Глава четвертая, самая драматичная

«КТО ВАМ РАЗРЕШИЛ?..» Отряды вернулись из десантов. После обеда вдруг раздался тревожный сигнал горна. Через полминуты отряды выстроились на линейке. Все переглядываются. Что случилось? Почему тревога? Дежурный член ревкома делает молча шаг вперед.

— Несмотря на предупреждение, опять остались грязные миски. Кто не вымыл посуду?.. (Все молчат.) Очень хорошо. Значит, посуду за собой не вымыли ревкомовцы. Ревком, на мытье грязной посуды с линейки шагом марш!

Ревком уходит. Олег Иванович гордо шагает впереди. А из отрядов вслед несутся крики:

— Безобразие! Кто им разрешил уйти с линейки? Отряды требуют слова.

«Урал». Если каждый отряд будет уходить с линейки без разрешения дежурного командира коммуны, тогда зачем вообще собираться по тревоге?

«Байкал». Мы просим разрешить отряду вымыть посуду вместо ревкома.

Дежурный командир коммуны. Не разрешаю.

«Балтика». Предлагаем объявить ревкому выговор за самовольный уход с линейки.

«Алтай». Грязная посуда вообще не причина для того, чтобы горнить тревогу.

Большинством голосов проходит предложение «Балтики». Через 10 минут ревком, покончив с посудой, сдает рапорт дежурному командиру коммуны. ДКК объявляет ревкому выговор общего сбора. Выговор ревкомовцы принимают с достоинством, хотя для них это полнейшая неожиданность. Взрослые рассчитывали на другое — ну, по крайней мере, на то, что детям станет стыдно и они дружно бросятся мыть посуду.

А утро следующего дня совет коммуны начал с того, что присудил «черепаху» ревкому, который в полном составе проспал зарядку. На разведку — выбрать место для игры «Борьба за пакеты» — совет послал не Олега Ивановича, как предложил накануне ревком, а отряды «Днепр» и «Кавказ».

 

САМОУПРАВЛЕНИЕ. Что за жизнь у нас в коммуне? И месяца не бывает спокойного. Всегда что-то случается, возникают какие-то новые трудности, новые идеи, и коммуна бурлит, спорит, ссорится, страсти разгораются, пока не будет найден выход или пока не возникнет еще более сложная задача. Отчего это? Может, потому, что мы сами все время меняемся, растем, становимся другими? То, что вчера казалось замечательным, сегодня обнаруживает новые стороны и кажется не таким уже привлекательным, а то и вовсе никудышным.

Если бы нас спросили, какая у нас коммуна, как она живет, — на этот вопрос нельзя было бы ответить, не прибавив слова «сегодня». Сегодня наша коммуна живет так-то. А вчера она была совсем другой и завтра опять будет другой!

Мы учились думать, учились считать дела коммуны собственными, учились руководить и подчиняться — все это довольно сложные науки. Самоуправление нельзя «дать», нельзя «взять», нельзя «ввести». Его приходится годами вырабатывать и отрабатывать. Само-управление. Но что скрывается за словом «сами». Кто это «сами»? Совет коммуны? Старшие коммунары? Вся коммуна? Кто реально должен вести коммуну, чье слово решающее?

Идеал — чтобы весомым было слово каждого. Чтобы мальчишка, впервые попавший на сбор коммуны, тоже чувствовал себя значимым человеком, к голосу которого прислушиваются с таким же уважением, как к голосу коммунара с пятилетним стажем. В коммуне должна быть дисциплина — иначе она ничего не сможет сделать, и в то же время эта дисциплина не может быть суровой, жестокой, беспрекословной. Мы мечтали о какой-то гибкой, свободной дисциплине. Пусть каждый чувствует себя вольно, а в коммуне — порядок. Возможно ли такое сочетание?

Возможно, если дисциплина не самоцель, если каждый из взрослых, каждый из сменных командиров готов поступиться даже своим авторитетом во имя более значительного — во имя коммуны.

В большинстве случаев наши взрослые были на высоте. Их авторитет держался на том, что они — самые опытные среди нас, самые умные, самые большие выдумщики, самые преданные коммуне люди, больше и лучше других работают. И все-таки не всегда обходилось без трений.

 

ПЕРВЫЕ ВОЛНЕНИЯ. Краткая хроника двух дней:

26 марта, после обеда — изгнание оркестра Павлика Колка

26 марта, вечер — голосование

Ночь на 27 марта — тревога

27 марта, утром — отказ от вымпелов

27 марта, после завтрака — «алтайский» ультиматум

На весеннем сборе решили провести коммунарский бал…

Идея коммунарского бала всем понравилась, а Павел Колк, наш главный горнист, вызвался привести оркестр. Народ в оркестре был довольно взрослый — 18–20-летние парни, набившие руку на разных платных вечерах. Павлу стоило немалого труда уговорить их прийти в коммуну, где играть надо было бесплатно. К тому же двое оркестрантов неожиданно заболели, и Павлик чуть ли не в последний день ездил куда-то за город искать замену.

