Общество анонимных сюсюкателей

 

Во время учебы в колледже я начала заниматься самовоспитанием, чтобы вписаться в сложившееся у меня представление о том, каким должен быть подающий надежды писатель. Я воображала себя знатоком языка и содрогалась, когда другие допускали ошибки в речи. Сильнее всего я презирала людей, которые «распускали слюни» над младенцами или, того хуже, домашними животными. Хотя в моей жизни тогда не водилось ни первых, ни вторых, я была совершенно уверена в том, что, когда они появятся, стану идеальным примером для матерей и любителей животных во всем мире.

А потом однажды позвонила моя подруга Марша и спросила, не хочу ли я взять к себе бродячего кота.

– Он мерзнет и всего боится, – рассказывала она. – Живет у моего соседа под крышей гаража. Кто-то выбросил его из машины.

Кошки – разумные животные, подумала я. Всегда восхищалась их царственными повадками и независимостью. Кроме того, у Чарльза Диккенса, Герберта Уэллса и Марка Твена были домашние кошки. Представила себе кота, свернувшегося клубочком у моих ног, пока я работаю, может быть, даже вдохновляющего меня стремиться к новым высотам творчества… И пригласила к себе Маршу вместе с котом.

Когда Марша приблизилась к моей квартире, я скорее услышала кота, чем увидела. Он громко протестовал, пока она не поставила переноску на коврик в моей гостиной. Стоило ей приоткрыть дверцу, как оттуда вылетел худющий черный кот, промчался по спальне, запрыгнул поочередно в ванну и раковину, выскочил обратно и, прискакав в гостиную, взобрался ко мне на колени.

– Ну, мне пора бежать, – сказала Марша, подхватывая переноску и выскальзывая за дверь одним слитным движением. – Кричи, если что понадобится.

К этому моменту кот уже наминал лапами мой живот в лихорадочном темпе, напоминая боксера, обрабатывающего тренировочную грушу.

– А ты не скромник, как я погляжу, – с сухой иронией сказала я коту. Несмотря на худобу и костлявость, шерсть его в свете лампы сияла чернотой в синеву, как вороново крыло. Его горчично-желтые глаза быстро моргнули мне, прежде чем он возобновил свое занятие.

– Наверное, надо как-то тебя назвать, – пробормотала я и поперхнулась собственными словами. Ничего себе, подумала я. Уже разговариваю с этим животным, словно оно что-то понимает.

– Ральф, – продолжала я против собственной воли. – Ральф – хорошее имя, без всякого сюсюканья.

Никаких там «миленьких» Бобо или Пушистиков для меня не существовало.

В тот вечер я установила правила кошачьей жизни. Ральфу не полагалось запрыгивать на мою кровать. Он должен был спать на коврике в гостиной. Должен был научиться адекватно реагировать на простые односложные команды. Со своей стороны, я обязалась разговаривать с ним как с разумным животным, коим он и являлся.

После двух ночей, в течение которых я непрерывно то сгоняла Ральфа с кровати на пол, то, просыпаясь, обнаруживала его рядом с собой в постели, пришлось отказаться от этого правила. Я сказала себе, что жертвую им ради собственного блага, а не кошачьего, поскольку его мурлыканье расслабляло меня, а теплое пушистое тельце дарило замечательно приятное ощущение спине.

По прошествии недели между нами, казалось, возникло идеальное взаимопонимание. Я старалась не разговаривать с Ральфом иначе как хозяйка с животным. А потом однажды утром случайно наступила ему на хвост. Какой это был жалобный вопль! Я подхватила кота на руки и прижала к груди.

– Ой, мамочка так виновата перед тобой!..

Я с подозрением огляделась по сторонам. Кто это сказал? О нет! Это все-таки случилось. Я начала разговаривать так же, как они.

На протяжении следующих нескольких дней я отчаянно пыталась держать в узде свои материнские чувства. Прежде всего решила удушить в себе это «мамканье», но никакое другое слово не казалось мне подходящим. «Хозяйка» было как-то слишком. Кэти? Нет, чересчур фамильярно – я утратила бы свой авторитет. Слово «мамочка» лучше всего соответствовало моей роли. Так что я, пусть и неохотно, стала мамочкой Ральфа, но пообещала себе: больше ни на какие уступки не пойду.

А потом однажды вечером Ральфа стошнило на ковер. Покончив с уборкой, я обняла его и стала гладить.

– Бедный малыш, – причитала я. – Маленькому было бобо.

Маленькому было бобо! Я представила себе, как мой профессор английского языка обреченно затягивает петлю на шее. Пока Ральф дремал, заново оценила свое ухудшающееся состояние. Отрицать факты было больше невозможно. Я быстро превращалась в косноязычную мямлю-котовладелицу.

