Как воплощение двуприродности России).

 

Если неповторим каждый человек как личность, то (может быть, тем более) неповторима и каждая нация, "народная личность" (Ф.Достоевский).

Понять сущность, т.е. предназначение каждой нации невозможно без обращения к ее гениям, прежде всего - духовно-нравственным. Они - воплощение идеала, они - реализованный идеал, насколько вообще возможно его земное воплощение, его земная реализация.

 

Первая встреча Сахарова и Солженицына была заочной и невероятно драматичной. Сахаров работал над ядерным оружием, считая это своим "патриотическим долгом", а "антипатриот" Иннокентий Володин, герой романа "В круге первом" позвонил с уличного телефона в посольство США, предупредив, что советский агент подобрался к американским ядерным секретам. Время действия - 1949 год.

26 лет спустя, 9 октября 1975 г. А.И. Солженицын поздравит А. Д. Сахарова с Нобелевской премией мира (на которую он сам его и выдвигал).

История нам подарила знамение в лице этих двух людей. В них нашло наиболее точное, полное, благородное воплощение того, что названо (я, конечно, кавычу слова) "западничеством" и "славянофильством". Подчеркну, однако (я сам слышал это от него), что Александр Исаевич - против такого обозначения себя, "хоть и с десятью кавычками".

И вот уж поистине «ирония истории»: как коммунистический режим распорядился на время судьбой наших гениев. Одного («славянофила») - посылают на Запад, другого - «западника» - в другую сторону, в ссылку, на восток, в Нижний Новгород.

 

Я попытался проследить их отношения (отчасти и неофициальные) в эволюции. Поражает не только благородство этих отношений, но и их "умягчение", вместо таранного самоубийственного столкновения, которое наблюдаем мы сегодня в нашей политической, идейной борьбе.

Один - ученый, декартовской традиции, второй - художник. Два полушария мозга. Один (Солженицын) - истово верующий, второй (Сахаров) - если вспомнить слова Версилова из «Подростка», да и самого Достоевского, - деист, отдающий главную дань Неизвестному. Физик не может не знать, что всегда есть Неизвестное. Какой "выгодный", какой счастливый, лучше сказать, и многообещающий контрапункт.

Приведу пример, который в одной из наших бесед с Андреем Дмитриевичем, кажется, убедил его.

У Достоевского есть одно признание (в феврале 1854г.). Он, только что вырвался из каторги, стал служить, впервые ему разрешено читать и писать. В это время он пишет потрясающее письмо жене декабриста Фонвизина, которая подарила ему за 4-5 лет до этого Евангелие, с которым он не расставался всю жизнь. Ей он и делает такое признание: "Я - дитя века сомнения и неверия, и знаю это до гробовой доски. В моей душе жажда верить тем больше, чем больше доводов противного". Вот это - высшее его самосознание. Тут уже запрограммирована незаконченность борьбы. Я сформулирую это так: это не то противоречие, которым мы обычно с вами живем, противоречие между плюсом и минусом погодными, которые есть просто слякоть. Плюс и минус в башке - это слякоть в башке. А у него - минус бесконечность, плюс бесконечность. И вот на этих качелях, в этой игре великой - он Сверхтуз (слово самого Достоевского). Что это? Высшая степень самосознания.

 

Оба наших гения - и Сахаров и Солженицын- являют собой высшую степень самосознания (как одна из граней определения) человека, его дара, его призвания, его судьбы.

Сахаров и Солженицын воплотили в себе любимую мысль Достоевского: "У русских две родины - и Россия, и Европа". Россия - двукорнева. Россия - двукрыла. Россия может взрасти, возродиться только из двух корней, может взлететь только на двух крыльях.

Отношения между Андреем Дмитриевичем и Александром Исаевичем, по-моему, точнее, лучше всего могут быть определены таким музыкальным термином, как контрапункт. Ведь контрапункт в музыке - это такое столкновение разных противоположных мелодий, "тем", которое не убивает, а проясняет, высвечивает эти мелодии, эти темы, а в итоге - совершенно новая гармония.

Вот эта постоянная тенденция улучшения их отношений, красота полемики, ее благородство - и является для нас, может быть, последним предупреждением, последним шансом на спасение.