Держались парни довольно-таки развязно. Один даже повязал под «бабочку» пионерский галстук. Но играли не очень плохо, нормально. И вдруг ревком в разгар бала вызывает оркестр наверх, в рекреацию интерната, где проходил сбор, и тут же объявляет «языковую тревогу». Это значит — говорить по-русски запрещается, только на немецком, английском или французском, кто какой учит.

Мы стояли внизу и ждали. В рекреации за закрытой дверью что-то происходило. Наконец, дверь открылась, оркестранты спустились с лестницы и прошли через весь зал к выходу. Последним, ни на кого не глядя, шел Павел. Кто-то спросил у него, в чем дело. Он ответил: «Выгнали» — и ушел из коммуны. Навсегда.

На «огоньке» Сашка Прутт встал и спросил у Олега Ивановича:

— Какое вы имели право выгнать оркестр без решения совета коммуны? Без дежурного командира?

За Сашкой встал весь «Алтай». Ира Леонова, член ревкома, с жаром начала объяснять, что игра оркестра была проявлением самых низких музыкальных вкусов, недопустимых вообще и в коммуне в особенности. Но ее почти не слушали. Тогда поднялся Олег Иванович:

— Вы можете не доверять мнению музыканта-профессионала, это ваше право. Но Ирина Михайловна говорила сейчас от имени ревкома. Я ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы считать решение ревкома правильным?

Ребята поднимали руки нехотя. Кто-то сказал: «Ну, раз халтура…» — и дело пошло быстрее. Наш «Алтай» остался в меньшинстве.

Ночью в интернате, кажется, не спал ни один человек. В спальнях шумели. Кто-то плакал. По коридорам двигались тени. Из глубины рекреаций доносились возбужденные голоса. Отбой игнорировали почти в открытую.

Но эпицентром оставался «Алтай», хотя Сашки Прутта в отряде не было — сразу после «огонька» он уехал во Дворец пионеров на вечерние соревнования ультракоротковолновиков. Вернувшись с совета, Таня Теплиц рассказала, что утром «Алтаю» будут вручать переходящие вымпелы «За смекалку» и «За чистоту».

— Надо отказаться! Сейчас же!

— Нет, лучше подождем до завтра. Отказаться надо при всех.

На том и порешили. Утром дежурный командир коммуны зачитал решение совета:

— По итогам второго и третьего дня сбора присудить вымпелы: «За заботу о коммуне», — отрядам «Днепр» и «Сибирь», «За смекалку» — «Алтаю», «Сибири», «Волге», «За чистоту» — «Алтаю».

И «Алтай» ответил:

Только слабый ищет славы,
Только слабый ждет награды.
Обойдутся коммунары
Без почета, без награды.

— «Алтай» отказывается от вымпелов! — гордо крикнул наш дежурный командир.

— «Сибирь» единогласно присоединяется к «Алтаю»! — услышали мы голос командира «Сибири».

После завтрака «алтайских» зачинщиков пригласили в ревком. Все было обставлено очень торжественно. За столом сидели Олег Иванович, Фаина Яковлевна и Лариса Павловна. Мы сели напротив. Олег Иванович откашлялся и сказал:

— Ребята, это была проверка. Вы ее выдержали. А теперь, если у вас есть какие-то предложения, подумайте, посовещайтесь, и давайте вместе всё обсудим.

Мы удалились на совещание. Говорить с ревкомовской тройкой поручили Сашке Прутту. Он был краток.

— «Алтай» требует: не ущемлять прав совета коммуны! Комплектование отрядов передать в руки коммунаров. И никаких закулисных назначений сверху на посты вожатых отрядов!

Сашку выслушали молча. Когда он кончил, Олег Иванович спросил:

— Это что же, ультиматум?

— Да…

Несколько минут за ревкомовским столом тихо перешептывались. Потом Олег Иванович встал и сказал:

— Ну что ж, мы принимаем ваш ультиматум.

И снова повторил:

— Вы с честью выдержали проверку.

Конечно, ни в какую «проверку» ребята не поверили, но версию приняли спокойно, потому что ревком огласил свой ответ на наш ультиматум.

Решение ревкома коммуны (от 28 марта, утро):

1. Требования коммунаров считать справедливыми. В этом выразился рост наших ребят (ядра коммуны).

2. Нужно сделать новый шаг вперед по пути расширения ребячьих прав в организации жизни коммуны.

3. Учитывая требования ребят — членов совета коммуны, признать изгнание оркестра без решения совета коммуны ошибочным;

впредь ревкому отказаться от «административных» функций;

в совет коммуны входить только дежурным членам ревкома;

вожатых и помощников вожатых коммунарских отрядов выбирать на сборе коммунаров, а затем представлять на общем сборе.

