляемых другими, не могут не восхищаться их мужеством. Ведь все это созвучно нашим высочайшим идеалам. И такие настроения ловко используют преследующие свои особые интересы ученые, инженеры, политики п военные, чтобы популяризировать собственные планы и выжать больше денег из налогоплательщиков.

Таким образом, я не вижу ничего положительного в той форме космических исследований, в которой они ведутся в Соединенных Штатах, Советском Союзе и других странах. Дело приняло бы другой оборот, если бы оно превратилось в совместное предприятие всех народов, содействуя тем самым примирению противоречий и поддержанию всеобщего мира. Но именно этого и не происходит. Космос стал символом соперничества между великими державами, оружием в холодной войне, эмблемой национального тщеславия, демонстрацией силы. Кроме того, я не могу согласиться с часто повторяемым утверждением, что космические путешествия станут громоотводом для нашей прирожденной агрессивности и склонности к насилию, которая в противном случае находит выход в войнах. Ведь космические исследования используются непосредственно в целях подготовки к войне и являются опасной игрой. Нет никакой гарантии, например, в том, что в соревновании достичь Луны соперники будут придерживаться тех правил честной игры, которые приняты в спорте. Кто может нас уверить, что сторону, выигравшую это состязание, не охватит безумие и она не возомнит, что обладает абсолютным превосходством, которым стоит воспользоваться для овладения всем миром? Пока космические проекты являются синонимом национального величия и силы, и пока подавляющая часть общества находится в заблуждении относительно научной ценности и практических возможностей космических исследований, до тех пор я не смогу найти им никаких оправданий, несмотря на все мое восхищение достигнутыми здесь успехами.

 

Глава V. Символ и реальность

Любая книга по физике, химии, астрономии потрясает неспециалиста обилием математических и иных символов, и вместе с тем — скупостью описания явлений природы. Даже приборы для наблюдений обозначены на схемах** символами. И все же эти книги претендуют на научное описание природы. Но разве в этом обилии формул найдешь живую природу? Неужели эти физические и химические символы связаны с испытанной на опыте реальностью чувственных восприятий?

Впрочем, иногда даже и сами ученые задумываются, почему им приходится рассматривать природу столь, абстрактно и формально — при помощи символов. Нередко высказывается мнение, что символы — это просто вопрос удобства, нечто вроде сокращенной записи, необходимой, когда имеешь дело с обилием материала, требующего переработки и усвоения.

Я счел эту проблему не столь простой, рассмотрел ее детально и убедился, что символы составляют существенную часть методов постижения физической реальности «по ту сторону явлений». Эту мысль я попытаюсь объяснить следующим образом.

Для простого, не искушенного в теориях человека реальность — это то, что он чувствует и ощущает. Реальное существование окружающих вещей кажется ему столь же несомненным, как несомненно для него чувство страдания, удовольствия или надежды. Возможно, он наблюдал оптические иллюзии и это открыло ему глаза на то, что ощущения могут приводить к сомнительным или даже крайне ошибочным суждениям о действительных фактах. Но эта информация зачастую остается на поверхности сознания как всего лишь забавное исключение, любопытный курьез.

Такую позицию в философии называют наивным реализмом. Подавляющее большинство людей всю свою жизнь относятся к реальности именно так, если даже им довелось научиться отличать субъективные переживания (вроде удовольствия, страдания, ожидания, разочарования) от результатов контактирования с предметами внешнего мира.

Но существуют люди, с которыми случается нечто такое, что глубоко волнует их, и они становятся убежденными скептиками. Именно так случилось и со мной.

У меня был кузен, старше меня, который учился в университете, когда я был еще школьником. Специализируясь по химии, он готовился также по философии, которая сильно увлекла его. И вот однажды он вдруг задает мне вопрос: «Что на самом деле ты имеешь в виду, когда говоришь, что эта листва зеленая, а это небо голубое?» Мне такой вопрос показался довольно надуманным, и я ответил: «Я просто имею в виду зеленое и голубое, ибо вижу эти цвета такими, какими ты сам их видишь». Однако он не был удовлетворен моим ответом и возразил: «Откуда ты знаешь, что мой зеленый в точности такой же, как и твой зеленый?» Мой ответ: «Потому что все люди видят этот цвет одинаково, разумеется», — опять не удовлетворил его. «Существуют ведь, — сказал он, — дальтоники, они по-иному видят цвета. Некоторые, например, не могут отличить красный от зеленого». Я попял, что он загнал меня в угол, заставил увидеть, что нет никакого способа удостовериться "в том, что именно ощущает другой и что даже само утверждение «он ощущает то же самое, что и я» лишено ясного смысла.

