Развитие женских и гендерных исследований прошлого в России

«Женская тема» присутствовала в отечественной историографии около двух веков. О выдающихся россиянках писали многие рус­ские и советские историки, от В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина до М. В. Нечкиной и В. Т. Пашуто (Пушкарева 2002). К началу 1980-х гг. историография женской истории России насчитывала около 6000 названий, но самостоятельным направлением изучения науками о прошлом не признавалась.

Рождение направления «женской истории» как особого способа рассказать о прошлом (дискурсивной практики) совпало в России с периодом восприятия и освоения нашими науками о прошлом ря­да западных концепций в годы перестройки. Заимствование этих концепций не было бы столь быстрым, если бы носители новых идей и подходов не имели уже накопленного фактического мате­риала, в области истории полов в том числе. Еще до прихода в рос­сийское культурное поле концепции гендера в нашей науке было несколько историков, которые даже в условиях господства маркси­стского единомыслия спорили с общепризнанными тогда в совет­ской науке постулатами – об униженности и бесправии женщин

308 Теория и методология истории

Отечества досоциалистической эпохи, об их якобы вечной соци­альной пассивности, необразованности, темноте (Г. А. Тишкин, Э. А. Павлюченко, Н. Л. Пушкарева).

Своеобразие контекста, в котором происходило знакомство российских исследователей с новой риторикой и новыми идеями, привносимыми женскими и гендерными исследованиями, состояло не только в одновременности получения знаний – и о женской ис­тории, и о гендере, и о связанной с этим концептом новой методике работы с материалом. В отличие от Запада, где типическим было противопоставление мужественности и женственности (мужской и женской истории), рождение «женской истории» в СССР было реакцией не на мачизм⁵, не на сексизм и мужской шовинизм, а на унификацию половых различий, типическую для советского обще­ства. Как отдельные аспекты общей темы те или иные стороны ис­тории женщин (особенно участие женщин в освободительном дви­жении) изучались, но «особость» социального опыта женщин, их системы ценностей не признавалась. Так что рождение направле­ния проявилось не в форме борьбы с мужским доминированием, а в виде восстановления различий полов, о которых предпочитали не вспоминать создатели концепции «личности коммунистического завтра».

Интерес к женской истории был формой протеста против ти­пичного для русской традиции замалчивания вопросов пола в об­щественных дискуссиях, против прагматизма советской идеологии с ее концептом «работающей матери» (женщины, которая обязана работать наравне с мужчиной и обязана рожать), а также осмеяния феминисток в советской историографии. Основными носителями идеи и практики дискриминации женщин в СССР выступали не мужчины как социальная группа, а государство, демократическое лишь по провозглашаемым лозунгам, но тоталитарное по сути – и это тоже отличает российские особенности рождения женской и гендерной истории в России.

Таким образом, истории гендерных исследований и гендерной ис­тории в отечественной историографии около 20 лет. За эти годы воз­никло сообщество специалистов по женской и гендерной истории, объединенное в Межрегиональное общественное объединение «Рос­сийская ассоциация исследователей женской истории» (РАИЖИ,

Мачизм (от исп. macho – настоящий мужчина) – сознание мужского превосходства.

Глава 15. Гендерная история

www.rarwh.ru), создан Российский национальный комитет в составе Международной федерации исследователей женской истории (www.ifrwh.com). Большую роль в институционализации направле­ния сыграли не столичные, а региональные научные центры и ла­боратории в университетах и вузах Иваново, Твери, Самары, Мур­манска, Петрозаводска, Набережных Челнов, Воронежа, а на рус­скоязычном пространстве – Минска и Харькова. Интеллектуальная (и финансовая) поддержка западных фондов, направленная этим исследовательским объединениям, сыграла неоспоримую роль в формировании направления гендерных исследований прошлого и гендерной истории.

Побуждением к созданию вышеназванных объединений (в ко­торых историки составляли незначительную часть по сравнению с социологами и психологами) был не запрос «снизу», а влияние «сверху», в том числе и проникновение в русскоговорящую интел­лектуальную среду теоретических идей феминизма как императива современной западной культуры. В Европе и США феминистские лозунги были составной частью концепции гражданского общест­ва, российские активистки попытались идти тем же путем.

Финансовые вливания в «женскую тему» пробудили интерес сотрудников РАН к новообразующимся центрам и направлениям работы, заставили российских чиновников заметить рождение ор­ганизационных структур, именовавшихся «центрами гендерных исследований», поскольку они получали финансовую помощь с За­пада. Система грантовой поддержки очень помогла индивидуаль­ным грантополучателям, большинство из которых обратили все си­лы на распространение знаний и убеждений по гендерной истории (феминистских в том числе). В то же время проектные группы, по­лучающие помощь от западных организаций, отвечали запросам иностранных фондов подчас больше, чем нуждам русской науки.

Возник феномен «ложного активизма»: под объявленные про­граммы писались проекты, которые хотели видеть грантодатели. Последние, в свою очередь, очень неохотно поддерживали изуче­ние женской истории периода Средневековья и раннего Нового времени, феминистскую антропологию, гендерную археологию и были ориентированы на те проекты, в которых просматривалась нацеленность на решение современных задач, а не накопление фундаментальных знаний. Между тем деньги давались под обще­ственную деятельность, поэтому исследователи вынуждены были

Теория и методология истории

политизировать свои тексты. Проектная схема финансирования по грантам не была рассчитана на длительную, систематическую под­держку преобразований. Для получения нового финансирования необходимо было демонстрировать успехи по предыдущим проек­там. Внедрение гендерной истории шло по верхам.