Интересно и знаменательно: у них, в основном, одни и те же враги, одни и те же друзья. В Сахарове и Солженицыне выкристаллизовалось, воплотилось, реализовалось наше земное предназначение. Можно и должно проследить становление, развитие, оформление этих двух тенденций на протяжении всей истории России, а также их столкновение до самоубийственного антагонизма, их примирение до спасительной гармонии. А если взять только по одному имени для примера такой гармонии в искусстве и в науке, - то эти имена - Пушкин, конечно (вообще единственно нормальный человек на Руси), тут - это сверхочевидно - и никакого спора не может быть, и Н.Вавилов, чья уникальная коллекция злаков Земли столь же символична, как всемирная отзывчивость Пушкина. Ну, а за Пушкиным следуют Гоголь и Тургенев, Достоевский и Герцен, Ахматова и Пастернак, Толстой и Блок, Волошин и Цветаева... Попробуйте представить их без Европы! Перед Н. Вавиловым был Ломоносов, а рядом - И. Павлов, В. Вернадский, П. Капица. В них - историческое величие России (а не в каких-то озлобленных дурачках-пигмеях, которых и называть-то не хочется). Вдумаемся, вспомним, раскопаем и - сами удивимся еще, насколько длинна, глубока и действительно животворна, спасительна эта традиция.

Вдруг вспомнилось, как на первом вечере памяти Сахарова в Доме кино, где я имел честь председательствовать, его ученик, тоже сидевший, рассказывал, как Сахаров любил Пушкина, как знал его насквозь. Это же неслучайно. Как неслучайно появление христианства с восточной прививкой. Не случайно, что Киевская Русь была Русь. Была тогда одна из самых образованнейших стран в Европе (по грамотности). Потом корова языком татарским слизала это. Потом началось восстановление культуры. Наконец, когда «грамотная» прослойка возникла и количественно и качественно достаточно существенная, появились западники и славянофилы, о которых Герцен писал: "... у нас билось одно сердце, смотрели в разные стороны".

Достоевский полярно колебался. И одновременно: а я считаю весь спор между западниками и славянофилами одним страшным недоразумением.

Потом этот контрапункт западничества - славянофильства как бы ушел в другие формы и незамечен, хотя весь коммунизм, 78 проклятых коммунистических лет (если не верить эпохи по тому, что она сама о себе говорит...) - это было торжество славянофильства.

 

У Солженицына - доминанта правоты, владения истиной и в этом смысле своего рода доминанта "превосходства", а у Сахарова прирожденный такт и демократизм, может быть даже дворянский демократизм в лучшем смысле слова "дворянский". Традиции семьи. Отец его в 1907-1909 годах был одним из организаторов комитетов по отмене смертной казни. Начинали еще Л.Толстой, В. Соловьев. Стало быть, эта семейная традиция, это родное. Главное, что у него не было никакой разницы, ни деланной, ни натужной в отношении к людям, - будь это академик, или самый простой человек.

Вторжение его в политику было ошеломляющее. Ученый-атомщик. Арзамас-16. Абсолютная изоляция. Создатель водородной бомбы. Трижды Герой Социалистического труда...

Я как-то говорил Андрею Дмитриевичу, а он смеялся: вот вы сидели у себя там в элитной «шарашке», решали, считали о потом выглянули в окошко, кристаллическую сферу пробили и, как Радищев, -"взглянул вокруг себя, душа моя страданиями человеческими уязвлена стала".

Душа-то была, она была просто заморожена. И вдруг душа оттаяла. И он стал неистов. И откуда взялись эти силы ездить по судам, вызволять людей, куда-то в Сибирь в райцентр, переть 12 км пешком - туда, куда иначе как вертолетом было не добраться. Полетел в Вильнюс, где судили Сергея Ковалева...

 

Путь Александра Исаевича был несравненно страшнее. Сахаров - это прозревший отличник по всем статьям, лауреат- перелауреат. В быту - человек абсолютно благополучный, впрочем быт его никогда не интересовал.

...Если взять за основу 1956 год, эволюция и у Сахарова и у Солженицына шла в одном направлении, но с чрезвычайным ускорением у Александра Исаевича, который к 1964г. (когда я с ним познакомился), а теперь ясно, что много раньше, - никаких иллюзий насчет ленинизма и коммунизма не питал. Иллюзии у него кончились уже в лагерях. А у Сахарова иллюзии были до самого конца, иллюзии горбачевские, иллюзии социализма с человеческим лицом. Сама идея конвергенции - это идея та же.

Но остается очень важная вещь. Не просто их счастливое несовпадение ученого и художника, рационалиста и интуитивиста, деиста и истово верующего. Сравнение их пути.

Носамое главное - это их взаимоотношение. Эта моя любимая идея: идеал спора, идеал выяснения истины. Это не таранное столкновение поездов, ракет, а то, что названо в музыке - контрапункт. Тема против темы, мелодия - против мелодии. Они взрываются, но - новым познанием. Это не 1+1=2, это 1+1= бесконечность прорыва. И поэтому то, что можно прекраснодушно называть терпимостью, уважительностью, выслушиванием другого - это все более явная закономерность - как я ее, по крайней мере на сегодняшний день выявил, это постоянное одергивание себя, сам тон - все время протягивают друг другу руки. В самые трудные моменты, когда надругались над Сахаровым, Солженицын заступается и - наоборот.