Однажды вечером я решила поговорить с ним хладнокровно. Усадила Ральфа на колени мордочкой к себе.

– Послушай, – начала я, сознательно сопротивляясь искушению посюсюкать, – ты – разумное, интеллектуальное животное. Тебе нужна хозяйка, которая будет с тобой обращаться как с разумным, интеллектуальным животным, верно?

Глаза Ральфа неотрывно смотрели на меня. Я читала в них понимание, поощрившее меня продолжать.

– Следовательно, я буду обращаться к тебе с достоинством и уважением, которых заслуживает столь благородный кот.

Ральф приоткрыл пасть. Его взор был настолько пристальным, что на одно безумное мгновение я поверила: вот он сейчас заговорит. Он зевнул мне в лицо.

– Ах ты мой глупенький, масенький малышок! – пожурила я кота, смеясь и уютно прижимая его к себе.

Больше никаких правил не осталось. Да и кто дал мне право их устанавливать? Остаются только любовь и сюсюканье. Кто-нибудь в курсе, есть ли на свете Общество анонимных сюсюкателей?

 

Кэтлин Малдун

 

 

Раненый пес

 

Однажды ранним пятничным утром душераздирающий вопль вырвал меня из сна. Подбежав к окну, я увидел именно то, чего ожидал: собаку, ставшую жертвой очередного водителя, умчавшегося с места происшествия. Худое, похожее на волка создание лежало, привалившись к двери подъезда. Я понимал, что никакого владельца у него нет. Пес явно был одним из тех бездомных голодных дворняг, которые кишмя кишат на улицах Киева, где я временно работал журналистом.

Может быть, он не слишком сильно ранен, понадеялся я. Но надежда оказалась тщетной: пытаясь встать, пес все время падал на поврежденные при столкновении плечи, оставляя за собой на мостовой кровавый след. Он может быть опасен, тревожно подумал я. И снова ошибся. Он тыкался носом в прохожих, явно умоляя помочь.

Вскоре я уже был среди небольшой группы людей, окруживших потрясенное животное, споря, что можно в такой ситуации сделать.

– Я заберу его, – сказал я, дивясь собственным словам. – На время.

Кто-то принес простыню, и я невольно улыбнулся, когда пес сразу же попытался перекатиться на нее. Моя соседка Елена вызвалась помочь, и спустя пару минут мы уже колесили по городу на ее машине от одного ветеринарного кабинета к другому. Кость одной из лап пса оказалась раздроблена, и единственным рекомендованным нам лечением была милосердная смерть. Пес жалобно смотрел на меня, глаза его затуманились от воздействия морфина. Я твердо решил, пользуясь преимуществом наличия в моем кармане свертка американских долларов, спасти ему жизнь.

– Но ведь наверняка что-то можно сделать, – упорствовал я.

– Если кто-то и может что-то сделать, так это Олег Феодосьевич, профессор сельскохозяйственной академии. Он лучший ветеринарный хирург в этой стране, – было сказано мне.

Мы с Еленой уже несли нашего подопечного через стойла со свиньями и коровами в большую учебную операционную, полную хихикающих студентов в забавных белых бумажных колпаках. Прославленный Олег Феодосьевич сноровисто ощупал тело пса, улыбнулся и произнес волшебные слова:

– С ним все будет в порядке.

Операция продолжалась четыре часа, и я наблюдал, как профессор терпеливо вводил металлический прут в собачью лапу. Пес, который оставался в сознании во время всей операции, начинал скулить, как только местная анестезия переставала действовать.

– Ему нужен еще укол, – предлагал кто-то из присутствующих. Обычно это предложение вносил я.

Всего через пару минут после окончания операции мы снова сидели в машине – пес с двумя свежими гипсовыми повязками и я с целой простыней инструкций по послеоперационному уходу и списком необходимых лекарств.

Три дня и три ночи мой недужный пациент стонал, недвижно лежа на одеяле. Он не шевелил ни одной частью тела, кроме хвоста, который громко и глухо стучал по паркетному полу всякий раз, как я входил в комнату. Я поил его куриным бульоном с помощью пипетки. Шесть раз в сутки менял бинты на тех местах, где лубки [способ фиксации переломов в хирургии посредством негнущейся накладки. – Прим. пер. ] были открыты, причиняя ему явную боль, поскольку по его окровавленной бритой коже волнами проходила дрожь.

По глупости понадеявшись, что у пса, может быть, отыщется хозяин, я дал объявление в местные газеты. Звонки посыпались как горох, но ни одного не было от давно потерянного хозяина пса. Несколько человек предложили взять его к себе, и я начал составлять список возможных владельцев к тому времени, когда пес выздоровеет.

