Приказа об операции «Удар грома» нет

 

Прошло несколько дней, но ожидавшегося от Манштейна приказа о начале операции «Удар грома» все не было. Паулюс и Шмидт ежедневно говорили со штабом группы армий «Дон» по радио на микроволнах. Как и в прежние дни, я слушал и стенографировал большинство переговоров, которые вел Паулюс. Манштейн, как и прежде, избегал отвечать на вопросы, касавшиеся положения вне котла. Паулюс каждый раз злился. [64]

22 декабря связь с внешним миром прервалась. По-видимому, наши войска, оборонявшиеся по нижнему течению Чира, отошли к югу или западу.

Так день за днем проходили в бесполезных разговорах и бездействии. Командование 6-й армии ожидало спасительных приказов сверху. А в это время погибали в боях, замерзали, умирали от голода новые и новые тысячи солдат, все более слабела жизненная энергия тех, кому пока удалось остаться в живых. Паулюс и его штаб главную причину нараставшей катастрофы видели в упрямстве и недобросовестности Гитлера и вышестоящих командных инстанций. Несомненно, значительная часть вины падала на них. Однако не являлось ли само командование армии, послушно решившее держаться до конца, хорошо функционировавшим рычагом всего командного механизма, рассчитанного на уничтожение людей? Не превращалось ли оно благодаря этому в соучастника преступления?

Тогда такая постановка вопроса и тем более мысль о соучастии нам и в голову не приходила. Мы были продуктом прусского солдатского воспитания, привыкли повиноваться, подчиняться отданному приказу даже в том случае, если он оказывался бессмысленным, преступным, варварским по отношению к нашим войскам. Главное — в нас не была воспитана способность критического политического мышления. В сталинградской катастрофе мы видели тогда главным образом следствие определенных военных ошибок высшего командования. Нам не приходило в голову, что начатая гитлеровской Германией Вторая мировая война в целом была преступлением не только по отношению к народам, на которые мы напали, но и по отношению к немецкой нации.

 

Рождество в окружении

 

Это было печальное Рождество. 24 декабря, около 18 часов, по радио пришло сообщение, что Гот вынужден начать отход. Мы были поражены, как ударом. Когда несколько позже мы собрались у Паулюса на ужин, он коротко упомянул о провалившемся деблокирующем наступлении Гота и крушении всего южного участка фронта. Он говорил о тяжелой угрозе, создавшейся для группы «А» на Кавказе, и о серьезности нашего собственного положения. [65] Несмотря ни на что, мы не должны терять надежду. Сказав немного о значении праздника Рождества, Паулюс закончил следующими словами:

— Вот и мы собрались сегодня за столом, чтобы вспомнить наши семьи, которые в этот час мысленно вместе с нами.

Резкое противоречие между страшной действительностью войны и мирным рождественским праздником невозможно было устранить словами. В тот вечер каждый чувствовал это. Поэтому праздник был очень печальным, в бункере царила почти могильная тишина. Несколько горевших на столе свечей должны были заменить украшенную стеклянными шарами и мишурой елку. Около каждой тарелки лежали две сигареты и две-три шоколадные конфеты, которые генерал Паулюс взял из большой коробки, присланной ему из Румынии.

Почта из Германии не поступила. Не раздавали ни посылок, ни писем. Сильная снежная метель почти совершенно прервала авиасвязь. Я представил себе жену и дочь, как они еще за четырнадцать дней, а то и за три недели отнесли на почту адресованное мне любовно упакованное рождественское послание. Оно так и не дошло до меня. Я ничего не писал родным о нашем безнадежном положении; я знал, как до сих пор тяжело страдает моя жена после смерти нашего сына Гейнца. Несмотря на это, они, конечно, предчувствовали, что между Волгой и Доном надвигается катастрофа.

Вопреки обыкновению, в этот вечер мы расстались вскоре после ужина. Каждому хотелось остаться наедине со своими мыслями или же посидеть еще немного со своими ближайшими сотрудниками. Мои подчиненные ожидали меня в комнате, служившей канцелярией. Весело трещавший в печи огонь создавал некоторый уют. Я приготовил для каждого маленький подарок: несколько сигарет или сигару, пару галет или печений, завернутых в газетную бумагу. Адъютант группы армий полковник фон Вердер прислал мне две бутылки коньяку, которые я поставил на стол. Лучшим подарком была маленькая елочка, которую один из унтер-офицеров извлек из полученной три дня назад посылки от жены. Обер-фельдфебель Кюппер пожертвовал несколько свечей из своих заботливо сохраняемых запасов.

Все выжидательно смотрели на меня. Что должен был сказать я этим четырем фронтовикам, которые находились вместе со мной уже более года и достаточно долго были солдатами, чтобы не поддаться обману? Все они были женаты, у всех были семьи. Я рассказал им, ничего не скрывая, о положении вне котла. Затем мы поговорили о наших домашних. За последние восемь дней четверо получили почту. Письма, и фотографии пошли по рукам. За разговорами удалось забыть жуткую действительность.

