ДАМА. – Матери вечно забывают дать денег. Куда вы едете?

ЗУККО. – В Венецию.

ДАМА. – В Венецию? Странная мысль.

ЗУККО. – Вы были в Венеции?

ДАМА. – Конечно. В Венеции все были.

ЗУККО. – Я там родился.

ДАМА. – Прекрасно. Я всегда думала, что в Венеции не рождаются, а только умирают. Тамошние младенцы должны появляться на свет в пыли и паутине. Знаете, а Франция вас неплохо отмыла. На вас не осталось ни следа пыли. Франция – отличное моющее средство. Прекрасно.

ЗУККО. – Я должен уехать, обязательно должен. Я не хочу, чтобы меня арестовали. Не хочу, чтобы меня заперли в тюрьму. Мне страшно в толпе.

ДАМА. – Страшно? Будьте мужчиной. У вас есть оружие: стоит вам только достать пистолет из кармана, как все тут же разбегутся.

ЗУККО. – Именно потому, что я мужчина, мне и страшно.

ДАМА. – А мне не страшно. Даже после всего того, что я из-за вас пережила, мне не страшно, и никогда не было страшно.

ЗУККО. – Это как раз потому, что вы не мужчина.

ДАМА. – Любите вы все усложнять.

ЗУККО. – Если меня поймают, то запрут в тюрьму. А если меня запрут в тюрьму, я свихнусь. Хотя я и так почти свихнулся. Кругом полицейские, кругом люди. Я уже заперт в толпе. Не смотрите на этих людей, ни на кого не смотрите.

ДАМА. – По-вашему, я собираюсь вас сдать? Дурак. Я давно могла бы это сделать, если бы мне не были так противны эти идиоты. А вы, вы мне скорее нравитесь.

ЗУККО. – Посмотрите, вокруг одни сумасшедшие. Посмотрите, как они исходят злобой. Это убийцы. Я никогда не видел столько убийц сразу. По малейшему сигналу они кинутся убивать друг друга. Не понимаю, почему сигнал до сих пор не поступил к ним в мозг. Они же созрели для убийства. Они как лабораторные крысы в клетках. Они жаждут убийства, это видно по их лицам, это видно по их поведению, я вижу, как они сжимают в карманах кулаки. Я узнаю убийц с первого взгляда; их одежды запятнаны кровью. Они здесь повсюду; нам придется замереть и не двигаться, нельзя смотреть им в глаза. Они не должны нас видеть, нам нужно стать прозрачными. Иначе, если посмотреть им в глаза, они заметят, что на них смотрят, начнут вглядываться и заметят нас, тогда им в мозг поступит сигнал, и они кинутся убивать, кинутся убивать. Достаточно начать убивать одному, чтобы все кинулись убивать всех. Их мозг только и ждет сигнала.

ДАМА. – Да хватит вам. Не впадайте в истерику. Я куплю два билета. Только успокойтесь, иначе нас правда заметят. (Через некоторое время.) Почему вы его убили?

ЗУККО. – Кого его?

ДАМА. – Сына моего, дурак.

ЗУККО. – Потому что он был маленьким слюнтяем (сопляком).

ДАМА. – Кто вам такое сказал?

ЗУККО. – Вы. Вы назвали его маленьким слюнтяем. Вы сказали, что он держал вас за идиотку.

ДАМА. – А может, мне нравилось, чтобы меня держали за идиотку? Может, я любила маленьких слюнтяев? Может, я любила их больше всех на свете, больше, чем взрослых придурков? Может, я ненавидела всех, кроме маленьких слюнтяев?

ЗУККО. – Надо было сказать.

ДАМА. – Я говорила, недоумок, говорила.

ЗУККО. – Не надо было отказывать мне с ключами. Зачем вы меня унизили? Я не хотел его убивать, все как-то покатилось само собой из-за этой истории с поршем.

ДАМА. – Ложь. Ничего само собой не катилось, все произошло вопреки. Вы меня держали под прицелом, меня. Почему вы разнесли голову не мне, а ему? Вы залили кровью все вокруг.

ЗУККО. – Если бы это была ваша голова, крови было бы ничуть не меньше.

ДАМА. – Но я-то, недоумок, я бы этого не увидела. Мне плевать на свою кровь, она мне не принадлежит. А кровь моего сына, она моя, я сама наполнила кровью его проклятые вены, это мое дело, как с ней поступать, и нечего было соваться в мои дела и разливать ее как попало, в парке, под ноги толпе придурков. У меня ничего не осталось. Теперь кто угодно может топтать то единственное, что мне принадлежало. Завтра утром все смоют дворники. Что мне останется, что?

