VIII. Настроение в Петербурге

 

Настроение в Петербурге в период занятий 1-й Государственной Думы. Ее роспуск. Первое знакомство с П. А. Столыпиным. Назначение членом Совета Министров внутренних дел. Командировка в Архангельск для урегулирования отношений крестьян Шенкурского уезда с удельным ведомством.

 

В С.-Петербурге я застал не только напряженное, но, если можно так выразиться, совершенно сумбурное настроение как среди общества, так отчасти и в правительственных сферах, с которыми мне пришлось иметь дело. Горячо обсуждалось представление членов 1-й Государственной Думы Государю Императору, причем отмечалось крайне некорректное поведение многих из них. Физиономия Государственной Думы явилась для правительства каким-то сюрпризом. Вопреки парламентским обычаям всех стран, правительство не принимало никакого участия в выборах в 1-ю Государственную Думу и его агенты на местах являлись только передаточной инстанцией, уведомляющей центральную власть о выбранных лицах.

Поведение Государственной Думы с первого же дня вышло из пределов даже простых приличий, причем левые партии превратили думскую трибуну в кафедру антиправительственной и даже революционной пропаганды. Чиновники растерялись, и в их ответах Государственной Думе звучали неуверенность и подобострастие перед «начальством».

Спокойным оставался Государь Император. С полной искренностью даровал Он Манифест 17 октября и всеми силами души желал преуспевания новому учреждению на пользу России. Председатель Совета Министров, покойный И. Л. Горемыкин, поседел на поприще государственного управления. Он был чужд оптимизму, а потому далек от всяких иллюзий, что работа Государственной Думы войдет в нормальную колею. Мало-помалу начали раздаваться голоса о необходимости роспуска Государственной Думы. Вначале голоса эти были одиноки и звучали неуверенно. Испуганное большинство видело в роспуске Государственной Думы неизбежную революцию. Мне памятно, как накануне роспуска в беседе с несколькими выдающимися членами Государственного Совета я слышал утверждение этих испытанных жизнью сановников, что о прекращении занятий Государственной Думы не может быть и речи, не ставя Россию на край гибели.

Говоря о создавшемся положении, я не могу не остановиться над одной из особенностей Государственной Думы как первого, так и остальных созывов. Правительство впало, по моему мнению, в полное противоречие с самим собой, ярко отразившееся и в законодательстве. Государственная Дума не имела права обсуждать и даже возбуждать вопроса об изменении основных законов, а на практике, несмотря на присутствие представителей правительства, получалась картина иная: в речах депутатов только и слышались пожелания и даже требования таких изменений. Уголовные законы карали за принадлежность к партиям, имевшим в своих программах изменение государственного строя. Некоторые партии были не только не легализованы, но признавались явно преступными. Между тем в Государственной Думе те же партии считались как бы легальными, что было особенно непоследовательно ввиду широкой безответственности членов Государственной Думы за свои речи с думской трибуны. Получилось невероятное положение: члены революционных партий за речи, произнесенные вне стен Государственной Думы и заключавшие в себе изложения своих программ, привлекались к судебной ответственности и рядом члены Государственной Думы, громогласно заявлявшие о своей принадлежности к этим организациям, за такие же речи, но в гораздо более резкой форме, оставались безнаказанными.

Если такое неопределенное положение создавало затруднение для правительственной власти, то оно вконец развращало общество, мало подготовленное к политической жизни, а тем более массы, которые никакого понятия о государственных вопросах не имели. Для них это была революционная пропаганда с согласия и как бы даже с поощрения правительства, авторитет которого совершенно умалялся резкостью нападок, направленных прямо в лицо высших его чинов. Казалось бы неизбежным или легализировать эти партии, или признать полную недопустимость их участия в Государственной Думе. Нельзя себе объяснить существование в государстве различных законодательств, как бы друг друга исключавших.