Так осенило меня сознание того, что, в сущности, все на свете субъективно — все без исключения. Каким это было ударом!

Однако проблема не в том, как разделять субъективное и объективное, а в понимании того, как освободиться от субъективного и уметь формулировать объективные утверждения. Скажу сразу, что ни в одном философском трактате я не нашел решения этой проблемы. Только моим собственным исследованиям по физике и смежным наукам обязан я тем, что пришел на склоне лет к решению, которое представляется мне до некоторой степени приемлемым.

В те далекие времена, еще совсем юным студентом, я последовал совету моего кузена и наставника читать Канта. Много позднее я узнал, что эта проблема — как объективное знание возникает из чувственных ощущений индивида и что это знание означает — гораздо старше идей Канта. Эту проблему, например, формулировал еще Платон в своем учении об идеях. Эта же проблема ставилась также в виде разнообразных спекулятивных рассуждений последующих философов античности и средневековья вплоть до непосредственных предшественников Канта — британских эмпириков Локка, Беркли и Юма. Впрочем, я не имею намерений углубляться в историю философии. Хочу лишь сказать несколько слов о Канте, поскольку его влияние на умы не прекращается и в наше время, а также потому, что я намерен пользоваться отчасти его терминологией.

Процитирую отрывок из кантовской «Критики чистого разума» (Трансцендентальная эстетика): «...Посредством чувственности предметы нам даются, и только она' доставляет нам созерцания; мыслятся же предметы рассудком, и из рассудка возникают понятия». Таким образом, по Канту, представления об объектах преобразуются рассудком в общие понятия. Он полагает самоочевидным, что объекты восприятия одинаковы для всех индивидов и что рассудок каждого индивида по-одинаковому формирует общие понятия. Согласно Канту, все знание относится к явлениям, но не определяется всецело опытом (апостериорное знание), ибо зависит также от структуры нашего сознания (априорное знание). Априорными формами наших представлений являются пространство и время. Априорные формы сознания называются категориями. Кант оставил нам систему категорий, которая содержит, например, такую категорию, как причинность.

Вопрос о том, нет ли «по ту сторону» мира явлений другого мира настоящих объектов, оставлен Кантом без ответа, насколько я понял его. Он говорит о «вещах в себе», однако провозглашает их непознаваемыми. Процитирую по этому поводу книгу «Западная мудрость» Бертрана Рассела, где он -пишет: «Согласно кантианской теории, невозможно опытное знание о «вещи в себе», поскольку весь опыт неразрывно связан с пространством, временем и категориями. В лучшем случае мы можем сделать вывод, что такие вещи существуют, постулируя внешний источник впечатлении. Строго говоря, даже и это непозволительно, поскольку мы не располагаем никаким независимым способом убеждаться в существовании таких источников впечатлений, а если бы даже такой способ был, все-таки мы не смогли бы сказать, что именно эти вещи в себе вызывают наши чувственные впечатления. Ибо если мы говорим о причинности, то уже тем самым мы оказываемся в системе априорных идей, регулирующих само понимание».

Не совсем ясную концепцию «вещи в себе» принято считать слабым пунктом учения Канта. Тем не менее что-то подобное нельзя не предполагать для понимания того, каким образом чувственные восприятия и те модификации, в которые эти восприятия превращаются, могут приводить отдельных индивидов к объективным утверждениям, имеющим силу для всех индивидов. Однако эта предпосылка всего объективного знания провозглашается Кантом как нечто само по себе непознаваемое.

Я постараюсь показать, как можно избавиться от этой дилеммы, используя научные методы рассуждения.

Но сначала я хотел бы вкратце остановиться на отношении к этой проблеме представителей некоторых философских школ после Канта.