Да, это элементарно, но тем не менее. Во-вторых, как мне кажется, начиналось все со скрытой сдержанности Солженицына, который относился к Сахарову примерно (с тысячей оговорок), как и Горбачев: наивный гениальный простодушный человек, ну просто... ребенок.

А ведь этот ребенок и в политике сделал больше, чем все академические институты.

У Солженицына всегда была сдержанная снисходительность по отношению к Сахарову, к человеку святому в своем роде, "взявшемуся не за свое дело". Он ведь, Солженицын закладывал динамит под весь коммунистический тоталитаризм, закладывал планомерно, заминировал и был выслан. А уже непосредственные фитили и главный фитиль зажигали другие.

Итак, у Солженицына, и у Сахарова была своя - эволюция, но направление, вектор эволюции - один и тот же.

1999 год

 

 

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Начну издалека. Очень давно меня начала мучить проблема классификации глобальных проблем.

В логике есть понятие "основание деления" при дефиниции. Перечень глобальных проблем представлялся мне примерно таковым:

ядерная опасность,

народонаселение,

Север-Юг,

Океан,

нехватка ресурсов,

и где-то нарастала и потом вдруг стала первоочередной экология.

Чем больше я размышлял над всем этим, чем очевиднее становилось, что «основанием деления » может быть только одно: смерть человечества, т.е. ЭКОЛОГИЯ. Все остальное - лишь формы проявления, грани этого.

Сказал об этом Андрею Дмитриевичу. Он не согласился:

- А как же ядерная война?

Сразу ответа у меня не нашлось. Но потом, не сразу додумался, понял, что ядерная война - не что иное, как самый мощный, самый страшный ускоритель экологической катастрофы. Почему? Да потому, что, уже сама военная промышленность, как и впрочем и вся промышленность, все время душит, и народонаселение и среду обитания человечества - Землю.

Еще раз сказал об этом Андрею Дмитриевичу. Тот все-таки настаивал на том, что на первом месте глобальных проблем остается ядерная угроза. И мы договорились с ним побеседовать на эту тему.

Приехал к нему домой. Маленькая двухкомнатная квартирка. Устроились на кухне. Включил диктофон, с разрешения хозяина. Начался наш разговор. Это было едва ли не последнее его интервью. Встретились мы в первых числах декабря 1989 года. Через несколько дней Андрея Дмитриевича не стало.

 

Говорили тогда, конечно, много о политической ситуации, но в центре спора - оставались глобальные проблемы. Результат этого разговора таков: я его не убедил. Но он обещал думать.

Через несколько дней после нашей беседы на кухне, звонок Сахарова:

- Юрий Федорович, я много думал и пришел к выводу, что вы правы.

ЭКОЛОГИЯ - вопрос всех вопросов, а ядерные проблемы - просто ускоритель и формы. Но раз так (а именно в разговорах с Андреем Дмитриевичем и родилась эта мысль), то единственно верная конверсия - это превратить всю величайшую технологию ВПК, все эти огромные вливания - во всемирную экологическую армию. Вот единственно верная конверсия, а не кастрюли делать вместо ракет.

Мы все еще не отдаем себе отчета в том, что все мирские отправления людей, все их институты, политические, социальные, мировоззренческие, зиждились на естественном признании, принятии практического бессмертия человечества. Осознанно или неосознанно, начиная где-то с Возрождения, человечество жило в координатах практического бессмертия. Хотя и раннее христианство и средневековое жило под доминантой апокалипсиса. Потом апокалипсис стал все более удаляющейся звездочкой.

1996 год

АЛЕСЬ АДАМОВИЧ

 

Алесь (Александр Михайлович) Адамович ворвался в жизнь Карякина в конце 70-х годов – стремительно, напористо и навсегда. Познакомил их Элем Климов, с которым Алесь работал над фильмом «Убей Гитлера» («Иди и смотри»). Очень скоро они стали друзья – не разлей вода. Сблизил их сначала общий интерес к проблемам ядерной и экологической (а потом и все больше террористической) угрозы человечеству. Оба были выбраны депутатами Первого съезда народных депутатов и выступали очень часто вместе, так что тандем Адамович-Карякин стал всем привычен. Адамович стал для Юры самым близким друг вплоть до его неожиданной кончины 26 января 1994 года. Недаром воспоминания о своем друге (в книге «Перемена убеждений») Карякин назвал: Больше чем дружба – судьба.