И. Л. Горемыкин не мог не прийти к убеждению, что создавшееся положение грозит полным провалом всякой государственности. Будучи человеком решительным, он стал уговаривать Государя Императора. Ему приходилось преодолеть то особое настроение Монарха, о котором я говорил. Он знал безграничную любовь Государя к России, заботы о ее благе, но знал также глубокую религиозность Государя. Отправляясь для всеподданнейшего доклада о роспуске Государственной Думы, он взял с собой исторический фамильный образ и с ним приехал к Государю. После молитвы пред этой иконой ему удалось убедить Его Величество. Указ был подписан, и с ним вернулся И. Л. Горемыкин домой. Все распоряжения для предупреждения всяких беспорядков были сделаны, но И. Л. Горемыкин все-таки опасался, что Государь Император изменит свое решение. Он прибег к героическому средству, отдав приказание не будить его, ввиду утомления, даже и в том случае, если его потребуют во Дворец, — а такая попытка была, — но никто не решился нарушить приказание председателя Совета Министров.

Истинный слуга спас государство в тяжелую минуту, заплатив за него своим увольнением от должности. Он был заменен П. А. Столыпиным.

Государственная Дума была распущена. Предсказания растерявшихся сановников не оправдались. Роспуск в результате дал только громкую фразу бывшего председателя Думы Муромцева: «Заседание Государственной Думы продолжается», — произнесенную в Выборге во время обсуждения «выборгского воззвания». Этот исторический документ служит лучшей характеристикой политического смысла и чувства патриотизма членов 1-й Государственной Думы, уговаривавших крестьян не давать новобранцев для армии и не платить податей. Население отнюдь не реагировало на воззвание, а небольшие народные волнения в столице были прекращены даже без кровопролития.

Не занимая в то время никакой должности, я уехал летом 1906 года за границу. В Париже меня застала весть о взрыве на Аптекарском острове.[4]Это был террористический акт, направленный против главы правительства, действия которого не могли еще навлечь на себя личной мести революционеров, — против П. А. Столыпина, которому пришлось взять на свои плечи тяжелое наследство двух предшествовавших годов. Это революционное предприятие было широко задумано, прекрасно обставлено как с внешней стороны, так и по числу участников. Террористы сами шли на верную смерть и, как показали события, вовсе не считались с количеством человеческих жертв. Розыскные органы не оказались на должной высоте и не сумели предупредить трагического события.

Пострадала семья П. А. Столыпина, и, таким образом, первые шаги этого выдающегося деятеля потребовали от него твердости и самопожертвования. Но революционеры не запугали председателя Совета Министров, который вступил в открытую борьбу с господствовавшей смутой.

Вернувшись из-за границы и числясь при министерстве внутренних дел, я явился к П. А. Столыпину. Это было мое первое знакомство с этой незабвенной для меня личностью. Я нашел его в служебном кабинете в Зимнем Дворце, куда он переехал с семьей после взрыва на Аптекарском острове.

Меня встретил человек высокого роста с открытым симпатичным лицом и приятными, блиставшими умом и твердостью глазами. Первые, обращенные ко мне слова его были словами упрека: «Вы доставили мне неприятные минуты! Государь Император слышать не хотел, когда я представил Ему вашу отставку, и мне пришлось доложить Его Величеству, что ваше решение — неизменно и что вы уехали уже в отпуск. Но и я, хотя вижу вас в первый раз, много слыхал о вас, ценю вашу службу и не могу допустить мысли, чтобы вы ее совершенно оставили. Что заставило вас просить об увольнении от должности минского губернатора?»

Я поблагодарил министра за его доброе ко мне отношение и заявил, что причиной отставки было неисполнение данного мне его предместником П. Н. Дурново формального обещания получить Нижегородскую губернию при первой вакансии.

«Я ничего не знал, — возразил П. А. Столыпин, — и удивляюсь, как осмелились мне об этом не доложить. Я не хочу лишиться вашего сотрудничества, — дела много, и я прошу вас принять назначение членом совета министра внутренних дел. У меня есть для вас несколько командировок, пока не представится какое-либо более подходящее для вас назначение. Что бы вы предпочитали?»

Я ответил, что с удовольствием принял бы пост С.-Петербургского или московского градоначальника. На этом мы расстались, и я ушел под полным обаянием министра, обаянием, которое сопровождало меня во всю совместную мою с ним службу и осталось дорогим воспоминанием после его трагической кончины.

Через несколько дней я был назначен членом совета министра внутренних дел.