Не имея возможности подробно изложить предысторию проблемы трансформации субъективных переживаний в объективное знание, ограничусь замечанием, что проблема эта затрагивалась еще Платоном в его знаменитом образе пещеры. Та же идея была основательно рассмотрена после Платона различными философами, среди которых следует указать мыслителя-скептика Юма. После Канта возникли самые различные толкования этой проблемы.

В некоторых философских системах реальным признается только мир одинокого индивида, «собственного Я». В годы моей юности широкое хождение имела книга Макса Штирнера «Единственный и его достояние». Уже по заглавию очевидна «солитсистская» позиция автора, а сам факт, что я все еще помню это заглавие, говорит о том, какое впечатление она произвела на меня.

Гораздо более общепринято мнение, которое разделял сам Кант: и без доказательства самоочевидно, что чувственные восприятия различных индивидов идентичны и вопрос только в том, чтобы исследовать этот общий мир явлений. Таких воззрений придерживаются представители так называемых идеалистических систем, развитие которых достигло кульминации в работах Гегеля и некоторых других мыслителей, в том числе в «феноменологии» Эдмунда Гуссерля, лекции которого я посещал в Гёттингене шестьдесят лет назад. Он учил, что знание можно приобрести в мыслительном процессе, называемом «созерцанием сущности» (Wesenschau). Но учение это меня не удовлетворило.

Упомяну также о школе логического позитивизма, корни которого следует искать в работах физика и философа Эрнста Маха. Доктрина этого широко распространенного ныне учения менее туманна, чем доктрина идеализма, но еще более радикальна: реальны только непосредственные чувственные восприятия; все иное, весь мир понятий повседневной жизни и науки нужен только для установления логических связей между чувственными восприятиями. Американский философ Генри Маргенау предложил термин «конструкты» для обозначения этих связей'. В наиболее радикальной интерпретации это учение означает отрицание самого существования внешнего мира либо по меньшей мере отказ от его познаваемости. В практической жизни последователи этой доктрины едва ли ведут себя так, как если бы никакого внешнего мира не было.

Все эти учения покоятся на одном и том же предположении, что мир чувственного восприятия «один и тот же» для всех индивидов. Вопрос о том, что именно это означает, остается открытым.

Современные «материалисты» объявили все эти учения «идеалистическими» и чуждыми. Они утверждают просто как аксиому, разумеется, что существует реальность, не зависящая от субъекта. В XIX веке их ведущие представители рассматривали эту проблему, по-видимому, подобно наивным реалистам: материя первична, сознание есть одно из ее проявлений. Однако такой «механический материализм» нелегко было примирить с результатами быстро прогрессирующей физики. Ибо наука эта ликвидировала примитивные представления о материи, заменив «материю-вещество» на «поле», а в итоге — на еще более абстрактные идеи. Откликом на этот прогресс явился «диалектический материализм», в котором сохранился старый термин «материя», понимаемый теперь столь широко, что от его первичного смысла ничего не осталось, как это случилось и с использованием некоторых других слов (не только в естественных науках). Фундаментальной аксиомой материализма служит теперь -утверждение о «существовании реального, объективного, познаваемого внешнего мира», так что проблема, увлекшая и терзавшая умы стольких мыслителей, становится строго соблюдаемым верованием.

Каково же мнение физиков или вообще ученых о проблеме реальности?

Я склонен думать, что большинство из них наивные реалисты, которые не станут ломать голову над философскими тонкостями. Они довольствуются наблюдением явления, измерением и описанием его на характерном языке научных идиом. Поскольку им приходится иметь дело с измерительными инструментами и установками, они пользуются обычным языком, расцвеченным специфическими терминами, как водится в любом ремесле.

Однако стоит им начать теоретизировать, то есть интерпретировать свои наблюдения, как они используют другие средства коммуникации. Уже в ньютоновской механике — первой физической теории в современном понимании — появляются понятия вроде силы, массы, энергии, которые не соответствуют обычным вещам. С развитием исследований такая тенденция становится все более отчетливой. В максвелловской теории электромагнетизма была развита концепция поля, совершенно чуждая миру непосредственно ощущаемых вещей. В науке становятся все более превалирующими количественные законы в виде математических формул типа уравнений Максвелла. Именно так случилось в теории относительности, в атомной физике, в новейшей химии. В конце концов в квантовой механике математический формализм получил довольно полное и успешное развитие еще до того, как была найдена какая-то словесная интерпретация этой теории на обычном языке, причем и поныне идут нескончаемые споры о такой интерпретации.