 

РАЗРЫВ. Но это были лишь первые признаки надвигавшейся бури. А скоро случилось невероятное.

Мы долго спорили: рассказывать об этом или нет? Большинство считали: нет, это невозможно. Это наша, личная драма. А потом решили: все-таки расскажем. Надо быть честными. Взялись рассказывать — так уж всё до конца. А то выйдет, что мы хотим показать себя лучше, чем мы есть.

Итак, об Олеге Ивановиче. Кто всех яростнее отстаивал самоуправление в коммуне? Олег Иванович. Кто первый предложил принять дерзкий «ультиматум» «Алтая»? Олег Иванович. И еще похвалил нас: «Молодцы, умеете отстаивать свои права!»

Но вот мы постепенно начинаем замечать: все хорошо в коммуне, пока все делается в согласии с Олегом Ивановичем. Самое смелое предложение пройдет, если Олег Иванович сразу согласится с ним. А если он против? Тогда в коммуне наступают трудные дни. Олег Иванович мрачнеет. Уходит из лагеря (если дело происходит на сборе), исчезает на часы. Все ходят подавленные, настроение плохое у всех. Он такой, Олег Иванович: если ему весело — всем вокруг весело. Если он мрачен — у всех все из рук валится… Бывают же такие люди! Мы и любили его и не любили. Уж очень тягостно все это было.

Некоторые из нас говорят, что мы его не понимаем. Мол, человек отдал коммуне много лет своей жизни; он сросся с нею, и его надо принимать со всеми его достоинствами, со всеми его недостатками.

И все же никто не имеет права распускаться ни на минуту! Что получится, если каждый из коммунаров, чуть что не так, начнет дуться, сердиться, говорить, что его не ценят? Нет, коммуна научила нас не обижаться на коммуну. Если тебя ругают, то ругают за конкретную ошибку или недостаток в характере. Но никто не собирается рвать с тобой, никто не отворачивается от тебя — уважение к тебе остается прежним. Олег Иванович нас этому научил! И мы привыкли, что требования к любому из старших друзей и к самому новенькому из ребят одинаковы.

…Однажды Олег Иванович пришел на заседание ревкома с новым планом. План был ошеломительный. Коммуна закрывается! Весь район, вся пионерская организация района должна жить так, как живет коммуна, и, следовательно, существование особых коммунарских отрядов теряет смысл.

Внешне это было очень красиво: от небольшой коммуны — к коммунарскому району! А получится ли это на практике?

Коммуна открыта для всех. Не было случая, чтобы кто-нибудь захотел вступить в нее, а его бы не приняли, сказали бы: «Ты недостаточно хорош». Мы рады каждому, работа найдется для всех; а если работаешь хорошо, получишь звание коммунара.

В чем-то Олег Иванович прав: в коммуне много находок, хочется, чтобы побольше ребят жили так же интересно. Мы должны лучше работать в школах. Но надо ли для этого закрывать коммуну? И другое возражение: если коммуна станет обязательной для всех ребят, живущих во Фрунзенском районе, — правильно ли это будет? Какое мы имеем право решать за ребят, как они должны жить?

Ревком план Олега Ивановича не принял. Он показался утопическим и опасным.

— Но ведь вся наша работа — педагогический эксперимент, — настаивал Олег Иванович, — а я руководитель эксперимента. Мы должны попробовать работать по-новому! Получится — хорошо, не получится — постараемся понять, в чем дело.

Это поразило всех. Мы не думали, что мы — «подопытные»; мы не хотели быть «участниками эксперимента», мы просто жили и воевали как могли.

Олег Иванович стал горячиться.

— Нам казалось, у нас другие отношения, — сказали в ревкоме. — Мы — друзья, товарищи по работе, и среди нас нет никаких руководителей…

Лариса Павловна поддержала Олега Ивановича:

— Неужели вы думаете, что мы имеем моральное право обсуждать Олега Ивановича? Кто мы по сравнению с ним? Ведь всё, что есть хорошего в коммуне, — всё это он придумал, открыл, нашел!

Да, это была правда. Всё он. Тем не менее…

— Или вы подчинитесь, или я уйду, — сказал наконец Олег Иванович.

Гром среди ясного неба! Такого в коммуне никогда не было. Но вспомнили все: никогда и не было, чтобы предложение Олега Ивановича не принималось на «ура»…

Все смотрели на Фаину Яковлевну. Только она одна из трех основателей коммуны была на нашей стороне. Но что она сможет сделать? Все три года работы Ф. Я. ничего не решала без Олега Ивановича… Олег Иванович предложил:

— Хорошо, если так, давайте соберем старших ребят-коммунаров. Я уверен, они согласятся со мной!