Тем не менее число проектов и публикаций по гендерной исто­рии все-таки росло, но было бы преувеличением считать, что они значительно влияли на интеллектуальную ситуацию в России. Они сделали свое дело в 1990-е гг. Благодаря им возник интерес и к женской истории, и к гендерным исследованиям прошлого (Жеребкина 1998). При этом интеграция последних в «большую науку» России – включение тематики, связанной с историей полов, в основное русло общественного и научного дискурса, появление соответствующих рубрик в журналах и ежегодниках, специальных секций на конференциях – происходит очень медленно. Сами тер­мины (гендер, гендерный) приняты в научный дискурс, а идеи, раз­работанные западным женским движением и их порождением – гендерными исследованиями, – нет.

Если под гендерными исследованиями в истории и гендерной историей иметь в виду иные методические приемы работы с мате­риалом, другой ракурс исторического видения, то такому опреде­лению отвечают лишь отдельные статьи в сборниках и периодиче­ских изданиях. Особо выделяются в этом плане альманах гендер-ной истории «Адам и Ева» (Москва), ежегодник «Социальная исто­рия» (Москва), рецензируемый ваковский журнал «Женщина в российском обществе» (Иваново). Монографий по гендерной ис­тории, тем более содержащих не обзоры изданного за рубежом, а серьезную аналитику архивных данных, почти нет. Теоретиче­ские подходы гендерной истории, какой она является в Западной Европе, сложны, требуют комплексного переосмысления материа­ла, а целевая аудитория таких работ неясна. Наиболее близки к за­падному пониманию гендерной истории те из исследований, кото­рые относятся к истории женского движения и женского социаль­ного активизма в XIX–XX вв. (Юкина 2008). Публикующиеся в пе­речисленных выше журналах и ежегодниках авторы стараются ставить под сомнение сложившееся распределение гендерных ро­лей в прошлом и настоящем. Они по-иному подходят уже к сбору эмпирического материала, поскольку вопросы, которые они перед собой ставят, предполагают феминистскую рефлексию.

Глава 15. Гендерная история 311

Дистанцировавшиеся от центров гендерных исследований спе­циалисты, разрабатывавшие частные вопросы женской истории в контексте изучения истории и этнологии семьи, права, культуры, религии, образования, истории труда и повседневности, общест­венных движений и истории социальной работы, хотя и остаются подчас разрозненными и немногочисленными, продолжают скру­пулезную работу в архивах и библиотеках. По сути, они вносят ежедневный вклад в развитие не столько гендерных исследований прошлого, гендерной истории, сколько истории женской. Сторон­ники и сторонницы этого стиля изучения «истории женщин» не именуют себя приверженцами феминистских идей, но это не ума­ляет сделанного ими.

Философы, социологи и психологи «открыли» гендер, постави­ли вопрос о том, как гендерная идентичность преломляет взгляд человека на мир, обнаружили различия в женском и мужском социальном опыте, представшем особым источником знания. Ис­торики, применяя гендерный подход к анализу социально-истори­ческих явлений, показали, как женский опыт соотносился с муж­ским в прошлые столетия и в какой мере это взаимодействие фор­мировало культурные стереотипы, нормы и идентичности. Эти но­вые знания о прошлом влияют на тех, кто их получает, а вместе с ними меняют и действительность. Именно потому в гендерной истории заложен революционный – в отношении к старой науке – смысл.

Рекомендуемая литература

Введение в гендерные исследования / Отв. ред. И. М. Жеребкина Т. 1. СПб., 2001.

Гендер и общество в истории / Отв. ред. Л. П. Репина, А. В. Стоговой, А. Г. Суприянович. СПб., 2007.

Мид М. 2004. Мужское и женское. Исследование полового вопроса в ме­няющемся мире. М.

Пушкарева Н. Л. 2007. Гендерная теория и историческое знание. СПб.

Репина Л. П. 2004. Женщины и мужчины в истории. Новая картина ев­ропейского прошлого. М.

Глава 16

ИСТОРИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЕЙ

И МИКРОИСТОРИЯ

История повседневности – отрасль исторического знания, пред­метом изучения которой является сфера человеческой обыденно­сти в ее историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах. В центре внимания истории по­вседневности – «реальность, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость в качестве цельного жизненного мира» (Бергер, Лукман 1995: 38), комплексное иссле­дование этой реальности (жизненного мира людей разных соци­альных слоев, их поведения и эмоциональных реакций на со­бытия).

В центре внимания истории повседневности комплексное исследование повторяющегося, «нормального» и привычного, кон­струирующего стиль и образ жизни представителей разных соци­альных слоев, включая эмоциональные реакции на жизненные со­бытия и мотивы поведения. В русском языке синонимы слова «по­вседневность» – будничность, ежедневность, обыденность – указы­вают на то, что все, относимое к повседневному, привычно, непримечательно и происходит каждодневно изо дня в день.

Мы все живем в повседневном мире; повседневные, а потому малозаметные в своей привычности явления окружают нас, и каждый из нас полагает, что может точно судить о них и о предмете в целом. Однако реконструкция повседневности не так проста. Во-первых, эта сторона действительности очень широка, всеохватна. Во-вторых, у историка часто нет источников (или слишком много, что одинаково осложняет дело), относимых именно и только к ней. В-третьих, эмоциональные реакции на бытовые и малозначимые факты зачастую восстановить куда трудней, чем сами факты. В-четвертых, разные аналитики пони­мают свои задачи по-разному. Однако в главном они сходятся: повседневность – первична, безусловна для всех людей, везде и всегда, хотя и неоднородна, неодинакова по содержанию и зна­чению.

Глава 16. История повседневностей и микроистория 313