 

Зукко встает.

ЗУККО. – Ну все, я пошел.

ДАМА. – Я с вами.

ЗУККО. – Не двигайтесь.

ДАМА. – У вас нет денег даже на билет. Вы даже не оставили мне времени вам их дать. Вы никому не оставляете времени помочь себе. Вы как складной нож, который время от времени закрывают и прячут в карман.

ЗУККО. – Я не нуждаюсь в помощи.

ДАМА. – Все нуждаются в помощи.

ЗУККО. – Только не плачьте. Не делайте такое лицо, как будто сейчас заплачете. Терпеть этого не могу.

ДАМА. – Вы говорили, что любите женщин, всех без разбора, даже меня.

ЗУККО. – Кроме тех, у которых на лице написано, что они сейчас заплачут.

ДАМА. – Обещаю, я не заплачу.

 

Плачет. Зукко удаляется.

ДАМА. – А ваше имя, придурок? Может, вы уже не способны его вспомнить? Кто сохранит его в памяти для вас? Вы его уже забыли, я уверена. Теперь только я его помню. Вы уйдете и лишитесь памяти.

 

Зукко уходит. Дама сидит и смотрит на поезда.

 

XIII. ОФЕЛИЯ

 

Там же, ночью.

Вокзал пуст. Слышно, как падает дождь.

Входит сестра.

 

СЕСТРА. – Где моя голубка? В какую грязь ее втоптали? В какую мерзость втравили? Какие порочные разнузданные животные ее окружают? Я найду тебя, моя горлица, я буду искать тебя, пока не умру. (Пауза.) Человеческий самец – самое отвратительное животное из всех, что носит земля. Запах самца омерзителен. Они воняют, как крысы в выгребной яме, как свиньи в нечистотах, как гниющие трупы в пруду. (пауза.) Эти грязные самцы, мужчины, никогда не моются, они копят на своем теле грязь и тошнотворные выделения своей секреции, они их берегут, как драгоценнейшее благо. Мужчины не чувствуют запаха друг друга, они все до единого одинаково воняют. Поэтому они и встречаются так часто, и с путанами встречаются, потому что те ради денег готовы терпеть их вонь. Я без конца ее мыла, свою малышку. Без конца мыла перед обедом, мыла по утрам, терла ей спинку и ручки мочалкой, чистила грязь под ногтями, мыла ей волосы каждый день, подстригала ногти и целиком ее мыла, тоже каждый день, теплой водичкой с мылом. Она была у меня беленькая, как голубка, а я перебирала ей перышки, как горлица. Я всегда заботилась о ней и держала ее в чистой клетке, чтобы не осквернить ее незапятнанной белизны соприкосновением с грязью этого мира, с грязью самцов, чтобы не позволить ее заразить их вредоносным запахом. Но ее брат, крыса из крыс, боров вонючий, самец развратный, он испачкал ее, смешал с грязью, вывалял в дерьме. Мне нужно было убить его, отравить, я не должна была допустить, чтобы он вертелся вокруг клетки моей горлицы. Мне нужно было обнести клетку колючей проволокой, чтобы спасти мою любовь. Мне нужно было раздавить эту крысу и сжечь в печи. (Пауза.) Все здесь сплошная грязь. Грязный город, кишащий самцами. Пусть идет дождь, пусть льет не переставая, чтобы хоть немного отмыть мою горлицу от того дерьма, в котором она очутилась.

 

XIV. АРЕСТ

 

Маленький Чикаго.

Двое полицейских. Проститутки, и среди них – девчонка.

 

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Ты кого-нибудь видел?

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Нет, никого.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Это же полный идиотизм. Идиотская у нас работа. Торчим тут как вкопанные, изображаем из себя дорожные указатели. С тем же успехом могли бы сейчас прогуливаться.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Это естественно. Он на этом месте инспектора убил.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Вот именно. Поэтому он сюда ни за что не вернется.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Убийца всегда возвращается на место преступления.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Думаешь, вернется? Зачем ему сюда возвращаться? Он здесь ничего не оставлял, ни вещей, ни чемоданов, ничего. Он же не сумасшедший. Мы с тобой два совершенно бесполезных дорожных указателя.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Вернется.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – За это время мы могли бы выпить с хозяйкой, поболтать с девочками, прогуляться среди тихих, спокойных людей. Маленький Чикаго – самый спокойный квартал в городе.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Нет дыма без огня.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Огня? Какого такого огня? Где ты увидел огонь? Здесь даже шлюшки тихие и спокойные, что твои бакалейщицы; клиенты делают вид, будто вышли в парк на прогулку, а сутенеры обходят свои владения, как продавцы книг, проверяющие, все ли книги стоят на своих полках и не пропала ли какая из них. Где ты увидел огонь, я тебя спрашиваю? Этот парень сюда не вернется, хочешь, поспорим, поспорим на выпивку у хозяйки.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – А чего ж он тогда вернулся домой после убийства отца?