Свечи догорели, бутылки выпиты до дна. Около полуночи я пошел в свое рабочее помещение, служившее мне также спальней. Мой водитель как раз сунул еще несколько щепок в трещавший огонь. Я снял сапоги и китель, потушил свет и лег на походную кровать. Мысли не давали мне покоя. Наконец я заснул.

 

Попытка найти забвение

 

Когда на следующее утро в первый день Рождества, я пришел в канцелярию, мои сотрудники пили темную бурду, заменявшую кофе, и грызли галеты и печенье, подаренные мной накануне. Они поздравили меня с праздником. Первым пожал мне руку обер-фельдфебель Кюппер. Бледный, с впалыми щеками, он выглядел еще более худым и высоким, чем обычно. Его надежда снова увидеться с женой почти исчезла за ночь. Трое других выглядели немногим лучше. Я даже не пытался ободрить их. Ведь для этого мне пришлось бы лгать. Я решил задать им побольше работы, чтобы у них не оставалось слишком много времени для размышлений, и сказал Кюпперу:

— Когда позавтракаете, зайдите ко мне.

Забыться в работе казалось мне единственным выходом. У адъютанта было теперь не слишком много работы, но ее можно было выдумать.

— Кюппер, подготовьте данные, сколько солдат, унтер-офицеров и офицеров 6-й армии находились вне армии к моменту отмены отпусков 19 ноября, то есть сколько не смогло возвратиться в свои части по окончании отпуска. Далее, сколько отпускников должно было возвращаться ежедневно.

— Сейчас подготовлю материал, господин полковник. Данные о том, сколько отпускников отправлялось ежедневно, мы можем взять из наших ежедневных приказов по армии. Только у IV армейского корпуса их придется запросить.

— Не торопитесь и представьте точные данные, — ответил я. В это время зазвонил телефон. Меня вызывал Шмидт.

— Вы знакомы с обстановкой, Адам, — сказал генерал. — Приходится считаться с тем, что в ближайшие дни атаки противника в западной и восточной частях котла усилятся. Сильно сократившийся боевой состав заставит нас уменьшить территорию котла. В настоящее время нет промежуточных позиций для частей, которым придется отходить. Чтобы срочно оборудовать их, нужно вызвать сюда начальника инженерной службы полковника Зелле. Немедленно пошлите в группу армий радиограмму с просьбой, чтобы он вылетел сюда.

— Это не сразу удастся сделать, господин генерал. — Я напомнил, что Зелле командует боевой группой на Чире.

— Все равно его надо срочно вызвать. На Чире хватает офицеров, которые могут заменить Зелле.

Зачем понадобилось вызывать Зелле почти на верную гибель? Провести рекогносцировку новых позиций мог бы любой командир саперного батальона. И кто станет окапываться в промерзшей, как камень, земле? Вот что пришло мне в голову. С другой стороны, я обрадовался, что снова увижу старого друга.

Я достаточно хорошо знал Шмидта, знал, что бесполезно пытаться отговорить его от принятого решения. Пришлось отправиться к начальнику связи и передать радиограмму. Затем я зашел к Паулюсу.

Обер-лейтенант Циммерман провел меня в блиндаж командующего. Паулюс готовился к составлению донесения группе армий «Дон».

Когда я вошел, генерал находился за письменным столом. Паулюс сердечно ответил на мое рождественское поздравление и предложил мне сесть. Наступила тишина. Что будет дальше, после того как шансы прорваться из окружения уменьшились? Этот вопрос не давал нам покоя.

 

«Я не Рейхенау»

 

— Держась до конца, 6-я армия выполняет на Волге историческую задачу, — процитировал Паулюс первую фразу приказа Гитлера и добавил:

— У меня связаны руки во всех отношениях.

— Я понимаю вас, господин генерал, но какой смысл должен иметь теперь приказ держаться? Нам не удастся вырваться отсюда. Можем ли мы взять на себя ответственность за гибель целой армии!

— Вам известны приказы, Адам. Если мы не удержимся, рухнет южный фланг Восточного фронта. Я буду повинен, если группу армий «А» постигнет та же участь, что и нас.

— С тех пор как эти приказы были отданы, прошло шесть недель, — заметил я. — По моему мнению, они уже устарели.

— Это не совсем так, — ответил Паулюс, — Манштейн сообщил, что группа армий «А», как и прежде, удерживает свои позиции на Кавказе. [66]

— Это непонятно. Главное командование сухопутных сил имело шесть недель, чтобы отвести оттуда войска, сократить линию фронта. Тем самым были бы высвобождены танковые дивизии для поддержки наступления группы Гота.

— Нет смысла говорить на эту тему. Теперь слишком поздно. С нашей разбитой, измотанной армией нам не удалось бы выбраться отсюда при всем желании. Основная линия фронта находится за сотни километров от нас, и фронт придется, вероятно, отодвигать еще дальше. Предположим, что вместе со всеми командирами корпусов, дивизий и Шмидтом в конце ноября я приказал бы на свой риск и страх осуществить прорыв. Тогда Гитлер через своего офицера связи майора фон Цитцевица, у которого имеется своя радиостанция, немедленно узнал бы о нашем намерении и распорядился бы о соответствующих контрмерах.

