Письмо - поздравление Карякину

 

Юра, привет!

 

Все твои последние дни рождения я как-то пропустил, а между тем у меня, конечно, есть что сказать, поднимая тост за твоё здоровье (всё, Юра! Живая речь уже обратила в норму это дурацкое выражение, хотя ежу понятно, что поднимают бокал, а тост – произносят).

Начну с себя любимого. Это естественно: лучше всего мы помним то (доброе или худое), что причинили лично нам. В твоём случае могу только благодарить.

Ну, во-первых, я тебе обязан двумя своими сочинениями. И, во-первых же – песней о Лицейской годовщине, «19 октября», написанной по твоему заказу для твоей телепередачи в 1973году. Правда, историю создания я помню несколько иначе, нежели ты. По твоей версии – как только ты попросил эту песню сочинить, я тут же, за столиком кафе, на салфетке, все эти 40 строк и начертал, в приливе вдохновения. На самом деле начертал я сначала 32 строки, и не вмиг, а в течение 2-3 дней, и лишь позже присочинил ещё 8 («Как мечталось в оны дни»), и вот их-то я и записал тебе в кафе на салфетке, так как забыл листочек дома.

Что касается того, что песню эту полюбил Сахаров, у меня сильное подозрение, что это ТЕБЕ так захотелось, чтобы он полюбил, а на деле, думаю, А.Д. всего лишь похвалил, а любовь ты приписал свою, так как ты-то действительно эту вещь любишь горячо, я знаю. Тем более что важнейшие строки

И спасти захочешь друга,

Да не выдумаешь – как…

 

- вдохновлены были твоим рассказом о лицеисте Матюшкине, об его отчаянии, когда он узнал о гибели Пушкина. И это так совпало с моим (общим) тогдашним настроением: ведь шёл 73 год (симметрия к 37, и это не случайно, скажешь ты), продолжались аресты, суды, тюремные и лагерные заточения и прочие прелести режима. Да что! Я ведь успел прочесть эти строки Габаю - за неделю до его самоубийства! А? «И спасти захочешь друга…» - Габаю, который только год как вышел из лагеря и которого продолжали тягать на Лубянку, стремясь доломать…

Да, стихи эти были душевным приветом позднему Пушкину, попыткой сочинить нечто похожее на то, что сочинил бы он сам, доживи он до своего «автопортрета в старости», который ты так любишь дарить хорошим людям, мне в том числе. (Между прочим, в тот год мне стукнуло как раз 37, «и это не случайно» опять же не забудешь ты примолвить).

Ну и, разумеется, «Ной и его сыновья», сочинение 1980-85 г.г. мой посильный вклад в борьбу за мир, которую тогда вы развели с Алесем Адамовичем и Анатолием Беляевым.

Этот несколько неожиданный всплеск мироборчества был вызван, думаю, Афганом, когда опять, как в 62-м, запахло возможным ядерным конфликтом. Это от тебя я услышал: «Оказывается, человечество смертно» - и эта мысль насквозь меня поразила – так, что породила моего «Ноя», притчу о Генсеке ООН, пожертвовавшем жизнью сыновей для того, чтобы человечество свою смертность таки ощутило. Ты тогда устроил большущий хоровод вокруг моего опуса, куда вовлечено было немало народу, Бовин в том числе, и пьесу пробили, и представление состоялось (в театре Станиславского, поставил Сандро Товстоногов), а сама пьеса была опубликована у Беляева в журнале «Век ХХ и мир».

Тогдашняя ваша борьба за мир была, по сути, делом крамольным, так как неуклонно тащила мысль об ОБЩЕЙ ответственности за смертельное противостояние, в отличие от Кремля, который привычно всё валил (и валит) на Запад. Вообще, тогда, в застое, сопротивление тоталитарному дракону было повсеместным – но тебе-то особенное спасибо, тебя было видно на многих и разных участках, на театральном в том числе. О твоей дружбе с Таганкой, с Любимовым, с Высоцким – кто не знает. Зато я-то помню, как ты бурно поддержал нашего с Дашкевичем «Клопа» в Гнесинке (постановка Олега Кудряшова) – вещь вполне по духу Таганскую (её, кстати, на Таганке во времена Эфроса собирались ставить), а когда гнесинский директор начал что-то бубнить уничижительное – эх, как ты его размазал по стенке, как ты его позором публично заклеймил (что, понятно, способствовало быстрейшему закрытию спектакля – а также его рекламе, когда он возобновился, в другом месте)! Так, как только ты и умеешь, ибо всегда был хулиган и на всю Россию только ты мог так сказать: «Ты, Россия, совсем одурела!» - когда Жирик взял 3 место в президентской гонке.

