Долг, обязанность, ответственность: семантика любви в Древнем Риме

В древнеримской культуре образ женщины имел принципиальные отличия. П. Киньяр указывает на 195 г. до н.э., когда «римские матроны вышли на улицы, чтобы потребовать отмены закона Оппия … Имея право отвергать мужей, они теперь избавились и от отцовской опеки» [36, с. 16]. Это было важным прецедентом на пути к эмансипации, невероятным с точки зрения традиций, ведь участие в принятии политических решений женскому населению запрещалось на правовом уровне. Мы видим здесь «потерявшую стыд» женщину, женщину, которая смеет требовать и присваивать.

Впоследствии «женщина, вступившая в брак, сохраняла свое девичье имя и оставалась вполне самостоятельной личностью, которую отнюдь не подавлял союз с мужчиной» [36, с. 16], однако мы не можем в этой связи утверждать ее самостоятельность и самоценность, так как «римское слово, означавшее брак, имело отношение только к женщине. Латинское matrimonium (брак), означавшее буквально “стать женщиной-матерью”, трансформировалось в слово matron – “матрона, замужняя женщина”» [36, с. 16]. Связанная этим званием, женщина вступала в обязательную социальную должность, с которой сопряжены вполне определенные обязанности: «Между женою и мужем существует чисто человеческая связь (римский брак заключался простым пожатием руки); их союз строился не на любовном желании, но в надежде на плодовитость, продолжение рода» [36, с. 13]. В общепринятой системе взглядов Рима нет места тому теплому образу жены, который воспевали греки, нет поэтичности брака, потому что брак – это плодотворный, в буквальном смысле, контракт.

Несмотря на то, что брачные узы связывают женщину не личностно, но социально-биологически, в своей матримониальной сфере она теряет возможность эту личность развивать. Сосредоточенная на своей почетной общественной роли, она заключалась в традиционно узкие рамки и дозволяла себе отвлекаться только на эротическую вольность. Во время беременности она условно вольна в выборе партнера, потому как «супружеская верность не есть чувство привязанности к супругу, но осознание непрочности чистоты рода» [36, с. 14]. Однако сексуальное посягательство на матрону до времени явного оплодотворения мужем приводит к страшнейшему нарушению ее договоренности, в случае чего «насильник может понести то или иное наказание, но его жертва однозначно заслуживает смерти» [36, с. 14]. Такая предельная строгость подтверждает мысль, что матрона ценится не как жена или личность, но в качестве родового инкубатора. Она берет на себя полную ответственность за продолжение кровной линии и совершенно в римском духе за порченую кровь платит кровью.

Различные меры наказания в данном случае очень показательны: «Одной из характерных привилегий суверенной власти было право на жизнь и смерть. Формально оно происходило из прежней patria potestas, дававшей отцу римской семьи право “распоряжаться” жизнью своих детей как жизнью рабов» [49]. Будучи отмененным в конкретном случае, данный тип власти не исчезает из сущностного понимания жизни римским народом. Сыновья и дочери Рима по-прежнему находятся в распоряжении своей империи. Однако тогда возникает вопрос, почему столь жестокая кара настигает именно женщину? Первым делом связано это с глубоким почитанием мужской половой силы: «достигая у мужчины полной мощи и высшей степени совершенства, она обеспечивает его превосходство. В ней заключен залог “здоровья, бодрости тела и духа, способности к деторождению”. Превосходство самца состоит в том, что он есть семенное животное по преимуществу» [50, с. 125]. Большинство императоров обрастало сексуальными легендами, а одним из наиболее почитаемых в Римской Империи было фаллическое божество вечного оплодотворения и семяизвержения Либер Патер [36, с. 15], так что именно продолжатель рода, носитель ценного семени рассматривался как основа процветания Империи. Не женщина раздвигает границы Рима, завоевывая новые земли и засевая их новыми завоевателями, но мужчина.