Вскоре он уже мог есть твердую пищу, и я в панике позвонил своей уборщице Наде с вопросом, чем его кормить: собачью еду западного фабричного производства в Украине было не достать. Пухленькая Надя, выдающаяся собачница, вскоре уже стояла у плиты в моей квартире, творя рагу из картофельного пюре, моркови и рубленой говядины. Она-то и научила меня, у которого никогда в жизни не было домашних питомцев, основам ухода за собаками.

Со временем мой пациент начал ходить, и я отважился выйти с ним на улицу, пронеся его на руках последние двадцать ступенек лестницы. Ковыляя на загипсованных лапах, виляя хвостом, он повсюду вызывал океанскую волну сочувствия. Бабушки на своих балконах качали головами, цокая языками; дети скакали вокруг, спрашивая, не вредно ли будет собачке, если ее погладить; и все до единого владельцы собак притормаживали возле нас, чтобы посоветовать свое любимое домашнее средство для сращивания переломов.

– Яичная скорлупа! – выдохнула одна женщина, которая пробежала за мной полквартала, чтобы сказать эти слова.

Наконец настал день, когда Олег Феодосьевич приехал снимать гипс. Мы поставили пса в ванну, и я держал его, пока доктор срезал повязки.

– Знаете, у собаки должна быть кличка, – заметил он.

– О нет, – ответил я, помахав перед ним списком потенциальных владельцев. – Я не планирую оставлять его у себя. Видите ли, мой образ жизни, постоянные переезды…

Добрый доктор посмотрел на меня и улыбнулся.

Оливье, как я стал называть пса, так никуда от меня и не делся. Он полностью оправился от ран и утопил меня в любви, отплатив в десятикратном размере за мое спонтанное решение в то ужасное пятничное утро. Много дней он отвлекал меня от одиночества, гнева, лени и жадности. Он дарил мне великолепные рассветы над Днепром, знакомил с бесконечным множеством людей в парках, зачаровывал меня на целые часы, пока я наблюдал за его смешными выходками во время игр с четвероногими приятелями. Он покрывал меня слюнявыми поцелуями и согревал сердце громкими приветствиями.

Кто еще тут кого спас, думал я, я его или он меня?!

Спустя два года Оливье исчез из моей жизни так же резко, как и появился. Однажды, играя со своим любимым мохнатым приятелем в парке, он упал, содрогнулся и умер. Последующее вскрытие показало повреждения печени, вдвое увеличенной в размере. У него не было шансов, сказала женщина-врач, еще один специалист сельскохозяйственной академии. У Оливье было полно и других внутренних проблем, добавила она, в результате его нищенской жизни на улицах Киева.

Видя, как я расстроен, она попыталась утешить меня в типично славянской ворчливо-грубоватой манере:

– Знаете, вам не следовало подбирать на улице старого пса. Они слишком болезненны, чтобы жить долго. Это просто не стоит той эмоциональной цены, которую приходится платить.

А как насчет эмоциональных приобретений? – подумал я после ее слов.

Выходя из клиники, я твердо решил никогда не следовать ее совету.

 

Рома Игнатович

 

 

Французский кот

 

Не так давно я и мой муж Джин путешествовали по Европе. Мы взяли напрокат машину, как делаем всегда, и поехали по сельским дорогам, останавливаясь в гостиницах, стоявших вдали от шумных шоссе. Единственным моментом, который отвлекал меня от чудес этой поездки, была тоска по нашему коту Перри. Я всегда скучаю по нему, когда мы путешествуем, но в этот раз, поскольку нас не было дома больше трех недель, потребность коснуться мягкой шерстки и прижать кота к груди становилась все сильнее. С каждым новым замеченным нами котом это чувство нарастало.

Однажды утром мы находились высоко в горах Франции, укладывали вещи в машину перед возобновлением странствий. К машине, стоявшей по соседству с нашей, подошла пожилая пара. Женщина держала на руках большого сиамского кота и говорила с ним по-французски.

Я стояла, глядя на них, не в состоянии отвести взгляда. Должно быть, тоска по Перри была явно написана у меня на лице. Женщина взглянула на меня, повернулась, чтобы сказать что-то мужу, а потом обратилась к коту. И вдруг подошла прямо ко мне и, не говоря ни слова, протянула своего кота.

Я приняла его с распростертыми объятиями. Напрягшись из-за того, что его взяла незнакомка, он выпустил было когти, но всего на пару секунд. Потом снова втянул их, устроился поудобнее у меня на руках и начал мурлыкать. Я зарылась лицом в мягкую шубку, нежно покачивая его. Потом, точно так же без слов, вернула кота хозяйке.