Вскоре в Шенкуровском уезде Архангельской губернии возникли серьезные крестьянские беспорядки, вызванные притязаниями крестьян на часть удельных земель и выразившиеся в насильственных действиях в отношении чинов удельного округа. П. А. Столыпин возложил на меня расследование этого дела, приказав предварительно ознакомиться с ним в С.-Петербурге, в главном управлении уделов. Начальник последнего, генерал князь Кочубей, собрал у себя совещание, на котором и посвятил меня в детали требований крестьян. Я вынес впечатление, что последние — правы, так как часть удельной земли действительно принадлежала им.

Под этим впечатлением выехал я через несколько дней в Архангельск. Здесь, в присутствии губернатора Качалова, чинов удельного ведомства и крестьянских учреждений, я рассмотрел документы, на которых крестьяне основывали свои притязания. Мое мнение об их правильности подтвердилось, и я дал Архангельскому губернатору указания разъяснить крестьянам, что правительство занято скорейшим рассмотрением их земельного вопроса, а потому предложить им до окончательного разрешения воздержаться от всяких беспорядков.

В таком духе доложил я по возвращении в С.-Петербург обстоятельства дела П. А. Столыпину, и отношения шенкурских крестьян к удельному ведомству были урегулированы в их пользу.

 

IX. Командировка в Киев

 

Командировка в Киев для управления Киевской губернией. Служба в Киеве. Правые партии. Мой предместник ген. А. П. Веретенников. Киевский генерал-губернатор ген. В. А. Сухомлинов. Положение еврейского вопроса в Киевской губернии. Предупрежденный погром. Выборы во 2-ю Государственную Думу. Архиепископ Платон. Знакомство с моим преемником гр. П. Н. Игнатьевым.

 

Спустя некоторое время по возвращении из Архангельска, а именно 6 декабря, когда, по случаю тезоименитства Государя Императора, я собирался уже ехать в собор на молебствие, к моему удивлению, последовало личное приглашение П. А. Столыпина по телефону немедленно к нему прибыть, несмотря на Царский день. Я поторопился исполнить желание министра, и он предложил мне пост киевского губернатора. Я ответил, что был губернатором в самостоятельной губернии и не желал бы ехать в генерал-губернаторскую губернию, хотя киевский генерал-губернатор, генерал Сухомлинов, лично меня знал и хорошо ко мне относился. Наше знакомство началось еще в 1878 году, когда Сухомлинов, в то время полковник, был моим преподавателем тактики в Николаевском кавалерийском училище и начальником партии, в которой я был старшим при полевых поездках юнкеров.

«Свое хорошее отношение к вам подтверждает киевский генерал-губернатор, прося о вашем назначении», — сказал П. А. Столыпин, показав мне полученную из Киева телеграмму.

Такое ходатайство вызвало во мне недоумение, которое я и высказал министру.

«Дело вот в том, — возразил последний, — что между генералом Сухомлиновым и киевским губернатором, генералом Веретенниковым, уже давно существуют нелады. Генерал Веретенников открыто стал во главе правых партий, превратился в партийного человека и совершенно бестактно ведет себя по отношению к генералу Сухомлинову, которого правые партии считают юдофилом. Отношения дошли до открытых столкновений, особенно ввиду начавшейся предвыборной кампании во 2-ю Государственную Думу. Генерал Сухомлинов мне об этом подробно писал и просил о назначении киевским губернатором председателя Киевской губернской земской управы, графа П. Н. Игнатьева. Я ответил, что считаю графа Игнатьева слишком молодым и неопытным, в особенности в настоящее время, хотя и готов согласиться на ходатайство генерала Сухомлинова по окончании выборов. Моя личная просьба, о чем я уже докладывал Государю и получил соизволение, вам вступить временно, по высочайшему повелению, оставаясь членом совета министра внутренних дел, в исполнение обязанностей киевского губернатора. От этого вы не вправе отказаться, и я прошу вас немедленно выехать в Киев. Высочайшее повеление будет распубликовано завтра. Никаких особых указаний я вам не даю, уверенный, что вы справитесь и сами с возложенным на вас ответственным поручением».

Я поблагодарил министра за доверие и позволил себе напомнить его обещание иметь меня в виду в случае открытия должности петербургского градоначальника, тем более что в это время в городе циркулировали слухи об оставлении генералом фон дер Лауницом своего поста. На это П. А. Столыпин ответил мне полным подтверждением, не отрицая даже и предстоявшего ухода генерала фон дер Лауница.