Понятно, что и хулиганов к тебе влекло. Не зря же нашли вы друг друга с Неизвестным. Ужасно люблю эту твою новеллу о ваших с ним залётах. Как любимая твоя Ирка с трудом, но всё-таки привыкла к их регулярности, а заодно и к тому, что залёт, как правило, не длился дольше недели. И как однажды вы с Эриком таки зашкалили за 10 дней и ты явился домой с повинной, а чтобы смягчить нависший было Иркин гнев, сообщил ей с порога:

- Всё, я зашился. На полгода.

И это её так поразило, что скопившаяся гроза не разразилась, и, поняв, что пронесло – как же ты, уже проходя в помещение, клял себя: «Ну почему? Почему на полгода? Хватило бы и месяца!» и как, давши слово, ты категорически его сдержал и развязал только твёрдо дождавшись обещанного срока. Вот это рыцарство!

Не буду говорить об остроте и независимости твоей мысли – скажу лишь, что в жизни моей не было человека, который мыслил бы как ты – то есть ежесекундно, на глазах, безо всякой показухи, серьёзно и непрерывно. И стрезва, и выпивши, всё равно. И не вхолостую вокруг одного и того же, а всё время разрабатывая мысль, развивая, уводя иной раз чёрт-те куда, ничуть при этом не упуская основы! Вот были импровизаторы стихов, судя по «Египетским ночам» (из нынешних знаю только Инну Лиснянскую), так вот ТЫ – импровизатор мысли, причём заразительный. Побыв в твоём поле, и сам начинаешь размышлять куда интенсивнее, чем до.

Ну, ещё тебе, конечно, спасибо за слова обо мне, что записаны у тебя в дневнике. Хотя, прочитав, я хмыкнул: если Ким инопланетянин, то не-инопланетянин кто ж? если с кимовской точки зрения «история человечества и трагична и смешна», то так ли уж эта точка непостижима, особенно для тебя, на оной точке давно и непоколебимо пребывающего?

Обнимаю тебя сердечнейшее, Юра! Будь, пожалуйста, здоров.

 

Твой Юлий.
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ

 

 

От составителя:

Иная Львовна Лиснянская вошла в нашу жизнь давно, еще в 70-е, во времена подготовки «Метрополя». Встречались в Малеевке, в доме Бориса Балтера. Поразила нас обоих эта фантастически одаренная, красивая, способная зажечь и увлечь многих женщина, плясунья, певунья, рассказчица. Но тогда она будто пряталась за спиной своего мужа мудреца Липкина. А потом уже в Переделкине, особенно когда стали соседями, узнали ее прежде всего как большого поэта. Печатали ее до конца 80-х немного, а потом… как лавина обрушились на нас ее стихи, проза, ее замечательные книги. Теперь – целая полка в нашей библиотеке.

Часто встречались в Доме-Музее Булата Окуджавы. Приезжала Инна Львовна к нам, читала на веранде у Миши Рощина (мы живем в одном доме) новые стихи. Удивительный поэтический дар ее не покидает и мы снова ждем ее в гости и снова получаем новые книги.

Юра любит Инну очень нежно и как-то, когда шли к ней в гости на ее день рождения, написал ей стихи, что вообще-то делать не умеет.

ИННЕ,

Ставшей нам очень родной

24. 06. 03

Огонь духовный в темном мире нашем

Поддерживают вовсе не вулканы, не пожары,

И даже не тайные костры в лесах далеких и глухих,

А кто-то рядом, как свечка – руку протяни.

Одна из них потухла.

Чем тоньше, тем сильней другая – ты.

Оставил тебя Бог - светить

 

Года три назад Юра задумал сделать антологию «Поэты - Достоевскому» и Инна Львовна откликнулась и дала это свое стихотворение

 

Уже не думаю о праве,
Не жду хороших новостей –
Я приготовилась к расправе
Над смуглой Музою моей.