Я благодарно улыбнулась им, и на глаза навернулись слезы. Эта женщина почувствовала, что мне очень нужно подержать ее кота, а кот почувствовал, что может мне доверять, и оба они поступили в соответствии со своими чувствами, вручив мне один из величайших даров доброты, с какими только случалось сталкиваться в жизни.

Как утешительно знать, что язык любителей кошек – и самих кошек – одинаков во всем мире!

 

Джин Броуди

 

 

Барни

 

Мэри Гай считала, что стать всенародной знаменитостью – это максимум того, чего может надеяться достичь белка в этой жизни. Но Барни – это не какая-нибудь там среднестатистическая белка!

У Мэри есть свой бизнес по производству бутилированной воды в Гарден-Сити, штат Канзас. Кроме того, она известная любительница животных. Однажды в августе 1994 года один из покупателей показал ей осиротевшего детеныша черной белки, которого где-то подобрал. Когда он спросил, не сможет ли Мэри позаботиться о крохе, она решила, что нужно хотя бы попытаться.

Так случилось, что неделей раньше Корки, кошка Мэри, принесла четырех котят. Чарли, муж Мэри, предложил попробовать подложить бельчонка в кошачью семейку – и все прошло на ура! Не только Корки усыновила Барни (которого назвал так внук Мэри и Чарли в честь известного фиолетового динозаврика), но и котята приняли его как братца. Особенно он сблизился с одной из сестер-кошечек, Селестой.

Кто-то из гостей семейства Гай счел это кошачье-беличье семейство таким милым, что рассказал о нем репортеру местной газеты. Газета напечатала статью с фотографией, на которой мама-кошка кормила своих четверых котят и Барни, снабдив ее заголовком: «Нам кажется – или один из этих котят похож на белку?»

Агентство «Ассошиэйтед Пресс» подхватило эту историю и разослало в газеты по всей стране. В результате Мэри засыпали письмами и звонками со всех концов США (и даже из Канады). Ей писали и звонили люди, на которых произвела впечатление эта статья с фотографией. Барни стал знаменитостью!

Увы, у славы Барни обнаружилась и оборотная сторона.

Эту статью увидели служащие канзасского министерства дикой природы и парков. Государственный чиновник связался с семейством Гай и объявил, что в штате Канзас противозаконно держать белку в качестве домашнего животного. Они должны были вернуть Барни в дикую природу.

Мэри словно громом поразило. Она не просто привязалась к своему необычному питомцу, но и опасалась за его жизнь в том случае, если они выпустят его на свободу. Он совершенно не боялся кошек – еще бы, ведь его воспитала кошка! Но белки – это грызуны, а кошки – естественные враги грызунов. Если бы Барни выпустили на свободу, он стал бы обедом для первого встреченного бродячего кота. Мэри объясняла это чиновнику, но все было бесполезно. Закон есть закон.

– Что ж, мэм, – сказал ей чиновник, – если вы купите охотничью лицензию, то сможете легально держать его у себя до конца сезона охоты на белок. Он длится до 31 декабря.

Это было временное решение, но Мэри без колебаний уплатила тринадцать долларов за лицензию.

Мэри терзалась печалью, когда приблизился конец года. Она по-настоящему полюбила проказливого маленького зверька и была уверена, что дать ему свободу – значит подписать ему смертный приговор.

Кроме того, к этому времени всех котят из того помета разобрали, кроме Селесты, и они с Барни были теперь друзьями – не разлей вода. Они вместе играли, вместе спали и гонялись друг за другом по всему дому. Если Мэри их разлучала, Селеста жалобно завывала. А сам Барни не выказывал ни малейшего интереса к жизни в большом мире.

Мэри снова обратилась в газеты. Может быть, думала она, та самая известность, которая ввергла Барни в эти неприятности, поможет и найти выход из них.

История злоключений Барни понеслась по телеграфным проводам «Ассошиэйтед Пресс». К началу декабря Мэри снова утонула под волной звонков и писем со всей страны. Люди писали, что молятся за них, и выражали моральную поддержку. Некоторые жители других штатов, где законодательство было иным, даже предлагали забрать к себе и Барни, и Селесту.

В министерство дикой природы и парков тоже поступали звонки и письма со всех уголков США. Не желая выглядеть бессердечными, чиновники предложили выпустить Барни в зоологическом парке Гарден-Сити. Генеральный прокурор Канзаса позвонил Мэри и посоветовал ей отдать Барни «реабилитатору», который научит бельчонка выживать в дикой природе, прежде чем выпустить его.