Через несколько дней выехал я в Киев. Встретивший на вокзале киевский вице-губернатор Чихачев доложил мне, что генерал Сухомлинов живет в доме командующего войсками, а меня просит поселиться в генерал-губернаторском доме, где все уже приготовлено к моему приезду. Так как в тот день В. А. Сухомлинов делает смотр войскам, то он приглашает меня к завтраку. Я ответил, что исполню распоряжение генерал-губернатора и в сопровождении взятого с собой из Петербурга моего бывшего чиновника особых поручений Н. А. Севергина отправился в генерал-губернаторский дом. До завтрака оставалось еще два часа, и я тотчас же поехал к генералу Веретенникову.

Несмотря на некоторую щекотливость создавшегося положения, генерал Веретенников встретил меня подавляюще любезно, выражая радость, что на его место во время выборов назначен человек правого направления и он спокоен за будущность русского дела в Киеве, хотя не сомневается, что начальник края будет чинить мне массу препятствий. Я ответил генералу Веретенникову, что давно знаю генерала Сухомлинова, считаю его безусловно

преданным Государю и русским человеком. Будучи по убеждениям правым, я нахожу, что для губернатора недопустимо участие в партиях, хотя бы и консервативных, и совершенно убежден, что никаких конфликтов с генерал-губернатором у меня не будет. Это несколько охладило восторг генерала Веретенникова, который тем не менее убеждал меня повидаться прежде всего с викарием Киевской митрополии, епископом Платоном, стоявшим во главе правых организаций и считавшимся кандидатом их в члены Государственной Думы. Я возразил, что сочту себя обязанным быть у епископа, предварительно представившись митрополиту Флавиану, так как имею в виду посетить в первый же день всех высших духовных лиц. Условившись с генералом Веретенниковым, что он в тот же день отдаст приказ о сдаче должности губернатора, а я пошлю предложение губернскому правлению о своем вступлении, я отправился к генералу Сухомлинову.

Встреча была дружеская и носила характер старых школьных отношений, которым всегда славилось Николаевское кавалерийское училище между юнкерами и офицерами. За завтраком присутствовал только состоявший при командующем войсками полковник Ронжин — во время последней войны начальник военных сообщений при ставке Верховного главнокомандующего — и мой чиновник особых поручений Н. А. Севергин.

К моему удивлению, я не встретил в генерале Сухомлинове никакого раздражения против генерала Веретенникова: он относился к последнему насмешливо-добродушно, рассказал мне несколько действительно бестактных выходок, прибавив, что он не может даже считать искренним крайне правое направление генерала Веретенникова, высланного в Ташкент при Плеве за антиправительственное выступление в Петербургской городской думе, где он, состоя на военной службе, был гласным.

«Я надеюсь, что вы сдержите недопустимые, по моему мнению, выходки крайних правых партий», — закончил генерал Сухомлинов.

Я ответил, что, разделяя убеждения правых партий, тем не менее в качестве губернатора не считаю возможным принимать участие в выступлениях этих партий и, поддерживая их в интересах правительства, не допущу никаких нарушений порядка. Генерал Сухомлинов прервал меня словами: «Вам, кажется, придется начать с этого сегодня же; правые партии крайне раздражены против меня за уход генерала Веретенникова; они немного утешились вашим назначением, собираются его очень сильно подчеркнуть и готовят сегодня демонстрации вам и мне. Конечно, таковые будут носить различный по отношению к каждому из нас характер».

Я тотчас же послал Н. А. Севергина к генералу Жукову, старосте Владимирского собора, пользовавшемуся в правых организациях громадным влиянием, и приказал просить его приехать ко мне. Вместе с генералом Жуковым явились ко мне Розмитальский и еще кто-то из представителей правых организаций, и мне удалось убедить их отказаться от всяких манифестаций.

Мои дальнейшие с ними отношения в первое время затруднялись пребыванием в Киеве генерала Веретенникова и, благодаря ему, чуть-чуть не окончились полным разрывом. В день отъезда генерала Веретенникова из Киева полицеймейстер доложил мне, что правые партии подготовляли грандиозно торжественные проводы отъезжавшему губернатору, — и, когда я сказал, что не имею ни малейшего намерения этому препятствовать, полицеймейстер добавил, что по пути проезда генерала Веретенникова на вокзал предполагаются уличные манифестации, которые легко могут перейти в уличные беспорядки и яркое выражение протеста против генерал-губернатора.