Возможно, кому-нибудь это покажется недопустимым: «Как же так? Переносить споры взрослых в детский коллектив, обращаться к ребятам!» Но коммуна никогда не делилась на «взрослых» и «ребят», она живет единым целым. Коммунары собрались. Олег Иванович обратился к нам:

— Мы должны четко определить наши отношения. Я веду педагогический эксперимент. Коммуну надо перестроить так…

И Олег Иванович развернул перед нами аккуратные схемы-планы на больших листах. Вверху каждого листа было написано: «Научный руководитель…» — и стояла фамилия Олега Ивановича. Вот эта строчка, этот пустяк и определили исход дела. «Научный руководитель»! Опять то же самое. Выходит, все было игрой, «научной работой», экспериментом, который по воле исследователей можно куда угодно повернуть, а в случае чего и закрыть, тщательно подведя итог? Нет! Нет и нет! Все было реальностью, правдой и останется правдой!

— Мы так не можем, — сказали ребята.

— Значит, погибнет дело, — мрачно проговорил Олег Иванович, встал и ушел.

Вместе с ним ушла Лариса Павловна. Наступила страшная тишина. Как будет коммуна без Олега Ивановича? Это немыслимо. Но как будет коммуна с Олегом Ивановичем после того, что произошло? Тоже немыслимо.

Фаина Яковлевна тихо сказала:

— Ребята, я тоже должна уйти. Я не могу заменить их. У меня нет ни опыта, ни подготовки, ни способностей таких…

— Фаина Яковлевна, не бойтесь, мы поможем, — сказал Володя Лосенков.

Лосенков говорит меньше всех, позже всех и только то, что думают все ребята. Кажется, Лось ни разу в жизни не сказал лишнего слова. Но в этот день даже такая поддержка мало значила. Коммуне угрожала бесславная гибель.

Не однажды собирались мы. Говорили, спорили. Кажется, за эти дни все стали старше. Горе делает людей мудрее. У нас было горе. Всё казалось: завтра придет Олег Иванович, жизнерадостный, как обычно, и скажет, что это была «проверка» или что-нибудь в этом роде, и всё останется по-прежнему. Мы опять охотно поверили бы в «проверку».

Но Олег Иванович стоял на своем. И, как всегда бывает в таких случаях, мы будто второй раз смотрели один и тот же фильм. Только теперь, когда было известно, чем фильм кончается, мы обращали внимание на детали, пропущенные при первом просмотре.

Всё хорошее в коммуне — от него, от Олега Ивановича. Но никто, кроме него, ничего не решал… Как он скажет, так и будет. Раньше мы этого не замечали — просто потому, что всегда и во всем были согласны с ним.

Хорошо ли это — зависеть от настроения одного человека, пусть даже и такого необыкновенного, как Олег Иванович? Нет, мы до последних дней ничего плохого не могли сказать о нем. Всё это было для нас так же неожиданно, как и для читателей этой книги. Но страшные догадки приходили на ум. А может быть, в то время, пока мы были готовы за ним в огонь и воду, он … играл? Играл в искренность, играл в демократию, играл вдохновенно, страстно, но — играл? Мы жили, а он — играл. Или это не правда? Но он же сам научил нас доверять взрослым, доверять друзьям до конца, во всем! И мы теперь не представляем себе жизни без такого доверия. Мы не сможем смотреть ему в глаза. Олег Иванович и Лариса Павловна должны уйти из коммуны. Друзья коммуны уговаривали нас:

— Что вы делаете? Опомнитесь, вы еще мальчишки и девчонки, вы ничего не знаете о жизни! Какое вам дело до того, что он за человек? Но ведь голова, понимаете? Голова! Кем вы его замените?

Общий сбор выслушал все уговоры молча. Олег Иванович и Лариса Павловна из коммуны ушли.

* * *

С тех пор прошло 6 лет. И только теперь мы понимаем, что, быть может, это поражение Олега Ивановича и было самой важной, самой полной его победой.

Олег Иванович все время учил нас быть принципиальными во всем и перед всеми. Свободолюбие без принципиальности — пустой звук. Но отстаивание принципов — дело необходимое. Если бы мы подчинились Олегу Ивановичу, мы тем самым предали бы его.

Сколько всевозможных отрядов, кружков и команд распадается, как только уходит их руководитель-энтузиаст! А коммуна выжила и сохранила положения, на которых она была основана Олегом Ивановичем. Эти положения оказались сильнее всех — даже сильнее самого Олега Ивановича. А что может лучше говорить в их пользу?

Глава пятая, самая спорная

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ? Разрыв с Олегом Ивановичем потряс коммуну. Мы пересматривали всю нашу работу. Мы размышляли: как жить дальше? Вопрос о том, кто будет руководить коммуной, был не самым главным. Остался ревком, осталась Ф. Я., остались все «старые», опытные коммунары, остался заведенный, налаженный механизм — жизнь коммуны могла продолжаться сама собой. Но… Но что-то должно было измениться в самом духе ее, в самом направлении.