И все же Мэри опасалась за безопасность своего любимого питомца – и знала, что он точно так же не хочет лишаться своей счастливой жизни, как и она не хочет терять его самого.

Приближался канун Нового года, и Гаи увидели свой единственный шанс. Под Новый год должна была смениться администрация штата. Мэри договорилась с друзьями, которые были приглашены на инаугурацию нового губернатора, чтобы те донесли до него информацию о Барни.

Одним из первых законодательных актов администрации канзасского губернатора в 1995 году было специальное разрешение, выданное семейству Гай, которое позволяло им оставить у себя белку!

Так Барни стал первой в истории белкой, которая не только была национальной знаменитостью, но и приняла извинения от губернатора.

Нет, это вам не какая-нибудь среднестатистическая белка!

 

Грегг Бассетт, президент клуба любителей белок

 

 

Мышиное хозяйство

 

Вплоть до одного солнечного утра в начале сентября я никогда не испытывала потребности в обществе мышей. В тот день мой муж Ричард позвал меня в амбар нашей фермы на Род-Айленде. Войдя туда, я увидела, что он держит в руках жестяную банку и заглядывает внутрь ее с необычным для него выражением дурашливого удовольствия. Он протянул мне эту банку с таким видом, словно в ней лежал подарок, только что купленный у «Тиффани».

На дне банки, скорчившись, сидела малюсенькая мышка размером не намного больше шмеля. Мышка уставилась на меня глазками, похожими на глянцевые зернышки. Это было красивое маленькое создание, явно слишком юное, чтобы справиться в одиночку с большим и опасным миром.

Ричард нашел ее на пороге. Когда он подобрал безвольное тельце, ему показалось, что все беды для нее уже позади. По чистой случайности у него в кармане завалялась коробочка с леденцами, и он положил конфету на ладонь рядом с безжизненно лежавшей мышкой. Конфетный аромат подействовал как стимулятор. Зверек тут же бросился на конфету, жадно вгрызся в нее и почти мгновенно восстановил силы и здоровье.

Ричард изготовил для Мышутки, как мы назвали свою находку, проволочную клетку, для которой отвели место на кухонном столе. Я наблюдала за ней, чистя овощи, и обнаружила, что она меня просто зачаровывает: даже не догадывалась, что в обычной мышке может таиться столько интересного.

Ее детская шубка была тусклой, серо-стального оттенка, но вскоре сменилась рыжевато-коричневой с темно-серыми «носочками» и белыми «туфельками» на лапках. Я думала, что у мышей безжизненные и безволосые хвосты. Ничуть не бывало! Хвостик Мышутки был покрыт мехом, и она не волочила его за собой, точно кусок веревки: он всегда был упругим и напряженным. Иногда хвост вздымался за спинкой Мышутки, точно подрагивающий вопросительный знак.

Она умывалась, как кошка. Сидя на своей крохотной попке (она могла бы легко усесться на почтовую марку, не вылезая за ее пределы), мышка вылизывала бока, затем смачивала лапки, чтобы пройтись по ушкам, шее и мордочке. Она по очереди хватала свои задние лапки ручками, неожиданно похожими на обезьяньи, вылизывая свои длинные пальцы. Под конец подбирала хвост и, словно обгладывая початок кукурузы, мыла его по всей длине языком.

Всего за пару дней Мышутка стала ручной. Она тихонько теребила мои пальцы и барабанила по ним лапками, точно игривый щенок. Ей нравилось, когда ее ласкали. Если я брала ее на ладонь и нежно поглаживала указательным пальцем, она совершенно по-кошачьи поднимала головку, чтобы ее погладили по нижней челюсти. Потом ложилась на спинку, закрыв глазки, расслабив лапки и задрав кверху носик, явно пребывая в полном блаженстве.

Наша маленькая подружка спала поначалу в пластиковой чашке от термоса, выстеленной тряпочками, которые она зубами изодрала в пышную подстилку, нежную, как пуховик из настоящего пуха. Через некоторое время я заменила чашку половинкой кокосовой скорлупы, которую перевернула, вырезав в нижней ее части проход. Это был очень привлекательный мышиный домик в тропическом стиле. Мышутка от пола до потолка набила его пуховой подстилкой.

Клетка была снабжена прутиками для сидения и колесом для бега, в котором Мышутка пробежала множество лиг[7]в никуда. Ее спортивные способности были поразительными. Как-то раз я посадила Мышутку в пустое мусорное ведро, пока чистила ее клетку. Она совершила прыжок в высоту с места на сорок сантиметров, едва не достав до края.