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – У него там оставалось дело.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Интересно, какое?

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Мать прикончить. После этого он больше не возвращался. А раз здесь больше не осталось инспекторов, которых можно убить, он не вернется. Я чувствую себя полным идиотом; я прямо-таки ощущаю, как мои руки и ноги пускают корни и покрываются побегами. Кажется, я врастаю в асфальт. Давай свалим к хозяйке пропустить по стаканчику. Все тихо; народ спокойно прогуливается. Ты видишь кого-нибудь с внешностью убийцы?

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Убийц с внешностью убийцы не бывает. Убийца спокойно прогуливается среди таких как я и ты.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Не иначе, он сумасшедший.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Убийца сумасшедший по определению.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Как знать. Как знать. Иногда я тоже почти что готов совершить убийство.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Значит, иногда ты почти сумасшедший.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Может быть, может быть.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Да точно.

 

Входит Зукко.

 

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Но даже если бы я был сумасшедшим, даже если бы я был убийцей, я никогда бы не смог спокойно прогуливаться на месте своего преступления.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Видишь вон того парня?

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Какого парня?

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Вон он, спокойно прогуливается.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Здесь все спокойно прогуливаются. Маленький Чикаго превратился в общественную лужайку, где даже дети могут резвиться с мячом.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Вон тот, в военной форме.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Кажется, вижу.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Он тебе никого не напоминает?

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Может быть, может быть.

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – По-моему, это он.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Исключено.

ДЕВЧОНКА (заметив Зукко). – Роберто. (Бросается к нему и целует).

ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Это он.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. – Никаких сомнений.

ДЕВЧОНКА. – Я искала тебя, Роберто, так искала, я предала тебя, а потом ревела и ревела, пока не превратилась в маленький островок посреди океана, и теперь последние волны накрывают меня. Я страдала, так сильно, что мои страдания переполнили бы земные впадины и вызвали бы извержения вулканов. Я хочу быть с тобой, Роберто, хочу охранять каждое биение твоего сердца, каждый твой вздох; я прислонюсь к тебе ухом, и буду слушать работу внутренних механизмов твоего тела, я буду ухаживать за твоим телом, как механик за своей машиной. Я сохраню все твои тайны, я стану твоим сейфом для тайн, сумкой, набитой тайнами. Я буду сторожить твое оружие, я не дам ему заржаветь. Ты будешь моим агентом и моей тайной, а я буду в твоих путешествиях твоей вещью, твоим носильщиком и твоей любовью.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ (приближаясь к Зукко). – Кто вы?

ЗУККО. – Я убил отца, мать, инспектора полиции и ребенка. Я убийца.

 

Полицейские хватают его.

 

 

XV. ЗУККО НА СОЛНЦЕ

 

Тюремные крыши, полдень.

В течение всей сцены никого не видно, кроме Зукко, когда он взбирается на вершину крыши.

Голоса охранников мешаются с голосами заключенных.

 

ГОЛОС. – Роберто Зукко сбежал.

ГОЛОС. – Как тогда.

ГОЛОС. – Кто его охранял?

ГОЛОС. – Кто за него отвечал?

ГОЛОС. – По-вашему, мы похожи на мудаков?

ГОЛОС. – Один в один. (Смех.)

ГОЛОС. – Молчать.

ГОЛОС. – У него есть сообщники.

ГОЛОС. – Нет у него никаких сообщников, поэтому ему и удается каждый раз сбежать.

ГОЛОС. – Одиночка.

ГОЛОС. – Герой-одиночка.

ГОЛОС. – Ищите по углам коридоров.

ГОЛОС. – Должен же он где-нибудь прятаться.

ГОЛОС. – Забился в какую-нибудь щель и дрожит.

ГОЛОС. – Если и дрожит, то уж всяко не из-за вас.

ГОЛОС. – Зукко не дрожит, плевать он на вас хотел.

ГОЛОС. – Зукко на всех плевать.

ГОЛОС. – Далеко не уйдет.

ГОЛОС. – Современнейшая, можно сказать, тюрьма. Из такой не сбежишь.

ГОЛОС. – Исключено.

ГОЛОС. – Абсолютно исключено.

ГОЛОС. – Все равно попадется.