Ревком заседал каждый день. Ревком проводил операции «6–8–10». Это бывший адрес Фаины Яковлевны: «6-я Красноармейская, дом 8, квартира 10». Собирались вечером после работы. Покупали пачку пельменей на всех, приходили старшие коммунары. В маленькой комнатушке рассаживались «в два этажа». Спорили до утра. Ездили в Москву, к друзьям коммуны. Опять ночные собрания, споры, размышления.

Чем держалась коммуна? Чем привлекала она ребят? Сутью своей — работой для людей, ощущением полезности жизни, которое она дает каждому. Укладом своим — песнями и строем, «огоньками», дежурствами, традициями, привязанностью к коммуне старших ребят.

Но вот какая опасность подстерегала нас. Мы присмотрелись: всё ожесточеннее споры на «огоньках», все суровее становятся «откровенные разговоры». Мы так привыкли к коммуне, так любим ее, что всем хочется — чтоб не единого пятнышка! Дисциплина стала доходить до смешного. Поехала коммуна в Москву, и в первый день старшим ребятам разрешили самостоятельно побродить по городу. Многим нужно было навестить родных и знакомых. Но условились: ровно в 10 вечера все должны быть в сборе. И вот одна девочка поехала к тете, с трудом разыскала ее дом, а когда подошла к парадному и посмотрела на часы, поняла: она успеет к назначенному сроку только в том случае, если немедленно, не заходя к тете, повернет обратно… И девочка вернулась. Она вовсе не боялась, что ее будут ругать. Она боялась подвести коммуну, нарушить ее закон «ноль–ноль»: если назначено встретиться в 22.00, то все должны быть на месте именно к этому времени, а не в 22.01 и уж, конечно, не в 22.05…

Жизнь коммуны развивалась так, что коммунары становились все строже и строже к себе и друг к другу. Нет ли во всем этом какого-то фанатизма? А если есть, то как излечиться от болезни, не подрывая основ коммуны? Как научиться более широкому взгляду на жизнь, терпимости?

Когда коммуна создавалась, всем было ясно, какую жизнь мы хотим устроить. Но когда мы добивались своего, каждый раз оказывалось, что на этом успокоиться нельзя, надо искать новое, иначе все рухнет.

Противоречия обступали нас со всех сторон. Олег Иванович, самый ценный человек для коммуны, оказался и самым трудным для коммуны человеком. Дисциплина, которую мы с таким трудом наладили, теперь отчасти мешала жить. Прежде мы радовались требовательным, непримиримым людям вроде Вити-Гвоздика, считали, что они-то и поддерживают коммуну. Теперь мы увидели, что из-за таких-то вот «непримиримых» ребятам бывает плохо в коммуне. А зачем коммуна, даже с самой прекрасной дисциплиной и самой высокой идеей, зачем она, если кому-то от нее плохо?

Постепенно стала выявляться такая схема. Сначала, когда коммуна только создавалась, всё было правильно: мы учились отказываться от личных, эгоистических стремлений, подчинять свое «я» интересам коллектива. Это приносило счастье ребятам, потому что коллективная работа, общее дело приносят удовлетворение. А теперь наступает новый этап: теперь уже созданный коллектив должен помогать раскрыться каждому человеку, обогатить каждое «я».

Коммуна должна внести что-то новое в свою жизнь… Что-то такое, что поможет ребятам понимать сложность жизни и ее явлений, не судить о людях прямолинейно. Коммуна должна стать взрослее. Не сразу мы поняли это.

 

ОТ ЧЕТЫРЕХ ДО ШЕСТИ. Летом на сбор в Ефимию с нами поехали 5 музыкантов и 10 художников. С музыкантами никаких разногласий и конфликтов не было. Они наравне с нами работали, мы наравне с ними пели. С художниками было сложнее — они приехали в коммуну со своей программой. Художник Борис Михайлович Неменский привез на сбор группу своих учеников — студентов живописно-графического факультета Московского пединститута. При первой же встрече Б. М. сказал:

— Давайте сразу условимся: мы приехали не в гости, а работать. Полдня — на этюдах, полдня — с ребятами. Коммуне нужна эстетика.

Мы согласились, хотите рисовать — рисуйте, а с эстетикой видно будет. У нас отношение к эстетике было более чем сдержанное. Я, например, считала, что коллектив можно сплотить только трудом, а эстетика и красота — дело десятое. Мы стремились к красивым коллективным отношениям, а красивые пейзажи — всякие там виды и тучки — это все хороший антураж для дачного отдыха.