Однако нравы продолжали смягчаться и ко времени правления Августа «впервые юридически признается конкубинат, то есть сожительство вне брака» [40, гл. 1, 2]. Если гречанка, становясь матерью, достигала цели своей жизни, то римская матрона выполняла государственный долг, несла обязательную повинность. Впоследствии это приобрело форму социального откупа, исправность выплаты которого могла нарушаться. И в нем был смысл, потому как римская женщина получила новые возможности для вложения своих сил: «средняя римская женщина той эпохи видела новые и беспрецедентные возможности в удовлетворении своего врожденного тщеславия, амбиций и чувственности. Но более глубокие натуры приветствовали возможность получить и улучшить образование, развить свои танцевальные, музыкальные, певческие и поэтические таланты» [40, гл. 1, 3]. Однако мы имеем по большей части свидетельства развращения римских матрон. Отто Кифер указывает, что было место «примерам “высокой” и “низкой” женской нравственности» [40, гл. 1, 3] в те времена. Но стоит учитывать, что чистота прославляется зачастую лишь в окружении нечистот, и что ранее хвалебные оды женщинам услышать было практически невозможно.

Несмотря на расширение свободы матрон, мы не должны забывать об основных жизненных принципах римского народа: «Единственной моделью римской сексуальности является владычество (dominatio) властелина (dominus) над всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения. Наслаждение не должно разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно – добродетель» [36, с. 12]. Добродетель же есть исключительно мужское понятие, так как означает «мужество, то, что прилично мужу (virtus)» [20, § 2, 1]. Свободная женщина всегда стоит на низшей позиции по отношению к свободному мужчине, она слабее его, и даже единственное оружие – способность поработить влюбленностью, отвергается римским обществом на многих уровнях. Ссылаясь на работы Плутарха, Киньяр проясняет «статус гения и демоническую природу болезни, называемой сентиментальной любовью: она не только противоуставна, она еще и грозит целостности личности» [36, с. 82]. Он также указывает, что именно прославление влюбленности в отношениях с женщиной стало причиной ссылки поэта Овидия [36, с. 11]. Мы не находим «ни одного божества, связанного с любовной жизнью римлян» [40, гл. 3, 1] – прославление же имперской Венеры связывалось больше с божественным материнством и надменной эротикой, нежели с личными отношениями. Изгнанная на государственном, философском уровне, любовь не уживалась и с повседневными суевериями: «Римляне боялись зачарованности, дурного глаза, рока» [36, с. 36]. А что есть любовь как не вредная для «целостной личности» магия? Что есть любовь как не проявление слабости, зависимости? Таким образом, мужчина по отношению к женщине и вне института брака остается доминантным властителем, так что «всякий сексуально активный и несентиментальный мужчина – порядочный человек. Всякое наслаждение, доставленное другому (officium, obsequium), есть рабская услуга и является признаком недостаточной virtus, недостаточной мужественности, иными словами, говорит о бессилии» [36, с. 12]. Видимая пассивность по отношению к женской эмансипации не меняла официального статуса мужского населения: «Понимание измены исключительно как посягательства на права мужа было настолько распространенным, что встречается даже у такого взыскательного моралиста, как Эпиктет» [50, с. 185]. Время деятельности Эпиктета совпадает с периодом разжижения древних традиций, и он подтверждает узкую предметно-функциональную ценность женщины.

Огромная значимость Эрота приобретает в Древнем Риме болезненно-садистский характер. Древнегреческий бог любви имел демоническую силу порабощения, но также воплощал красоту чувства и примирения. Древнеримская любовь отряхивает, как пыль, всякую сентиментальность, облачаясь в кожи поверженных. Эрот, заговорив на римском языке, принял хищный облик завоевателя: «Debellare – значит укротить, подчинить, доминировать, любить, навязать свою волю. Имитированная охота на зверя и охота на человека – в этом весь Рим» [36, с. 101]. Цивилизация, построенная на праве сильнейшего, с легкостью укажет, кто есть охотник, а кто – добыча.