 

Она еще не в списке узниц,
И рук не держит за спиной,
Бредя Москвой по грядкам улиц,
Где снег лежит как перегной.

 

Столица дремлет под огромной
Кожухлой облачной ботвой.
Еще не слышен шум погромный
Охотнорядскою братвой.

 

И Муза говорит покуда
На достоевском языке,
И брат Иванушка-Иуда
Еще не подошел к щеке –

 

Серебряного поцелуя
Еще он Музе не нанес,
Еще в России Алиллуйя
Кровавых не глотает слез.

1977

 

 

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

 

Знакомство случилось неожиданно. На торжественном заседании памяти Ф.М.Достоевского в Колонном зале бывшего Дворянского собрания в феврале 1991 года Карякин (он вел вечер) получил записку из зала. Слово просил Юрий Кублановский, недавно вернувшийся из своей вынужденной эмиграции. Поэт, которого уже хорошо знали, слово получил и прекрасно выступил. А несколько лет спустя оба Юры стали соседями по Переделкино, соседями буквальными, калитка в разделяющем участки заборе никогда не закрывалась. Сколько было встреч, вдохновенных бесед, иногда и с возлияниями. Один Юра читал другому Юре стихи, а тот кормил поэта своими философскими рассуждениями. И вот снова Юра Кублановский уехал в свой любимый Париж, но ведь не навсегда? Обещал приехать на юбилей, а пока послал другу посвященное ему стихотворение.

 

 

Ю. Карякину

 

В достоевском Павловске когда-то,

с окунем карась,

на скамье шептались воровато

злой купец и князь.

И нездешние, казалось, силы

здешних мест,

узкотелы и ширококрылы,

прятались окрест.

Не стемнев как следует, светало.

Рысаков и кляч

не видать на трассе от воксала

до шале и дач.

Скоро, скоро огласит вожатый

трелями перрон,

приглашая тряский небогатый

занимать вагон.

И еще милее неживая

станет, чем досель.

Запеклась под грудью ножевая

маленькая щель.

 

Вихорь времени едва шевелит

мой вихор.

Сердце жмётся и ещё не верит

до сих пор,

что вполне внезапная разлука

с тем со всем

дорогим, не самым высшим кругом –

насовсем.

И шепчу, прикрыв ладонью книгу

тёплую сейчас:

Отче – Фёдору архистратигу

- помолись за нас.

Что-то есть в припадочной России,

если не святой,

сродное твоей эпилепсии,

Дух одной шестой.

Там пространство белыми ночами

зелено в тени,

словно оперенье за плечами.

Помяни!

 

1988, 2010.

 

 

ОЛЕГ ХЛЕБНИКОВ

Олег Хлебников был и есть для Юры прежде всего большой поэт. Всегда следил за его книгами. Я же, к стыду своему, открыла его как поэта недавно, прочтя последнюю книгу его «Инстинкт сохранения. Собрание стихов». Но так случилось, что Олег стал для Карякина в последние наши переделкинские годы первым читателем и издателем его, потому что все, что писал Карякин, – печаталось в «Новой газете». Будь ли это самая острая публицистика или философско-художественные эссе о Микеланджело («Два Адама»), Гойе, Эрнсте Неизвестном («Художник Возрождения в эпоху Апокалипсиса») или Солженицыне, Юрии Давыдове, Щекочихине. Для Карякина всегда находилась полоса в газете и благодарить тут надо не только Олега, но, конечно в первую очередь и Диму Муратова. Он помог нам и в самые трудные дни болезни Юры, когда нечем было платить за лекарства и очень дорогие медицинские услуги.

Олег по видимости человек закрытый и даже суровый, в действительности – щедрый и доброжелательный. Всегда первым откликался на книги Карякина. А если оставались они один на один в карякинском кабинете, говорили долго и увлеченно. И всегда не хватало времени: в газете – все набегу, на наших дружеских встречах в его доме – всегда народ, каждый интерес, особо не уединишься. И все-таки кажется мне, что Хлебников многое дал Юре. Все его стихотворные сборники читаны, перечитаны, отметами на полях испещрены. Они понимают друг друга.