Каждый обеденный педсовет (педсовет во время обеда) неизменно сводился к спору между ревкомовцами и художниками. Борис Михайлович без конца уговаривал:

— Кого вы хотите воспитать — фанатиков или убежденных людей? Если фанатиков, тогда вы правы — фанатикам не нужно никакого искусства, никакой красоты. А коммунар должен быть добрым и человечным. Поймите, не может быть добрым человек, если он не умеет видеть прекрасное, если в нем нет трепета перед красотой, если его не волнуют полотна Рафаэля и Тициана.

— И что же вы предлагаете? После прополки свеклы обучать ребят священному трепету перед произведениями искусства?

А в промежутках между спорами Б. М. объезжал с искусствоведом Лией Макоед ефимовские деревни. Б. М. вел за руль велосипед, к которому трубой назад, как пулемет на тачанке, был приторочен огромный эпидиаскоп. Лия несла коробку драгоценных стеклянных диапозитивов. Там, в колхозных клубах, они рассказывали об искусстве людям, никогда не видавшим картинных галерей, живого художника.

Поздним вечером, снимая с велосипеда проекционный фонарь, Борис Михайлович устало спрашивал нас:

— Почему вы не хотите попробовать? Подумайте, всего два часа в день — от четырех до шести. Мы же не будем отрывать ребят от работы…

Мы были непоколебимы в своем упрямстве:

— Борис Михайлович, а вы спросите у ребят, хотят ли они беседовать об искусстве. Дрогнувшим голосом Б. М. ответил:

— Я уже спрашивал: Наташа Сергеева сказала, что для нее картина все равно что верблюд.

И все же после долгих разговоров художникам разрешили 2 часа в день внедрять эстетику в души вернувшихся из трудового десанта коммунаров. В тот же день Борис Михайлович и его ученик Коля Павлов развесили в зале Спировской школы репродукции картин. Ребята уселись на полу, а Коля начал с жаром рассказывать про красоту линий и цвета. До шести продержаться не удалось — мы засыпали. На следующий день художники изменили тактику. Во избежание засыпания репродукции развесили по всей школе и водили ребят из класса в класс.

Борис Михайлович признал:

— Мне кажется, ребятам сейчас не до экскурсий.

И тут же предложил:

— А не попробовать ли нам вместе пойти по селам — собирать народную одежду, утварь, инструменты, записывать старинные песни?

…Но самое удивительное, что и художников заразил наш «фанатизм». Борис Михайлович не узнавал своих любимых учеников: этюды оставлены, художники аршинными буквами («Так, чтобы корова сама прочитать могла») пишут бирки для фермы в Спирово… С ними произошло то же, что происходило со всеми взрослыми, попавшими в коммуну.

 

КАК ЦВЕТЫ НОЧЬЮ СВЕТЯТСЯ. Борис Михайлович давно обещал повести нас ночью в лес. И вот наконец дежурный коммунар отпустил нас. Я пыталась уговорить Сашку Прутта пойти с нами, но он был непреклонен. Он считает, что искусство не нужно человеку. Около трех мы отправились.

Ночь тихая, прохладная. А с Б. М. идти интересно. То ему в нормальной елке леший мерещится, то вдруг начнет уверять, что она какого-то необычного цвета.

Сейчас, вспоминая эту прогулку, я понимаю, что лес и вправду был сказочно красив. Но тогда я просто поддакивала Борису Михайловичу только потому, что мне не хотелось его обидеть. Но вот соловей…

Уже около 5 часов откуда-то из густой листвы раздалась соловьиная трель. Мы остановились. Он вспорхнул, мы, крадучись, пошли за ним. Хотелось стоять и слушать долго-долго, но он все улетал, улетал и, наконец, совсем исчез. А мы, размягченные этой встречей, повернули в лагерь. И вдруг Борис Михайлович вскрикнул:

— Посмотрите, как светится этот цветок! Нет, вы вот с этой стороны зайдите. Видите, какое от него исходит голубоватое свечение?

Я обошла цветок со всех сторон, старательно всматривалась, прищуривала глаза, широко их раскрывала, приседала, приподнималась на цыпочках — все было напрасно. Цветок ни чуточки не светился. Но я опять поддакнула:

— Да, действительно очень интересно. И мы отправились дальше.

Перед завтраком Сашка поинтересовался, как прошла прогулка. Я расстроено сообщила:

— Знаешь, Б. М. показывает на цветок и пытается меня убедить, что он светится! Но я-то вижу, что никакого свечения нет. Что у него глаза не такие, как у нас, что ли?

 

ОПЯТЬ ДИСПУТ.

Володя Селезнев. Главное — приносить пользу людям и улучшать окружающую жизнь.

Боря Фридман. Значит, только общественная работа, и больше ничего? А как же искусство?

Костя Воеводский. Что за икона — «приносить пользу людям»? Чтобы стать людьми, надо духовно обогащаться, сидеть в Публичке и ходить по музеям. Это гораздо разумнее и полезнее, чем вкалывать на субботнике.