Куда же идет наука? Математические формулировки не являются самоцелью в физике в отличие от чистой математики. Однако формулы в физике — это символы некоторого рода реальности «по ту сторону повседневного опыта». По-моему, факт этот тесно связан с таким вопросом: как объяснить возможность получения объективного знания из субъективного опыта?

К решению упомянутой проблемы я намереваюсь приступить с помощью рассуждений, используемых физиками. Философские системы являются источником незначительно малой части физических методов. Физические методы именно потому и были развиты, что традиционное мышление философов оказалось непригодным. Сила физических методов познания видна уже из того факта, что они оказались успешными. Я имею в виду не только их вклад в понимание явлений природы, но и то, что они привели к открытию новых, нередко совершенно неожиданных явлений, к усилению власти человека над природой.

Тем не менее предлагаемые мною соображения не подпадают под рубрику «эмпиризм», на который с таким презрением смотрят метафизики. Принципы рассуждений физиков не выведены непосредственно из опыта, а являются чистыми идеями, результатами творчества великих мыслителей. Однако принципы эти испытаны в чрезвычайно обширной экспериментальной области. Легко видеть, что у меня нет намерения заниматься философией науки, но философию я собираюсь рассмотреть с научной точки зрения. Не сомневаюсь, что метафизикам это не понравится, но не знаю, чем можно им помочь.

Для начала перечислю некоторые из физических методов рассуждений, укажу их происхождение и достоинства.

Фундаментальный принцип научного мышления состоит в следующем: некоторое понятие используется лишь в том случае, если можно решить, доказать, применимо ли оно в том или ином конкретном случае, есть ли прецедент такой применимости. Для этого принципа я предлагаю термин «разрешимость» («decidability»).

Когда в электродинамике и оптике движущихся сред физики встретились с очевидно непреодолимыми трудностями, Эйнштейн обнаружил, что эти трудности могут быть сведены к предположению, что понятие одновременности событий в различных системах отсчета имеет абсолютный смысл. Он показал, что это предположение не соблюдается в силу того факта, что скорость света, используемого для обмена сигналами (между различными системами), конечна; с помощью физических средств можно установить лишь относительную одновременность для вполне определенных (инерциальных) систем отсчета. Эта идея приводит к специальной теории относительности и к новой доктрине пространства-времени. Кантовские же идеи о пространстве и времени как об априорных формах интуиции тем самым окончательно опровергаются.

На самом же деле сомнения в идеях Канта возникли много раньше. Вскоре после смерти Канта была открыта — Гауссом, Лобачевским, Больяи — возможность построения неевклидовой геометрии.

Гаусс предпринял попытку экспериментально решить вопрос о корректности евклидовой геометрии, измеряя углы треугольника, образованного тремя вершинами холмов Брокен, Инзельсберг, Хохе Хаген (в окрестностях Гёттингена). Но он не обнаружил отклонения суммы углов от евклидового значения 180°. Его последователь Риман был одержим идеей, что геометрия является частью эмпирической реальности. Риман достиг важнейшего обобщения, математически разработав идею об искривленном пространстве.

В эйнштейновской теории гравитации, обычно называемой общей теорией относительности, опять был использован принцип разрешимости. Эйнштейн начал с того установленного факта, что в гравитационном поле ускорение всех тел одинаково, не зависит от массы тел. Наблюдатель в замкнутом ящике может, таким образом, не распознать, чему именно обязано ускорение некоторого тела относительно ящика: гравитационному полю или ускоренному движению ящика в противоположном направлении. Из такого простого соображения и была развита грандиозная структура общей теории относительности, основным математическим аппаратом которой оказалась упомянутая выше риманова геометрия, примененная в данном случае к четырехмерному пространству — комбинации обычного пространства и времени.