Мышутка хранила запасы еды в маленькой алюминиевой банке, которую мы прикрутили к стенке клетки. Мы с Ричардом называли ее первым национальным мышиным банком. Если я сыпала в клетку канареечное семя, Мышутка трудолюбиво перетаскивала зернышки, набивая ими свои маленькие щечки и опорожняя эти «дорожные сумки» в банку.

Хотя Мышутка всегда находила себе какое-нибудь занятие, я опасалась, что ей, возможно, одиноко, и попросила знакомого биолога о помощи. Именно он в свое время определил пол Мышутки (для непосвященного задняя часть мышиного организма – штука такая загадочная!..), и он же организовал ей в качестве компаньона самца лабораторной мыши.

У нашего нового мыша было плотно сбитое тельце, безволосый хвост и характерный мышиный запах – в отличие от нашей Мышутки, которая, казалось, вообще ничем не пахла. Я назвала его Вонючкой и – не без сомнений – подсадила в клетку к Мышутке.

Вонючка слонялся по клетке, ни на что не обращая особенного внимания, пока не наткнулся на Мышуткины зернышки. И с энтузиазмом бросился в атаку на эти вкусности. Птицей слетев со своего насеста, Мышутка цапнула Вонючку зубами за хвост. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал набивать брюхо. Мышутка в отвращении ушла в свой домик.

С этого не слишком обнадеживающего знакомства началась и расцвела теплая привязанность. Две мышки спали вместе, свернувшись в клубок. Мышутка подолгу намывала Вонючку, прижав его к полу и меся лапками. Он платил ей теми же нежностями, хоть и с меньшим пылом. Свой истинный темперамент он приберегал для еды.

Однажды ради эксперимента я поставила Мышуткин «продовольственный банк» на пол клетки. Вонючка принюхался к отверстию в нем. Мышутка наблюдала за приятелем, нервно подрагивая усиками, и у меня возникло четкое ощущение ужаса на ее мордочке. Приняв решение с поразившей меня быстротой, Мышутка схватила клок подстилки и затолкала его в «банк», надежно перекрыв доступ к своему сокровищу. Это был блестящий ход. Обведенный вокруг пальца Вонючка побрел прочь.

Несмотря на их невеликодушные поступки по отношению друг к другу, я чувствовала, что Вонючка сделал Мышутку счастливой. Их встречи после разлуки всегда были радостными, Мышутка тут же бросалась чистить Вонючку со всех сторон, и было удивительно, что он после такого яростного вылизывания не разваливается на кусочки. Даже флегматичный старина Вонючка демонстрировал какое-никакое радостное возбуждение.

Я не заметила, в какой момент Вонючка заболел. Но однажды, спустя почти год после того, как он у нас появился, я увидела, что Мышутка сидит дрожа на своем насесте, тогда как обычно в это время ей полагалось спать. Я заглянула в клетку и обнаружила Вонючку мертвым.

Оставшись одиночкой до конца своих дней, Мышутка прожила в общей сложности больше трех лет. Это, как я полагаю, очень неплохой результат, поскольку срок жизни, который обычно отпускается мышам, намного меньше. Она не демонстрировала никаких признаков старения или слабости. А потом однажды я нашла ее мертвой.

Положив на ладонь ее почти невесомое тельце и неся его хоронить на лужайку, я испытывала искреннюю печаль. Мышутка столь многое мне подарила! Она будила мое воображение и приоткрывала для меня окошко в миниатюрный лилипутский мир. Мало того, бывали моменты, когда я чувствовала явственную связь между ее крохотным существом и своим собственным. Порой, когда я любовно касалась ее, а она в ответ теребила мои пальцы, было такое ощущение, словно между нами происходит обмен ласковыми сообщениями.

Я уложила тельце Мышутки в траву и вернулась в дом. Меня охватила печаль – не за Мышутку, а за себя. Размер друга никак не связан с пустотой, которую оставляет в душе его потеря. Я знала, что буду скучать по своей самой маленькой подружке.

 

Фейт Макналти

 

 

Кот и гризли

 

Похоже, кошки живут по принципу: попросить желаемого никогда не вредно.

Джозеф Вуд Крутч

 

– Еще одну коробку с котятами перебросили через изгородь, Дейв, – такими словами приветствовал меня один из наших волонтеров летним утром. Я мысленно застонал. Мне как основателю реабилитационного центра «Образы дикой природы» (Wildlife Images Rehabilitation Center) более чем хватало и диких животных, находившихся на нашем попечении. Но почему-то местные жители, у которых не хватало духу топить нежеланных котят в пруду, часто перебрасывали их через наш забор. Они знали, что мы попытаемся отловить их, кастрировать или стерилизовать и найти им дом через нашу сеть, состоявшую примерно из сотни волонтеров.