Селезнев. Когда обедаешь, ты сразу берешься за третье? Так вот, для нас сейчас искусство — это третье. А если тебя не заденет за душу общественная работа, то больше уже ничего не заденет.

 

«ИЗ ВСЕХ ИСКУССТВ…» Лозунг был такой: «Из всех искусств для нас важнейшим является диафильм». Автором его был Юра Виноградов.

На сбор он приехал с маленьким рюкзаком и с большим чемоданом. В чемодане были проекционный фонарь и диафильмы. Каждое утро мы получали буханку хлеба на двоих и отправлялись в путь. Новый день — новый маршрут. За 5, 10, 15 километров. Иногда нас подвозили на попутках.

Во многих деревнях уже знали наш передвижной кинотеатр. Стоило нам появиться у околицы, как со всей деревни с криками сбегались ребятишки:

— «Кюфик» пришел, «Кюфик»…

Афишу вывешивали больше для порядка.

Скоро мы обросли вторым, еще более вместительным чемоданом. Утром его еле поднимали, зато обратно несли пустым. После сеансов обычно устраивали лотерею — разыгрывали игрушки и книги.

В условиях Ефимии наш лозунг полностью себя оправдал. За месяц ребята окрестных деревень перевидели столько фильмов, сколько, наверное, не видели раньше за всю свою жизнь.

 

ПРОЗАИКИ. Школа, крыльцо, над ним — навес из свежевыструганных досок, длинная лестница, прислоненная к крыше. Наверху — Коля Павлов и кто-то из наших мальчишек. Они рисуют. Они хотят, чтобы в любую непогодь ребятам светило над школой солнце. «Азиаты» помогают чем могут — держат лестницу, поддают воду, краски, упавшие кисти. Коля иногда прекращает работу и начинает сверху провозглашать свои взгляды на искусство. Ребята слушают внимательно, но изредка напоминают, что лестница, может, на такие эмоции и не рассчитывалась и что Коля мог бы пожалеть хотя бы коллегу, разрисовывающего рядом с ним гребень петуха, — парень молодой, ему еще жить и жить… Павлов шипит: «П-прозаики!» — и яростно утыкается в очередной луч.

 

«ЗАЧЕМ ЧЕЛОВЕКУ ИСКУССТВО?» Восемнадцать раз брали слово Сашка Прутт и Ленька Добровольский.

— Только интеллектуальное искусство может обогатить духовный мир современного человека!

Из зала кричали:

— А Есенин что же, по-твоему, больше не нужен?

— Есенин мне просто нравится, так же как нравится красивый пейзаж, но обогатить мой духовный мир он не может.

— А кому нужно абстрактное искусство, если люди его не понимают?

— А «Войну и мир», по-твоему, все понимают? Почему никто не требует закрыть филармонию? Ведь музыку, даже самую классическую, понимает далеко не каждый. А многие ходят на концерты просто ради приличия.

— Если ты не знаешь музыкального произведения, ты ни за что не угадаешь его названия. И это считается в порядке вещей. А абстракционистов упрекают за то, что публика не может угадать названия их картин!

— Почему же тогда все ругают абстрактных художников?

— Ван Гога когда-то тоже ругали. И Матисса ругали, и Пикассо. Даже русских передвижников и то в свое время здорово ругали…

Диспут получился гораздо серьезнее, чем мы предполагали. Мы боялись, как будут чувствовать себя маленькие, — ведь рядом с Ленькой, который учился в девятом классе, сидели пятиклассники. Но старшие, несмотря на ажиотаж, были очень внимательны к маленьким. Их не только не «забивали», а, наоборот, все время вызывали на разговор.

Мне кажется, маленьким ребятам такие диспуты дают даже больше, чем нам, «старикам». Мы иногда спорим просто из любви к ораторскому искусству, а у малышей от таких диспутов заметно увеличивается скорость вращения шариков — ускоряется темп мышления.

 

ПОНРАВИЛОСЬ? На коммунарском вечере Володька Магун читал стихи Сергея Есенина. Есенинские строки никак не вязались с настроением нашей аудитории. А все-таки, не будь тогда этого вечера, кто знает: может быть, многие ребята открыли бы для себя Есенина с опозданием в несколько лет. Может быть, скажете, что Есенина не поздно открыть и в 15 и в 20? Да, не поздно, но значит, что в 13 и в 14 вы остались без Есенина, и этого уже не изменить и не поправить.

Совсем недавно наших «стариков» пригласили в Пединститут им. А. И. Герцена — рассказать студентам, да и преподавателям, чем живет коммуна. Саша Прутт говорил о традициях, Лось — о творческих делах, о форме работы, а Магун неожиданно для всех начал свое выступление стихами Марины Цветаевой. Прочитал, спросил:

— Ну как, понравилось? Так вот, ребятам тоже нравятся хорошие стихи. И надо, чтобы они сполна получили предназначенное для них поэзией счастье, и готовить, учить их этому надо не только на «Железной дороге», но и на тех стихах, что остаются вне хрестоматий. Поэзию нельзя отвешивать на аптекарских весах.