 

Юрий Карякин – Алесю Адамовичу

ПРИЗНАТЬ ГЛАВНОЕ — ГЛАВНЫМ

(статья была написана к 60-летию А.Адамовича и напечатана в сентябре 1887 года в «Литературной газете»)

«Всякую вещь свою писать так, словно она у тебя последняя и больше не представится случая “сказать все” — это великий завет великой литературы».

Алесь Адамович

Светлой памяти А. М. Адамович —
матери писателя

Анна Митрофановна Адамович, работая в аптеке поселка Глуша, помогала партизанам медикаментами, а в 43-м вместе с двумя сыновьями ушла в партизанский отряд. А. Адамович написал об этом — «Сыновья уходят в бой». Есть и фильм с таким же названием, и знаменитая песня. Это все связано с ней, с А. М. Адамович. Когда она умерла (в мае 79-го), гроб с ее телом несли бывшие партизаны. Проходя мимо той аптеки, они вдруг высоко подняли его, остановились и долго так и держали — на поднятых руках.

Все, что делает А. Адамович, — это и в счет неоплатного долга сына матери, мечтавшей, как и все матери на живой Земле, чтобы сыновья никогда больше не уходили в бой.

Алесь Адамович — человек несомненно одержимый. Чем? — Как пробить, пронзить, прожечь сердца людские беспощадной памятью о войне минувшей, беспощадной правдой о войне грозящей, чтобы взорвать наше воображение и побудить к неотлагаемому действию, к поступку. Его путь подтверждает: искренность, мужество, совестливость, верность правде, ненависть к собственной бездарности — вот что делает писателя все талантливее (так же как лицемерие, трусость, сделки с совестью, самопрощение и самолюбование — обездаривают).

Бывает: встретишь знакомого, приятеля, друга даже, и он — о том, о сем, и все из самого неглавного. Обычное, впрочем, дело. Могу засвидетельствовать: у Адамовича так не бывает. Вернее, бывает так: выслушав «положенное», он тут же налегает оводом и впивается, жалит тебя: что нового надумал, написал, услыхал, прочел? Где? Дай! Покажи! Нет, не потом — сейчас!.. Если б он еще при этом не был способен подтрунивать над собой (и если бы нельзя было подтрунивать над ним), я бы его, пожалуй, побаивался. Но зная, чем он занят, можно лишь удивляться этой его способности.

«Страшнее книги я не читал» — сказано о небывалом репортаже «Я из огненной деревни...». И такие же слова несчетно повторяются о «Карателях» и о «Блокадной». Книги эти вызывают духовный, буквально физический ожог, который уже не залечить, не заживить ничем.

Ленинградские блокадные дети, повзрослевшие — постаревшие — на третьем-четвертом году («даже волосики росли на лице»), разучившиеся плакать и улыбаться.

Обезумевшая мать, потерявшая ребенка: завернула неразорвавшийся снаряд в шаль, укачивает, не отдает.

Юра Рябинкин, русский мальчик гениальной совести. Его дневник (дневник Подростка, которого и сам Достоевский не мог вообразить).

Белорусский малыш — загнали в сарай, чтобы сжечь: «Глазки наши будут выскакивать».

Сжигали людей и в церкви. Огонь гудел. Огонь был такой силы, что люди, дети летали там, в церкви.

А в XIX веке один литературный герой не хотел в рай идти — из-за слезинки ребенка.

Невозможно жить с такой правдой? А без нее? Без нее вообще смерть грозит. Это ведь еще «Хиросима обычными средствами».

И вот они, каратели, вот их механизм поголовной мобилизации на войну — ВЗРОСЛЫХ ПРОТИВ ДЕТЕЙ. «А надо построить дело так, чтобы каждому и каждый день приходилось выкупать собственную жизнь. Особенно важный взнос — первый. И лучше всего — детской кровью. Главное — окунуться в кровь с макушкой, а потом можешь отряхиваться!».

«Страшно читать». Конечно. Страшно читать даже день-два, даже час. Страницу — и то страшно. А работать, писать — 11 лет? А сначала разыскать 500 человек, выслушать их, записывать за ними? Собрать эту мозаику из кровоточащих кусков?

Читаешь — и вдруг: все они, истребленные, поднимаются из разбросанных, безымянных, неизвестных могил, восстают из развеянного пепла и — нет, не заговорили: все они — и дети — молча смотрят на нас. Что нам сказать им, которые остались тогда, там — вместо нас? Стало быть: мы здесь, сейчас — вместо них...

А представить себе: не возьмись человек за эту страшную работу, не возьмись за нее безотлагательно, не поддержи его братски другие — Я. Брыль, В. Колесник, Д. Гранин, — не было бы у нас ни «Огненной деревни», ни «Карателей», ни «Блокадной книги». Никто ведь не принуждал, просто совесть не могла иначе.

Книги эти — подвиг.