Улов того дня принес нам четырех котят. Мы сумели поймать троих из них, но один маленький негодяй ухитрился сбежать. На территории парка, без малого десять гектаров, мы мало что могли сделать после того, как котенок исчез, и, кроме того, многие другие животные требовали нашего внимания. Вскоре я уже напрочь забыл о потерянном котенке, погрузившись в ежедневные рутинные дела.

Неделю или около того спустя я общался с одним из своих любимых «гостей» – огромным медведем-гризли по кличке Гриз.

Этот медведь прибыл к нам осиротевшим медвежонком шесть лет назад, после того как попал под поезд в Монтане. Его спас индеец из племени черноногих. Медвежонок пролежал без сознания шестеро суток в палате интенсивной терапии одной монтанской больницы и в конечном счете получил неврологические повреждения и ослеп на правый глаз. Когда мишка поправился, стало ясно, что он слишком привык к людям и травмирован психически, чтобы возвращаться к дикой жизни, так что он поселился у нас и стал постоянным обитателем центра.

Вообще-то гризли – не слишком общительные звери. За исключением брачных периодов и времени воспитания детенышей они классические одиночки. Но этот гризли любил людей. Я с удовольствием проводил время с Гризом, регулярно балуя его особым вниманием. Но даже с ним требовалась осторожность, поскольку медведь весом более двухсот пятидесяти килограммов мог непреднамеренно причинить человеку серьезный вред.

В тот июльский день я, как обычно, подошел к клетке проведать его. Ему только что подали обычную для медведей трапезу – смесь овощей, фруктов, собачьего корма, рыбы и курицы. Гриз как раз укладывался на пол с ведром между передними лапами, когда я заметил маленькое оранжевое пятнышко, появившееся из зарослей ежевики внутри медвежьего вольера.

Это был тот самый пропавший котенок. Малыш, которому было теперь, наверное, недель шесть, весил самое большее граммов триста. В иных обстоятельствах я бы подумал, что бедняжка вот-вот умрет с голоду. Но этот котенок явно пошел по кривой дорожке и мог прожить еще меньше.

Что делать? Я боялся, что, если вбегу в вольер и попытаюсь спасти котенка, он запаникует и бросится прямиком к Гризу. Так что я остался на месте и наблюдал, молясь, чтобы он не подошел слишком близко к огромному медведю.

Но именно это он и сделал. Крохотный котенок приблизился к медведю-гиганту и принялся мурлыкать и мяукать. Я зажмурился. Для любого нормального медведя этот безрассудный смельчак стал бы законным десертом.

Гриз поглядел на него. Я сжался, видя, как он поднимает переднюю лапу и тянет ее к котенку, и приготовился стать свидетелем смертельного удара.

Но Гриз сунул лапу в свою кормушку, выудил из ведра кусок курицы и кинул его голодному котенку.

Малыш набросился на подачку и торопливо потащил ее в кусты, чтобы съесть там.

Я испустил вздох облегчения. Однако экий везунчик этот кот! Он приблизился к единственному медведю из всех шестнадцати находившихся у нас, который стерпел его присутствие, – и единственному, наверное, на миллион, который был готов поделиться своим обедом.

Пару недель спустя я снова увидел, как котенок кормится у Гриза. На этот раз он с мурлыканьем терся о медведя, и Гриз потянулся к нему и подхватил за шкирку. После этого расцвела их необычная дружба. Мы назвали котенка Котом.

Теперь Кот постоянно кормится вместе с Гризом. Он трется о медведя, хлопает его лапкой по носу, устраивает на него игривые засады, даже спит с ним. И хотя Гриз – мягкосердечный медведь, медвежья мягкость бывает не такой уж и мягкой. Однажды Гриз случайно наступил на Кота. Похоже было, что медведь пришел в ужас, когда осознал, что́ натворил. А иногда, пытаясь ухватить Кота за шкирку, Гриз промахивается и хватает его за всю голову целиком. Но Кот, похоже, не имеет ничего против.

Их любовь друг к другу чиста и проста; она не признает границ физических размеров и биологических видов. Оба животных сумели успешно пережить трудное начало своей жизни. Более того, похоже, каждый из них счастлив, что нашел друга.

 

Джейн Мартин со слов Дейва Сиддона, основателя реабилитационного центра «Образы дикой природы»

 

 

Прекрасное животное горилла

 

Те из нас, кто изучает обезьян, знают, что гориллы – высокоинтеллектуальные животные и они общаются друг с другом языком жестов. Я всегда мечтала научиться общаться с гориллами. Прослышав о проекте, в рамках которого другие ученые пытались научить шимпанзе американскому языку знаков (ASL), я была заинтригована и взволнована. Мне казалось, что ASL может быть идеальным способом общения с гориллами, поскольку в нем жесты рук используются для передачи целых слов и идей. Будучи студенткой магистратуры Стэнфордского университета, я решила попробовать провести такой же эксперимент с гориллой. Все, что мне оставалось сделать, – это найти подходящее животное.