«Ни правых, ни левых уличных демонстраций я не допущу и приказываю вам принять все необходимые полицейские меры для их предупреждения».

Сам я позвонил к генералу Веретенникову и, принеся извинение за беспокойство его в день отъезда, просил заехать ко мне. Я сообщил ему о докладе полицеймейстера, об отданном мной приказании и о твердом решении не допускать уличных демонстраций. Я просил его предотвратить своим влиянием нежелательные для него и для меня и неприятные для правых партий последствия. Генерал Веретенников, сохранивший до последних дней по отношению ко мне дружелюбие, как бы вызванное единством наших убеждений, обещал исполнить мое желание. Действительно, при проезде на вокзал порядок ничем не нарушался, а самые проводы на вокзале его самого и его семьи, на которых я присутствовал, хотя и носили торжественный характер, но обошлись без всяких эксцессов.

В тот же день я был у митрополита Флавиана, епископов Платона и Макария. Епископ Платон в беседе со мной не скрывал своих правых убеждений, но заявлял, что в члены Государственной Думы он не пойдет. Он произвел на меня крайне приятное впечатление, как умный и образованный человек с очень широкими, а не узкопартийными взглядами.

Во время управления Киевской губернией мне вторично пришлось столкнуться с еврейским вопросом. Кроме общих ограничений, с которыми я познакомился уже в Минске, я встретился с новым, которое нельзя не признать по меньшей мере странным. Евреям разрешалось проживать по одной стороне Крещатика — главной улицы города — и запрещалось жительство в другой стороне той же улицы. Губернатор был завален сотнями прошений о разрешениях отступить от этого ограничения, прошений, которые восходили для окончательного разрешения к генерал-губернатору. Дела о евреях были сосредоточены в губернском правлении по еврейскому столу. Конечно, такие ограничения создавали отмеченные уже мною выше обходы и подкупы низших чинов администрации и полиции. Рассматривая дела, я быстро наткнулся на вероятность таких злоупотреблений, обревизовал сам губернское правление, последствием чего было увольнение нескольких служащих. При отъезде из Петербурга мне много говорили о взяточничестве киевской полиции, которое, несомненно, существовало, и я не могу похвалиться, что мне удалось его совершенно искоренить. Это возможно было сделать только при изменении в законодательном порядке положения о полицейской службе, что впоследствии и привлекло к себе внимание и усиленные заботы П. А. Столыпина. Мне предстоит еще коснуться деятельности правительства в этом направлении, — здесь же я отмечаю только условия, в которых действовала полиция в Киеве.

При представлении мне чинов полиции я обратился с вопросом к одному из околоточных надзирателей о количестве в его участке в месяц входящих и исходящих бумаг и получил в ответ, что тех и других было более 4000 номеров. На дальнейший вопрос, как же он при таких условиях справляется с наружной частью, околоточный надзиратель ответил, что он имеет письмоводителя, которому платит гонорар, равняющийся его собственному содержанию. Продолжать дальнейшие расспросы не представлялось необходимым, так как всякие комментарии были излишни.

Я уговорил генерала Сухомлинова передать мне целиком еврейские дела, с тем чтобы не доставлять ему непроизводительной работы и избавить эти дела от одной лишней инстанции — его канцелярии, на что и получил полное согласие. Со своей стороны я допускал впоследствии все зависевшие от меня льготы по применению нецелесообразного на мой взгляд ограничения. В Киеве подтвердилось вынесенное мной из Минска мнение о вреде этих ограничений, вызываемой ими среди еврейства вражды к правительству и косвенном воспитании населения в ненависти к евреям.

В начале января 1907 года в Киеве стали упорно ходить слухи о готовившемся еврейском погроме. Они приняли серьезный характер и нашли себе подтверждение в докладах чинов полиции и розыскных учреждений. Я обратился с просьбой к генералу Сухомлинову, как к командующему войсками Киевского военного округа, о вызове в Киев нескольких полков кавалерии, прибытие которых и принятые полицейские меры предотвратили погром. Отдельные вспышки, имевшие место на Подоле,[5]были немедленно прекращаемы, причем все обошлось, к счастью, без человеческих жертв.