Все эти сведения я привожу для того, чтобы проиллюстрировать всю мощь и богатство принципа разрешимости. Еще одним успехом этого принципа является квантовая механика. Вспомним, в каких трудностях погрязла боровская теория орбитального движения электронов в атоме после потрясающего успеха на первых порах. И вот Гейзенберг обратил внимание на то, что теория Бора работала с величинами, которые оказались' принципиально ненаблюдаемыми (с такими, как электронные орбиты определенных размеров и периодов), Гейзенберг наметил новую теорию, в которой были использованы только те понятия, действительность которых эмпирически разрешима. Эта новая механика, в разработке основ которой участвовал, и я сам, ликвидировала еще одну априорную категорию Канта — причинность. Причинность классической физики всегда интерпретировалась (в том числе, несомненно, и самим Кантом) как детерминизм. Новая квантовая механика оказалась не детерминистической, а статистической (к этому я еще вернусь). Ее успех во всех отраслях физики неоспорим.

Я считаю вполне разумным применение «принципа разрешимости» и к философской проблеме возникновения объективной картины мира.

Напомним, что начали мы со скептического вопроса: неужели можно из субъективного мира чувственного опыта вывести существование объективного внешнего мира?

В самом деле, «механизм» такого вывода является врожденным и настолько естественным, что сомнения в его возможности выглядят довольно странными. Однако сомнения эти существуют, и все попытки найти решение данной проблемы — ив духе кантовской «вещи в себе», и в виде «теории отражения» — я считаю неудовлетворительными, поскольку решения эти нарушают принцип разрешимости.

Кстати, невозможность доказать то, что я вижу такой же зеленый, цвет, что и вы, обусловлена попыткой достичь соглашение об одиночном чувственном впечатлении. Нет никаких сомнений, что это невозможно.

Однако для двух впечатлений, исходящих от одного в того же органа чувств, например, впечатлений о двух цветах, коммуникабельные, доступные объективной проверке утверждения уже возможны. Эти утверждения относятся к сопоставлению двух впечатлений, в частности к отношению равенства или неравенства. (Вместо того чтобы говорить здесь о равенстве или неравенстве, было бы лучше говорить о нераснознаваемости или распознаваемости, однако такие психологические топкости несущественны для логики наших рассуждений.) В том, что два индивида могут прийти к согласию насчет таких сравнений, сомневаться не приходится. И хотя я никому не могу описать, что ощущаю, если я называю предмет зеленым, то мы сможем вместе разобраться и прийти к согласию насчет того, что два листика, которые, по-моему, одного и того же оттенка, ему тоже кажутся одинакового оттенка. Кроме «равенства», существуют и другие парные отношения, также коммуникабельные и объективные, чаще всего по типу «больше — меньше», к ним принадлежат отношения «ярче — темнее», «сильнее — слабее», «горячее — холоднее», «тверже — мягче» и т. д. Но нет нужды обсуждать эти варианты. Достаточно упомянуть о существовании коммуникабельных свойств для пар (впечатлений).

В физике этот принцип объективизации хорошо известен и систематически применяется. Цвета, звуки, даже формы рассматриваются не поодиночке, а парами. Каждый начинающий физик изучает методику так называемого нулевого отсчета, например, в оптике, где настройка измерительного прибора ведется до тех пор, пока не исчезнет воспринимаемая разница (по яркости, оттенку, насыщенности) между двумя полями зрения. Показание шкалы прибора при этом означает наблюдение геометрического «равенства» — совпадения стрелки с делением шкалы. Главная часть экспериментальной физики состоит в такого рода регистрациях показаний на шкалах приборов.

Тот факт, что коммуникабельные объективные утверждения становятся возможными путем сравнения, имеет огромную важность, поскольку в этом сравнении — истоки устной и письменной информации, а также наиболее мощного интеллектуального инструмента — математики. Я предлагаю использовать термин «символы» для всех этих средств общения между индивидами.

Символы (в данном контексте) — это легко воспроизводимые визуальные или звуковые сигналы, точная форма которых не столь важна: достаточно хотя бы грубого воспроизведения. Если я пишу (или произношу) А и еще кто-нибудь также пишет (или произносит) А, то каждый из нас воспринимает свое собственное А и другое А как одинаковые, как одно и то же А, либо оптическое, либо акустическое. При этом важно соблюдение хотя бы грубого равенства или некоторого подобия (математик здесь указал бы на топологическое сходство) без соблюдения одинаковости в таких частностях, как высота голоса, размашистость почерка, типографский шрифт.

Символы являются носителями информации при сообщении между индивидами и тем самым имеют решающее значение <