Говорят: да, правда Адамовича предельная. А с художественностью как?

Сначала послушаем его самого: «Мысль о документальной книге пришла как результат поражения — литературного. Есть, оказывается, правда, необходимая, большая, которую литература, однако, не в силах не только выразить вполне, но и просто вобрать, удержать. Самые что ни есть современные материалы не могут удержать ядерную плазму — испаряются. Так и формы литературные в пар превращаются от соприкосновения с огненной памятью Хатыней... Мы такую правду на себя обрушили, что не до литературы стало».

Но «документалистика» эта и есть особая литература, хотя право, говорить специально о ее художественности очень трудно — по такой же простой причине, по какой трудно говорить о художественности набата, возвещающего о смертельной опасности: не в концерт же приглашены. А в конце концов художественность и есть работающая совесть писателя, пробуждающая совесть людей.

У Адамовича трезвое самосознание, он отдает себе ясный отчет в своей известной односторонности (может быть, особенно потому, что он еще — и сильный критик). Вот его определение доминанты своего творчества: «сознаешь себя не столько «художником», а тем более «поэтом» сколько летописцем, свидетелем и еще «проповедником»... Вот бы действительно написать литературное произведение, где ты всему хозяин — ты и твоя фантазия, свободная, летящая, никому и ничему не обязанная. Увидеть ту самую доминанту далеко, далеко внизу!» Он не испугался опубликовать отзыв В. Распутина (из личного письма) о «Карателях»: «Ну, хотя бы глоток воздуха!..» А после этих слов так сказал о последних рассказах самого В. Распутина: «это тот самый “воздух”, пронизанный солнцем, светом...»

Согласимся. Поймем все это и как его самозадание. Но не забудем, вдумаемся: в тех же «Карателях» есть свет, свет мужества, — в образе автора.

В 1962 году А. Адамович отметил: «Каждый, кто пишет, знает тот главный толчок, тот эпицентр в жизни, который сделал его литератором. Для меня и многих моих одногодков это, прежде всего, Отечественная война...» Сейчас, безусловно, надо сказать и о другом толчке, другом эпицентре. Он сам и сказал: «Не убий человечество!» (Это сегодня — главный «штрих» его деятельности.)

Адамович любит мужественную мысль Л. Толстого, верен ей: чтобы переплыть бурную реку, надо «брать выше». А «брать выше» для него сегодня — это: «Не обязательно гением быть, чтобы ощутить внутренний, неотменимый приказ: не останавливайся, не имеешь права, и именно ты, а иначе, мир погибнет!»

И веришь, и сомнения нет ни малейшего: говорится это не элоквенции ради: это его кредо, заповедь, исповедь. Без этого не хочет он писать, не может — разучился. Жить не может. Без этого дезертиром бы себя проклял. Одна мысль его жжет: успеть! успеть отдать! И какое-то брезгливое непонимание (или горькое недоумение?) вызывают у него те, кто и сейчас лелеет одно чувство, растравляет его: недовзял! мне недодали, меня недооценили, недонаградили... Какое тут тщеславие, когда о таком идет речь?

Не до ордена,
Была бы родина...

 

Было б человечество.

Но, по правде говоря, многие ли из нас могут сейчас выдержать испытание на таком оселке? Другого же — нет.

А. Адамович прав: сама жизнь сейчас словно начиталась Достоевского — настолько оправдались, утысячерились мучившие его тревоги. Но тем более — как нуждаемся мы все в тысячекратном усилении «самого простого», пушкинского: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Или: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет»... И как хотелось бы наконец сказать: сама жизнь начиталась Пушкина! Значит: спасена.

 

Из дневника

У Алеся даты рождения были перепутаны, потому что он приписал себе один год, чтобы взяли в партизаны. Да и с датой рождения были какие-то нелады. Обычно друзья отмечали его день рождения в сентябре. К этому дню однажды у меня написалось такое вот стихотворение:

 

 

ПОТОМ ДОГОВОРИМ

(К 60-летию моего друга)

 

Неужто начали мы умирать нормально?

Нормально значит: натурально, естественно, без

Пули в лоб, без выстрела в затылок, оболганные.

Не в лагерях, не в пыточных подвалах,

Безмогильно и безымянно.

Да если правду всю сказать: как нам похоронить

Зараз, да и запомнить почти сто миллионов?

Непосильный труд!

Другое дело убивать и быть убитыми.

А крематорий был один на всю страну,

Как Кремль московский, где объявили истину врагом…

 

Неужто начали мы умирать нормально?

Нормально значит: натурально, естественно, без

Лжи большой друг другу (в глаза иль за глаза),

Хотя и без большой любви.

Без пыток нам стала истиной казаться полуправда,

Полусвобода и полулюбовь. Все не так просто? О, конечно!