Как пример вкоренившегося в населении враждебного отношения к евреям может служить следующий эпизод. При представлении мне, по случаю вызова для предотвращения беспорядков, один из командиров прибывшего кавалерийского полка, бывший гвардейский офицер, строго дисциплинированный и считавшийся образцовым командиром, спросил меня, правда ли, что полки вызваны для предупреждения, а в случае возникновения и для прекращения еврейского погрома? На мой утвердительный ответ полковник высказал усердную просьбу не вызывать в последнем случае его полка, так как он опасается, что его нижние чины откажутся принять участие в усмирении, конечно не в форме полного неповиновения, но в форме пассивного воздержания. Я доложил об указанной беседе генералу Сухомлинову, и полк был отозван из Киева.

Приходит мне на память рассказ о другом эскадронном командире, который в обществе громогласно рассказывал, что его эскадрон обыкновенно опаздывает на еврейские погромы на полчаса.

Подошло время выборов в Государственную Думу, т. е. наступил момент исполнения возложенной на меня задачи по организации этих выборов. П. А. Столыпин понимал, что полное воздержание правительства от всякого в них участия, как это имело место при выборах в 1-ю

Государственную Думу, для правительства недопустимо, что подтверждает и парламентская практика всех стран. У нас, при зарождавшемся парламентаризме, участие это проявлялось в крайне скромной и, если можно так сказать, робкой форме, что, однако, не помешало левой прессе кричать о подкупе со стороны правительства. На такие обвинения я отвечу только одной цифрой, которая в настоящее время уже не является тайной: в мое распоряжение на выборную кампанию в Киевской губернии было отпущено десять тысяч рублей. Смешно говорить о подкупе целой губернии!

Мое участие в выборах выразилось в поддержке образованного еще до моего приезда выборного комитета, в котором принимали участие умеренные элементы. Во главе его стоял видный местный общественный деятель Рева. Я помог ему деньгами на издание воззваний к выборщикам, на небольшую газетную кампанию, а кроме того, на расходы по проезду и пребыванию в Киеве не имевших личных средств выборщиков, о которых были сведения в комитете. В городском театре был устроен торжественный патриотический спектакль, на который были приглашены выборщики — крестьяне. Шла опера «Жизнь за Царя», и спектакль прошел при громадном подъеме настроения присутствовавшей публики.

Наибольшие заботы доставляли мне крайние правые партии, выставлявшие многочисленных кандидатов от отдельных партийных групп. Путем долгих личных переговоров мне удалось убедить их голосовать за одно какое-нибудь лицо, причем я воздержался даже от указания такового. Мои усилия увенчались успехом: по Киеву все правые пришли наконец к соглашению относительно кандидатуры в члены Государственной Думы епископа Платона, которого я, в свою очередь, убедил не отказываться от избрания.

Во время выборной кампании мне пришлось близко познакомиться с покойным редактором газеты «Киевлянин», профессором Д. И. Пихно. Сильное впечатление произвел на меня этот выдающийся журналист. Твердо убежденный человек, он не знал компромиссов и в вопросах государственных не замыкался в узкие партийные шоры. Если прибавить к этому неподкупную честность, то станет совершенно понятным то громадное значение, которое имела газета «Киевлянин» не только в Киеве, но и в России. Д. И. Пихно можно поставить один упрек: он был сам слишком чист, а потому плохо разбирался в окружавших его сотрудниках, никаких убеждений не имевших и преследовавших исключительно свои личные интересы. Ярким примером является А. И. Савенко. Он работал в «Киевлянине» и, пока Д. И. Пихно держал газету в своих руках, был не только правым, но доводил проявление своей quasi-правизны до крайности. Принимая живое участие в выборах, он являлся ко мне почти ежедневно, возбужденно жалуясь на интриги левых партий. Несмотря на все рвение, личная кандидатура А. И. Савенко при выборах во 2-ю Государственную Думу имела очень мало успеха, и только впоследствии ему удалось пройти в члены Государственной Думы под правым флагом. Здесь он сбросил маску, стал постепенно леветь, а затем сделался одним из видных деятелей прогрессивного блока 4-й Государственной Думы.