Четвертого июля 1971 года в зоопарке Сан-Франциско родилась горилла. Ей дали имя Ханаби-Ко, что в переводе с японского означает «дитя фейерверка», но все называли ее Коко. Ей было три месяца, когда я впервые увидела ее, маленькую гориллу, цеплявшуюся за спину матери.

Вскоре после этого колонию горилл охватила эпидемия. Коко едва не умерла, но ее выходили и вылечили врачи и смотрители зоопарка. Ее мать не могла о ней заботиться, и хотя Коко полностью выздоровела, она была недостаточно взрослой, чтобы жить среди других горилл. И приступить к работе с ней показалось мне идеальным решением.

Я начала ежедневно навещать Коко в зоопарке. На первых порах я явно не понравилась маленькой горилле. Она игнорировала меня или кусалась, когда я пыталась взять ее на руки. Потом, поскольку я упорно приходила к ней каждый день, Коко постепенно начала доверять мне.

Первыми словами, которым я пыталась обучить Коко на языке знаков, были «пить», «еда» и «еще». Я попросила служителей зоопарка, которые помогали в обезьяннике для молодняка, показывать руками знак «еда» всякий раз, как они давали Коко какую-нибудь пищу. Я показывала слово «пить» каждый раз, давая Коко ее бутылочку, и заодно складывала пальчики ее маленькой руки в такой же знак.

Однажды утром, примерно через месяц после, того как началась работа с Коко, я нареза́ла для нее дольками фрукты, а Коко наблюдала за мной.

«Еда», – показала она.

Я слишком удивилась, чтобы отреагировать.

«Еда», – четко показала она снова.

Мне хотелось прыгать от радости. Коко чувствовала, что я ею довольна. Взволнованная, она схватила ведро, нахлобучила его на голову и как безумная заметалась по игровой комнате.

К двум годам знаки Коко уже перестали быть простыми односложными просьбами. Она быстро усваивала знаки и нанизывала их в цепочки по нескольку сразу.

«Там рот, рот – ты, там», – показывала Коко, когда хотела, чтобы я дохнула на окно «детского» обезьянника, чтобы можно было порисовать на нем пальцами. Или «налей это скорей пить скорей», когда ее мучила жажда.

На следующий год Коко переселилась в специально переоборудованный трейлер в кампусе Стэнфордского университета, где я стала проводить с ней больше времени, а она могла сосредоточиться на своих языковых уроках и меньше отвлекаться.

Когда Коко исполнилось три года, мы закатили для нее большую вечеринку. Она аккуратно съела почти весь свой именинный торт ложечкой. Но когда пришло время для последнего кусочка, маленькая горилла не смогла устоять перед искушением. Она схватила торт рукой и запихала целиком в рот.

«Еще есть», – показала она.

К пяти годам Коко знала более двухсот слов на ASL. Я отмечала каждый знак, который она использовала, и даже записывала ее действия на видеокамеру, чтобы потом изучать, как она пользуется жестами. Чем больше знаков Коко узнавала, тем ярче раскрывалась ее личность. Она спорила со мной, демонстрировала весьма определенное чувство юмора и выражала сложившиеся точки зрения. Она использовала язык жестов, даже когда хотела соврать.

Однажды я застукала ее, когда она тыкала в окошко своего трейлера палочкой для еды.

«Что ты делаешь?» – показала я ей знаками.

Коко тут же сунула палочку в рот наподобие сигареты. «Рот дым», – ответила она.

В другой раз я поймала ее, когда она жевала карандаш, вместо того чтобы рисовать.

«Ты ведь не ешь это, правда?» – спросила я ее.

«Губа», – показала Коко, торопливо вынула карандаш изо рта и стала водить им по губам, словно нанося губную помаду. Я настолько изумилась, что едва не забыла пожурить ее.

Когда Коко плохо вела себя, ее, как и любого проказливого ребенка, ставили в угол трейлера. Она прекрасно сознавала, что провинилась. «Упрямый дьявол», – показывала она на себя. Если провинность была незначительной, она, немного постояв в углу, сама себя отпускала. Но если чувствовала, что вела себя очень плохо, вскоре поворачивалась, стараясь привлечь мое внимание. Когда ей это удавалось, показывала: «Извини. Нужно обнять».

Я решила найти для Коко т