Все проще! Просто боимся этого мы знать.

Смирившись со своею смертью, надеемся,

Что правнуки ходить к нам станут на могилу

Хоть раз в году, а, может быть, и чаще.

Быт входит в колею.

Земля нам будет пухом.

Ведь заодно с собой – тогда –

Мы ранили ее смертельно и обманули,

 

Похоже – так.

Но вдруг узнали: Жизнь умирает.

А еще раньше – разлюбили, не заметив – как.

Чего ж нам ждать? От ран она могла б еще

Оправиться. Но оказалось: чахнет Жизнь от лжи

И гаснет медленно, когда ее не любят,

А узнали мы обо всем об этом, не опоздав,

Как раз за пять минут до срока, назначенного нами,

И – объявили истину секретом, не подлежащим –

Пониманью. Но что там? Тише! Нас подслушивает кто-то…

Ах, это дети! Играют в прятки… Но все равно –

Отложим разговор. Потом договорим…

 

9 сентября 1988 года

АДАМОВИЧ – КАРЯКИНУ:

СВОЯ СУДЬБА

(опубликовано в «Литературной газете», в июле 1990 к 60-летию Карякина)

 

 

На первом Съезде народных депутатов СССР Ю. Ф. Карякин поднял вопрос о возвращении гражданства А. И. Солженицыну:

«Михаил Сергеевич! У меня к Вам просьба как к Президенту. Я хотел бы, чтобы наш Съезд поддержал ее. Просьба такая: вернуть российское наше гражданство человеку, который первым осмелился сказать правду о сталинщине, который призвал и себя, и нас не лгать,— великому писателю земли русской, великому гуманисту Солженицыну».

В докладе на вечере памяти Андрея Платонова 31 января 1968 г., вечере, который повлек за собой исключение Карякина из партии, он произнес вот эти слова:

«Я должен сказать о таком писателе нашей страны, как Александр Исаевич Солженицын. Тем людям, которые вешают на него всевозможные ярлыки, мне хотелось бы предложить: не надо, не спешите! Давайте поспорим, подумаем о том, где будет он, Солженицын, через 10–20 лет в истории нашей культуры и где будете вы? Может быть, вы сумеете что-то еще изменить в своей судьбе?»...

Своя судьба и у него, у Юрия Карякина.

В городе Ньюпорт в июне проходила международная конференция «Лицом к апокалипсису». Среди выступавших был Ю. Карякин.

Как и во многом другом сегодня, и здесь к общему пониманию с американцами мы приходили легко. Да, лодка цивилизации, все еще перегруженная ядерным оружием, опасно кренится под тяжестью экологических катастроф. Чернобыль (и не только он) резко наклонил ее на наш борт. Но тревога общая: лодка-то одна на всех.

Семь лет назад мы с Юрием Карякиным участвовали в конференции на эту же тему, проходившей в Минске. Как много изменилось за эти годы — в мире и в нашей стране. Порой думаешь: а где они, те силы и люди, которые вчера еще громко, командно требовали от замытаренного народа и надорвавшейся под бременем военных расходов экономики страны новых и новых жертв, прямо-таки самоубийства — во имя чего-то там где-то там, впереди?.. Казалось, нет их, и вообще не примерещились ли они? Да только нынешние съезды РКП и КПСС воочию подтвердили: и были, и есть они, эти силы и люди.

Но были и есть люди другие. И силы другие. Дела и мысли.

...Чудак, который сидит в московской конуре, заваленный книгами и собственными заметками-записями, и в какой-то там, не сотый ли, раз читает, вчитывается в тексты Достоевского. А потом с этим бежит к людям. Подожженный гением Достоевского мозг, мысли, чувства этого человека нужны были многим, выводили его на А. Солженицына, на А. Зиновьева, Э. Неизвестного, Л. Чуковскую. Э. Климова, А. Сахарова... А сколько выходили на Юрия Федоровича Карякина - особенно молодые ребята. Ему это надо, и вот уже лет двадцать специалист-философ читает в средней школе спецкурс по Достоевскому. Можно представить, какой это пир мыслей и открытий для девяти- и десятиклассников, если в Америке, а до этого в Испании, в ФРГ каждый его выход к любой аудитории — событие, взрыв, потрясение. В нашей стране сегодня аудитория у Ю. Ф. Карякина огромна, особенно после издания книги «Достоевский и канун XXI века», его выступлений на Съезде народных депутатов, на митингах, по телевидению.

Когда-то исключенный из партии и за фразу о Сталине («Черного кобеля не отмоешь добела»), он потом немало добавил на себя компромата. Ну, да все это ерунда в сравнении с мыслями о главном.

Книга Карякина открывается его излюбленной мыслью из Достоевского: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».