Лично мне выборы в Киеве оказали печальную услугу. Управляющий конторой государственного банка Афанасьев всеми силами, а главное, кредитом в государственном банке поддерживал кадетскую партию. Такая деятельность состоявшего на государственной службе видного чиновника за счет казны была, по моему мнению, нетерпима, о чем я и вынужден был поставить в известность П. А. Столыпина, который потребовал от бывшего в то время министром финансов В. Н. Коковцова удаления Афанасьева из Киева. В. Н. Коковцов на это не согласился, — отсюда и возникло первое неудовольствие В. Н. Коковцова по отношению ко мне, имевшее такие тяжелые для меня последствия при событиях, сопровождавших трагическую смерть П. А. Столыпина, тем более что моя борьба с Афанасьевым на этом не кончилась.

Будучи товарищем министра внутренних дел, я вновь стал получать сведения, что Афанасьев продолжает свою противоправительственную деятельность. На этот раз П. А. Столыпин потребовал в категорической форме увольнения Афанасьева, так что министру финансов пришлось, скрепя сердце, этому подчиниться. Увольнение было решено, но Афанасьева спасла смерть П. А. Столыпина. В его квартире, где жил во время киевских торжеств В. Н. Коковцов, мне по иронии судьбы пришлось делать первый доклад новому председателю Совета Министров.

Самый день выборов в Государственную Думу в г. Киеве и в губернии прошел совершенно спокойно. Правда, мне приходилось принимать меры, чтобы воспрепятствовать левым партиям, большинство членов которых участвовало в выборном производстве, прибегать к некоторым ухищрениям в пользу своих единомышленников. Представив выборное производство министерству внутренних дел, я, ввиду окончания возложенного на меня поручения, вернулся в Петербург.

Перед самым моим выездом правые партии устроили грандиозный патриотический концерт с благотворительной целью. Мы с генералом Сухомлиновым решили на нем присутствовать. За два часа до начала концерта ко мне приехал начальник Киевского охранного отделения Кулябко с просьбой не быть на концерте, так как на генерал-губернатора и меня готовилось со стороны революционеров покушение. Я ответил, что изменить мое решение я нахожу невозможным, а также совершенно уверен, что предполагаемое покушение не удержит и генерал-губернатора от посещения концерта. Мое предположение нашло себе тут же подтверждение в категорическом заявлении начальника края по телефону после моего доклада о сообщенных мне указанных сведениях. Передав начальнику охранного отделения решение генерала Сухомлинова, я сказал, что на его обязанности лежит принять все меры к тому, чтобы покушение не имело успеха. На концерте мое место было рядом с генерал-губернатором. Обернувшись назад, я увидел, что сзади нас сидит Кулябко около какой-то женщины, внешность которой плохо гармонировала с нарядной обстановкой концерта. В антракте начальник охранного отделения не отходил от этой женщины, любезно с ней разговаривая, а в конце Кулябко доложил мне, что всякая опасность устранена, и на мой вопрос, кто была сидевшая рядом с ним женщина, ответил, что это одна из его секретных сотрудниц, которая доставила ему сведения о готовившемся покушении, наблюдала в зале за возможным появлением злоумышленника и, наконец, на подъезде предупредила его, что охрана генерал-губернатора и меня сильна и, следовательно, надо отказаться от выполнения намеченного плана.

Мое назначение петербургским градоначальником не состоялось. Генерал фон дер Лауниц не оставил, правда, своего поста, но был убит перед самым праздником Рождества Христова одним из террористов.

Не получив извещения по этому поводу от П. А. Столыпина, я послал ему телеграмму с напоминанием о данном мне обещании. Через несколько дней министр прислал мне собственноручное письмо, в котором он сообщил, что на этот раз неисполнение обещания зависело не от него: когда он доложил об этом Государю Императору и представил соответствующий письменный доклад, Государь ответил, что Он не желает, чтобы я был убит через несколько дней, а потому оставляет за собой право по окончании мной киевской командировки иначе устроить мое служебное положение.

В Киеве я познакомился с моим будущим преемником по должности киевского губернатора, графом П. Н. Игнатьевым, впоследствии министром народного просвещения, около имени которого в предреволюционный период возникло так много толков и которого, в качестве видного козыря, оппозиционные партии выдвигали для борьбы с правительством. Думаю, что эти попытки не имели достаточных оснований в личности графа П. Н. Игнатьева. С ним я встречался на частной и служебной почве и видел его на ответственной работе в заседаниях земского комитета. Граф П. Н. Игнатьев не был, конечно, крайне правым, но по своему рождению и воспитанию был несомненно преданным и верным слугой своего Монарха. Мягкий по характеру, он не был склонен к резким мероприятиям, но проводил свои убеждения совершенно искренно и вполне в корректной форме, исключающей всякую мысль о партийности. Очень неглупый, серьезный работник, он в период нашего знакомства не обладал еще большой служебной опытностью, но я видел уже тогда в нем очень хорошего будущего губернатора в Киеве.