Размышляя, Паулюс несколько секунд пристально смотрел на обшитую досками стену блиндажа. Затем он снова взглянул на меня и понял, что ему не удалось рассеять мои сомнения.

— Я не убедил вас, Адам. Догадываюсь, о чем вы думаете. Вы сравниваете мои действия с действиями Рейхенау в прошлом году, когда он вопреки приказу Гитлера остановил наступление на Донец.

Я кивнул, и Паулюс продолжал:

— Возможно, что смельчак Рейхенау после 19 ноября пробился бы с 6-й армией на запад и потом заявил Гитлеру: «Теперь можете судить меня». Но знаете ли, Адам, я не Рейхенау.

Паулюс действительно разгадал мои мысли. Он говорил правду, когда охарактеризовал себя как привыкшего повиноваться генерала, точно взвешивающего свои поступки, слишком осторожного, нерешительного человека. Но эта самооценка не помогла разорвать тот роковой заколдованный круг, в котором безнадежно застряли в те горькие дни все мы, вместе взятые. Рейхенау ли, Паулюс ли — оба варианта означали продолжение войны.

Своевременно удавшийся прорыв 6-й армии, возможно, отсрочил бы окончательное поражение гитлеровской Германии, но не предотвратил бы его. По существу, он не спас бы 6-ю армию, так как десятки тысяч уцелевших на Волге были бы истреблены в последующих боях.

В конце декабря 1942 года все мы были еще далеки от такого понимания событий. Плохо ли, хорошо ли — мы продолжали действовать, как колесики сильно изуродованной немецкой военной машины.

Когда я вернулся в свой блиндаж, Кюппер подал составленный по моему указанию материал.

В начале контрнаступления Красной Армии 25 тысяч человек находились в отпуске. Ежедневно на фронт возвращалось около 1000 человек.

— Куда девают этих отпускников, господин полковник? Если бы они были здесь, нам удалось бы заткнуть брешь.

— Если допустить, что они не превратились бы в котле в мертвецов. Собственно говоря, генералу Пфейфферу следовало бы собрать их всех там, вне котла, и держать в распоряжении армии. Вместо этого по приказу командования группы армий всех возвращающихся суют в боевые группы.

— Удивительно, что ежедневно несколько отпускников все же прибывает в котел транспортными самолетами. Я телефонировал сегодня в некоторые дивизии, чтобы получить точный цифровой материал для затребованных вами данных, — сказал Кюппер. — Один писарь сообщил мне, что, когда на фронт приходит поезд с отпускниками, через громкоговоритель объявляется, чтобы все солдаты и офицеры явились к коменданту вокзала. Несмотря на это, некоторые не подчиняются и отправляются на аэродром. Командиры самолетов берут их в качестве воздушных стрелков. Если бы эти ничего не подозревающие люди знали, что здесь происходит, они наверняка остались бы там.

— Я вполне понимаю их, Кюппер. Ими движет чувство товарищества. Оно заставляет многих возвращаться в свои части.

По случаю Рождества меня посетил полковник Эльхлепп.

— Какие новости? — спросил он после того, как мы обменялись рукопожатием.

— Рассказывал ли вам Шмидт о своем вчерашнем телеграфном разговоре с генералом Шульцем из группы армий?

— Ничего не знаю. Было что-нибудь интересное?

— На Чирском фронте как будто ничего нового нет. Однако Шульц сказал, что 6-я танковая дивизия отозвана из армии Гота для обороны Морозовска. Командиры транспортных самолетов сообщают, что левый фланг группы армий «Дон» отошел на запад. До сих пор не удалось полностью остановить наступление русских. Мне кажется, что группа армий, как и раньше, оставляет нас в неведении относительно общей обстановки. [67]

— Во всяком случае, этим подтверждается, что мы в безвыходном положений. 6-я танковая дивизия была главной ударной силой Гота. Если с ней не удалось одолеть противника, без нее не удастся тем более. Ясно, что Готу придется отвести назад и оставшиеся у него две ослабленные танковые дивизии.

— Безусловно, — согласился Эльхлепп. — Манштейн еще 16-го, самое позднее 18 декабря понял, что надвигается новая катастрофа. Непонятно, почему он не дал разрешения на проведение операции «Удар грома». Приказ на прорыв удвоил бы силы наших солдат. Сейчас, когда время потеряно впустую, группа армий сообщает, что нам следует быть готовым к прорыву. Горючее и продовольствие для этого будут доставлены по воздуху — однако лишь при условии благоприятной погоды.

— Это же чистое издевательство, Эльхлепп. Что, собственно, думают Манштейн и его штаб о положении 6-й армии? Ведь это не имеет больше ничего общего с военной необходимостью.

— Полностью согласен с вами. Паулюс как раз составляет новое донесение о тяжелом состоянии наших дивизий.