Там, в Ньюпорте, появилась среди отзывчивой американской публики девушка с особенно оживленным, счастливым лицом. Только однажды во время обеда испуг-тревога завладели чертами ее прекрасного лица, и то не надолго: достала какие-то таблетки, много сразу, и проглотила их. Оказалось: у нее чужое сердце, вот уже два года, пересаженное — какого-то парня, семнадцатилетнего, погибшего в автокатастрофе.

Только что перенесший тоже нелегкую операцию на сердце Юра, узнав историю девушки, моментально от нас внутренне как-то отдалился. Теперь их было двое, как никто ощущающих бытие через угрозу небытия.

А я (неисправимо) стал воображать, как приходит к этой девушке мать того парня, чтобы послушать сердце сына. И как они разговаривают, как смотрят друг на друга...

Грубо закончу мысль: а ведь есть люди, несущие в себе, ну, не сердце Достоевского (такое немыслимо), но хотя бы удары его. Вчитываясь в страницы книги Карякина — такие вынашиваются, создаются всей жизнью, — слушая его размышления о Достоевском и о нашем времени (время — это тоже родина; другого у тебя не будет!), мы встречаемся с чудом редкого, исключительного вживания в душу гения. Культура мысли — как это необходимо в стране, ограбленной догматизмом многолетним. И испытанная жизнью гражданская совесть. Когда все это есть — 60 лет не отягощают человека.

 

17 августа 1989 года у Юры случился инфаркт. Обширный.

Алесь Адамович, узнав об инфаркте Юры, написал письмо ему из Железноводска, где отдыхал в то время. Письмо отправлено 13 августа 1989.

Дорогой Юра!

Хотел бы привычно обругать тебя «бандитом» и пр. Да рука не поднимается. Как представлю тебя под капельницами и со всякими там хрипами. Это ты-то, который так славно уложил на землю пяток спортсменов, которые даже братьев Климовых уронили на ту же землю (по рассказам свидетелей, за которых не отвечаю).

Нет, все равно ты человек безответственный. Видел сиамских близнецов Дашу и Машу по телевизору? Представь, что одна из них (тьфу, тьфу) подхватит сифилис или что-либо похожее. А сосуды-то одни, а все прочее - тоже. Какое право ты имеешь доводить себя до инфаркта и т.п. если у меня с тобой «сосуды» давно общие? Мы не только, надеюсь, в книгах-статьях-выступлениях сообщающиеся сосуды, но и более материально. Так какого же ты хрена! Прости, господи!

Ну, а раз уж допустил, давай отпускайся. Нервы- раз, ночные бдения -два, чай-кофе в карякинских дозах - три... Это запрещается.

Для утешения - читай «Пастораль», пей кефир и все прочее, что делает твоя «Даша».

Она еще и пишет новую повесть, эта штука будет посильнее даже любимой тобой «Пасторали». Вмажу по сталинско-егоро-кузьмичевским....со всего маху - это мое будет участие в принятии закона о землепользовании.

Юрочка, поправляйся так, чтобы мы тебе вернули все: и чай, и кофе и прочее, прочее.

Обнимаю. Саша

ЮРИЙ ДАВЫДОВ

ОН ВСЕ ЕЩЕ УЧИТСЯ...

(к 75-летию Юрия Давыдова)

Мы дружны с Юрием Давыдовым двадцать пять лет, а последние шесть еще и соседями стали по Переделкино. Наговорили, наверное (и очно, и по телефону) тысячу часов. Все эти годы я записывал впечатления от наших встреч (и от его книг), иногда включая диктофон. Устный Давыдов не менее (если не более) богат и щедр, чем письменный. Так что набралось немало страниц. Может быть, понадобятся кому-нибудь для будущей книги о нем. Сам-то я уже не успею...

 

Поэтому не буду писать ничего юбилейного, а просто попытаюсь наскрести несколько выписок из своего «Дневника русского читателя» (ДРЧ).

 

В 74-м Ю. Крелин упрекнул меня:

n -Занимаешься «Бесами» а, небось, Давыдова не читал?

n -Нет. А что?

n - Да «Судьбу Усольцева» хотя бы...

 

Тут же раздобыл. Прочел. Изумился. Позвонил автору. Напросился на встречу. Помчался. Проговорили полдня. Влюбился (оказалось, навсегда). Он подарил мне свой последний экземпляр «Усольцева» (посвящение написано очень неверным почерком). И вот уже позади четверть века. Серебро. До золота - не дожить.

Еще вспомнилось: смолоду, сдуру, сгоряча я ляпнул ему тогда, в первый час нашей встречи, разбежавшийся мальчишка - как жалко, что я не воевал, не сидел...