 

X. Возвращение в Петербург

 

Возвращение в Петербург. Беседа с Столыпиным о положении полицейского дела в России. Исполнение обязанностей вице-директора департамента полиции. Знакомство с системой политического розыска и ее особенностью при управлении департаментом полиции М. И. Трусевичем. Убийство начальника главного тюремного управления А. М. Максимовского.

 

По возвращении в Петербург П. А. Столыпин принял меня не только крайне приветливо, но прямо сердечно. Он высказал мне свою благодарность за удачное, по его выражению, выполнение киевской командировки, добавив, что счастлив передать мне высочайшее благоволение по этому поводу, так как Государь Император по докладу о моих действиях в Киеве остался ими доволен. Министр затронул также и вопрос о моем несостоявшемся назначении петербургским градоначальником, подтвердив изложенное в посланном мне в Киеве письме опасение Государя Императора, при этом назначении, за мою жизнь.

«Я вижу, — сказал улыбаясь П. А. Столыпин, — что вы имеете особое влечение к полицейской службе, и у меня явилась мысль использовать вас в этом направлении. Я сам не знаток полицейского дела, и А. А. Макаров,[6]пользующийся моим полным доверием, — прекрасный юрист, но тоже не может считаться обладающим в этом деле практическим опытом, а очень даровитый директор департамента полиции М. И. Трусевич — крайне увлекающийся человек и лишен необходимой в этой деятельности выдержки. На его долю выпала тяжелая работа борьбы с разгоревшимся в 1905 году революционным движением. Он много сделал, чтобы с ним справиться, но я чувствую, что в департаменте полиции, а главное в подчиненных ему розыскных органах далеко не все обстоит благополучно. При возможных личных переменах среди чинов, стоящих во главе полицейского дела, я хочу передать его впоследствии в ваше ведение. Мне кажется, что департамент полиции настолько большое и сложное учреждение, что для руководства им нужна серьезная предварительная подготовка не сверху, а снизу, а в особенности — близкое знакомство с личным его составом, что очень трудно сделать уже в положении начальника. Если вы не откажетесь, то я попрошу вас принять на себя исполнение обязанностей вице-директора департамента полиции, и это даст вам возможность ознакомиться с ним в подробностях, тем более что при отлучках директора вы будете исправлять его должность. Надеюсь, что у вас не выйдет никаких осложнений с Трусевичем».

Я высказал свое полное согласие, так как борьба с революционным движением живо интересовала меня еще во времена моей прокурорской службы. Я сказал министру, что хотя лично мало знаю М. И. Трусевича, который слывет в прокурорском надзоре за человека далеко неуживчивого, но я уверен, что, бережно относясь к его самолюбию, я избегну всяких с ним столкновений.

Через несколько дней это назначение состоялось, и я вступил в должность. Не могу сказать, чтобы мое положение с первых же шагов было легким. При разговорах с М. И. Трусевичем, он заявил мне, что в моем заведовании будет находиться политическая часть департамента полиции, но что в этой области его непосредственное участие является очень широким. Он не только желал быть близко ознакомленным с ходом революционного движения и распоряжениями в этой области департамента полиции, но непосредственно беседовал с чинами розыскных учреждений и отдавал как общие, так и детальные распоряжения. На практике выходило и вызывало затруднения, что я должен был знакомиться со многими, поступавшими по этому вопросу бумагами после того, как некоторые из них попадали к директору департамента раньше, чем ко мне, и доходили до меня уже с готовыми резолюциями. Таким образом, отдавать личные распоряжения мне приходилось только в менее важных случаях. Однако я нисколько не сетовал на такую подчиненную роль и занялся изучением дел по политической части департамента полиции и преимущественно знакомством с личным его составом. Я никогда не старался стать на начальническую ногу с моими новыми подчиненными, беседовал и выслушивал их мнения, так что у