ГОЛОС. – Может, и попадется, только пока он забирается на крышу и плевать на вас хотел.

 

Зукко с голым торсом и босыми ногами залезает на вершину крыши.

 

ГОЛОС. – Что вы там делаете?

ГОЛОС. – Спускайтесь немедленно. (Смех.)

ГОЛОС. – Зукко, вы попались. (Смех.)

ГОЛОС. – Зукко, Зукко, скажи, как у тебя получается удрать из тюрьмы быстрее чем за час?

ГОЛОС. – Как ты это делаешь?

ГОЛОС. – Может, объяснишь, где выход?

ЗУККО. – Наверху. Нельзя перелезть через стены, потому что за стенами будут другие стены, и опять тюрьма. Нужно бежать через крышы, к солнцу. Невозможно поставить стену между землей и солнцем.

ГОЛОС. – А охранники?

ЗУККО. – Охранников не существует. Просто нужно научиться их не замечать. В любом случае, я мог бы захватить пятерых одной рукой и прихлопнуть их всех разом.

ГОЛОС. – В чем твоя сила, Зукко, в чем?

ЗУККО. – Если я иду вперед, то стремительно, не обращая внимания на препятствия, а раз их не вижу, они отпадают сами собой. Я одинокий и сильный, я носорог.

ГОЛОС. – А как же твои отец с матерью. Нельзя трогать родителей, Зукко.

ЗУККО. – Убивать родителей – это нормально.

ГОЛОС. – А ребенок, Зукко, нельзя убивать детей. Убивают врагов, убивают тех, кто способен себя защитить. Но детей, детей не убивают.

ЗУККО. – У меня нет врагов, и я ни на кого не нападаю. Я давлю других животных не из злобы, а потому что не замечая, случайно ступаю на них ногой.

ГОЛОС. – У тебя есть деньги? Где ты прячешь свои денежки?

ЗУККО. – У меня нет денег. Мне не нужны деньги.

ГОЛОС. – Ты герой, Зукко.

ГОЛОС. – Голиаф.

ГОЛОС. – Самсон.

ГОЛОС. – Кто такой Самсон?

ГОЛОС. – Один марсельский кореш.

ГОЛОС. – Я с ним вместе сидел. Настоящий зверь. Один мог легко размазать по стенке десятерых.

ГОЛОС. – Врешь.

ГОЛОС. – Голыми руками.

ГОЛОС. – Ослиной челюстью. И вовсе он не из Марселя.

ЗУККО. – Его еще баба подставила.

ГОЛОС. – Далилой звать. Там была какая-то история с волосами. Я помню.

ГОЛОС. – Нельзя верить бабам. Им только попадись на крючок.

ГОЛОС. – Без баб мы бы сейчас все были на воле.

 

Встает солнце, сверкающее, необычно яркое. Поднимается сильный ветер.

 

ЗУККО. – Смотрите, какое солнце. (Во дворе устанавливается полная тишина.) Разве вы ничего не видите? Не видите, как оно раскачивается из стороны в сторону?

ГОЛОС. – Мы ничего не видим.

ГОЛОС. – От солнца глаза режет. Солнце слепит глаза.

ЗУККО. – Смотрите, что из него выходит. Солнечный фаллос. Фаллос, рождающий ветер.

ГОЛОС. – Что? Солнечный фаллос?

ГОЛОС. – Эй, там, заткнитесь!

ЗУККО. – Поверните головы, вот увидите, он тоже повернется.

ГОЛОС. – Кто повернется? Не вижу, что должно повернуться?

ГОЛОС. – Как вы себе представляете, чтобы что-нибудь поворачивалось там наверху? Там все неподвижно целую вечность, как гвоздями приколочено, болтами привинчено.

ЗУККО. – Это источник ветра.

ГОЛОС. – Больше ничего не видать. Слишком яркий свет.

ЗУККО. – Обратите лица к востоку, и он переместится туда, обратите лица к западу, и он последует за вами.

 

Поднимается ураганный ветер. Зукко шатается.

 

ГОЛОС. – Он сумасшедший. Он сейчас упадет.

ГОЛОС. – Стой, Зукко, ты свернешь себе шею.

ГОЛОС. – Он сумасшедший.

ГОЛОС. – Он упадет.

 

Солнце поднимается, становясь слепящим, как взрыв атомной бомбы. Больше ничего не видно.

 

ГОЛОС (кричит). – Он падает.

 

[1] В переводе с итальянского получится примерно следующее:

Грубая смерть вражеского сострадания

боли древней матери

неоспоримое тяжкое суждение

хулить тебя язык устанет.