Ответом был - взгляд, который я никогда не забуду и долго- долго, кажется, начал понимать.

 

Поглядел на полку с книгами Давыдова. И вдруг осенило: как много у него (особенно поначалу) путешествий кругосветных, наверное, потому что «невыездным» был. А все равно и в Африке, и в Америке, и на любом океане Русью пахнет, Питером, Москвой. Все равно домой возвращается, в грот Иваново-разумовский или к «вечерам в Колмове». Причем: чем более делался «выездным» буквально, тем более - невыездным в писательстве.

Путешествия его во времени по России, да простит он меня, несравненно драгоценнее странствий по заграничным пространствам.

 

Спросил у Д. насчет его кругосветных путешествий. Он согласился.

n - Это я для роздыху. От политики бежал. Красок захотелось, простору, да еще после лагерей...

n - Возвращенец, однако...

 

Иду к Юре отнести «Литературку» со статьей Я. Гордина о нем. Сам читать не буду, до окончания подборки этих выписок, чтобы не сбиться, хотя уверен заранее: Я.Г. написал любовно и глубоко. А пока лучшее, что читал о Д. - у С. Рассадина.

 

О садизме Ю.Д.

Звоню ему:

-Юр, когда Нечаев укокошил Иванова?

-Ты что с ума сошел?

- Ну, сошел. Ну, забыл.

- 21 ноября 1869

- А когда помер Нечаев?

В ответ долгая пауза. Потом, уж извините, следует ненормативная лексика.

Справка: Сергей Нечаев умер 21 ноября 1882 года.

Я ему, Давыдову, разумеется:

- Вот если бы романист такое сочинил, его бы обвинили в подделке. А тут все подделала сама жизнь, т.е. история.

Через несколько месяцев Ю.Д. звонит:

- Прочитай, в последнем романе я точно обозначил, что Ю.К. открыл, что С. Г. Нечаев умер 21 ноября 1882 года, а ты все сердишься, что я на тебя никогда не ссылаюсь.

 

 

Юра как-то, по-детски, и по-сократовски - влюблен в ненавистного Ленину правдолюбца Владимира Бурцева (который докопался до ленинско-немецких марок, а еще раньше - до провокаторства излюбленного Ильичем Малиновского), влюблен в Германа Лопатина, но особенно - в своего «Глебушку» (Успенского). Случайность? Нет, разумеется. Родное искал и - нашел.

Очень родной ему человек сказал о нем, с оттенком негодования и скрытой гордости:

-Главная его черта? Патологическая порядочность.

Очень точно. Не ангел, конечно, но это - доминанта. Во всем. И в человеческих отношениях, и, может быть, особенно, - в работе.

 

Вспомнил, как один юноша, писавший диссертацию о Л. Тихомирове, сказал ему: «Юрий Владимирович! В какой архив ни заглянешь, везде Ваши подписи...».

Кстати, о Льве Тихомирове. Народоволец, вдруг проклявший свое «революционерство», «впавший и в православие» и заклейменный «ренегатом»...

У Д. есть мысль о том, что даже само только упоминание какого-нибудь неизвестного имени человека - уже есть начало воскрешения его, а тут он, Д., воскресил путь, подвиг горчайший человека, пусть заблудшего, - к истине.

Вспомнил еще мысль Ключевского: настоящий писатель дает больше для понимания истории, чем почти все историки. Иначе говоря: настоящая литература есть первоисточник для понимания духа исторической эпохи, т.е. сути человеческих отношений.

Но у Ю.Д. нет противопоставления вымысла факту. Недаром его любили и Е.Тарле и П.А.Зайончковский. Уверен: полюбил бы и сам Ключевский.

 

 

Иду к Д. По пути мысль: почти все наши патриоты-антисемиты - «христиане чистейшие». Как же так? Христос - еврей, Мария, Иосиф - тоже. Апостолы... Свяжите свои антисемитские концы с такими вот началами...

Рассказал Давыдову. Грустно посмеялись. Он: «Какие они христиане - язычники «поганые!..»

 

Спросил у Ю.:

-Не страшно было писать о Нечаеве после «Бесов»?

- Еще бы - «не страшно». Ужас. Даже твой Достоевский всего не знал. Факты заставили.

 

Очень субъективно: без его романа «Две связки писем» я бы куда хуже, поверхностней понял и «Бесов» Достоевского.

Думаю о том, а что если бы Ф.М.Д. прочитал «Две связки писем», не говоря уже об «Архипелаге ГУЛАГ»...

Входить в мир русскому человеку (и не только русскому) без «Бесов» и «Архипелага ГУЛАГ» - значит сразу заблудиться. А молодым, тинэйджерам - нельзя без «Усольцева».

Господи! Мы самая предупрежденная, перепредупрежден