И рассказал о том, как на обычных общих сборах, где решаются всякие деловые вопросы, наши ребята читают свои стихи. Одни читают свободно, другие смущаются. А когда у новеньких спрашивают, что им больше всего понравилось на полуторачасовом сборе, они отвечают: «Конечно, стихи. И еще что в коммуне так много своих поэтов».

 

ПИСЬМО ОТ НЕЗНАЙКИ. Что мы должны воспитать в себе?

Главное:

1. Стремление (и умение, конечно) жить, принося пользу людям.

2. Стремление (и умение) жить творчески, все время в поисках истинного значения — сначала лишь субъективно, а потом и объективного ценного.

Коммуна должна воспитывать людей, ориентируя их на творчество в течение всей жизни. Коммуна должна воспитывать интеллигентных людей. Разве каждый нормальный человек не рождается к жизни творческой? Важно только реализовать эти задатки.

Конечно, нельзя отказываться и от физического труда. Для ребят это пока наиболее доступный путь помощи людям, т. е. лучшее — пока что — средство воплощения в жизнь нашей идеи.

Наступил период думания. Из голов старших коммунаров и ревкомовцев бьют родники мыслей. Бумага исписывается проектами и прожектами, профессиональными и непрофессиональными мыслями, доводами «за» и «против». В воздухе носится идея пронизать жизнь коммуны искусством. Рядом с ней парит мысль об оптимальном отражении научного прогресса. А первым серьезным прорывом науки и искусства в коммуну была олимпиада.

…Все началось с того, что на совете коммуны олимпиаду запороли:

— Для двадцати будет интересно, а сотня умрет от скуки…

— То у тебя, Магун, в физматшколе, а то в коммуне…

Я настоял на голосовании, но 4 «за» были задавлены 24 «против». И если бы Сашка Прутт и Ира Леонова, узнав об этом, не нажали на Фаину Яковлевну, а Фаина Яковлевна не нажала на совет — гореть бы олимпиаде ясным огнем… Собственно, об олимпиаде очень коротко.

Чем отличалась коммунарская олимпиада знаний от школьных олимпиад?

Во-первых, она включала в себя 10 областей науки и искусства. Кроме традиционных в то время состязаний в математике, физике, химии, литературе у нас были конкурсы по биологии, географии, живописи, музыке, иностранным языкам.

Во-вторых, многообразие разделов олимпиады позволяло требовать, чтобы участвовал в ней каждый. Тех, кто не хотел участвовать ни в одном из разделов, просили предложить свой, любимый.

В-третьих, организовали олимпиаду не учителя, а ученый совет, в котором не было никого старше 19 лет, а преобладали семиклассники.

В-четвертых, на олимпиаде был миллион придумок. Утром в день олимпиады в коммуну пришло письмо от Незнайки. Потом был митинг, на котором ученый совет выступил со следующим воззванием:

«Академик Амбарцумян в 14 лет окончил университет. Математик Эварист Галуа в 21 год в ночь перед дуэлью сформулировал важнейшие математические принципы; его записные книжки расшифровываются до сих пор. Сергей Рахманинов в 19 лет написал оперу «Алеко».

Мы уже прожили 13, 14, 15 лет и еще почти ничего не успели. А нам предстоит создать единую теорию поля и запускать космические корабли с человеком на Луну, исследовать проблемы наследственности и раскрыть тайну рака.

Надо создать свою симфонию, написать свою картину, доказать свою теорему… Надо успеть. Надо торопиться жить: ведь с 30 лет человек ежедневно теряет 3000 мозговых клеток (а всего их у нас около 15 миллиардов).

Мы же не умеем получать и собирать знания и не всегда даже знаем, что хотим знать, а к учебе относимся подчас как к печальной необходимости.

Стойте! Одумайтесь!

Тратить впустую годы — самые юные, самые плодотворные — преступление. Во имя ваших будущих профессий и свершений — в бой за знания! Пусть соревнуются ум и эрудиция, смелость и сообразительность, талант и поиск.

Да будет царство Мысли!

Ученый совет коммунарской олимпиады знаний».

Спутать залы математики, истории, живописи, химии было невозможно. Младшие бегали из зала в зал, смотрели и выбирали. Часто шли туда, где лучше оформлено.

Особенно тщательно продумывалась заключительная часть олимпиады. Трое парней вносят в зал предлинную скамью, заваленную книгами. Поверх книг скамью опоясывают ленты. Сначала награждаем 3 отряда-победителя: чемпиону — ленту на флаг, двум другим — полиэтиленовые мешки конфет. Потом чествуем трех победителей по каждому разделу олимпиады. Победители получают ленты с надписью: «Чемпион первой