Когда вам первый раз в жизни пришлось участвовать в расстреле? Помните ли вы этот случай? Вам было страшно или нет?

Да, я помню ту ночь по сей день, причем в мельчайших деталях и подробностях. Это произошло в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1996-го года. К тому времени я находился в должности начальника Минского СИЗО №1 уже три недели. Я успел познакомиться с личным составом специальной группы, посетить и осмотреть специальные объекты этого подразделения, ознакомиться с имеющейся документацией и инструкциями, регламентирующими порядок содержания в СИЗО приговоренных к смертной казни и процедуру приведения в исполнение смертных приговоров.

Все мои практические познания в этой области замыкались на специальном пистолете с глушителем, хранившемся у меня в сейфе, да на скупых сведениях о предыдущих расстрелах, которые мне рассказали ветераны специальной группы.

В моем служебном кабинете, в специальном металлическом шкафу, хранились все личные дела лиц, приговоренных к смертной казни. В то время их было свыше пятидесяти человек. Дела были разложены по полкам в алфавитном порядке, и я при наличии свободного времени изучал их так же в алфавитной последовательности. Я успел ознакомиться примерно с десятком личных дел и полагал продолжить это занятие уже в новом, 1997 году, но произошло следующее.

Двадцать девятого декабря 1996 года в СИЗО внезапно прибыл только что назначенный начальником КИН МВД Республики Беларусь Хомлюк. Он передал мне устное распоряжение тогдашнего руководителя МВД Агольца о том, чтобы я до наступления нового года расстрелял группу лиц, осужденных к смертной казни, которым президент отказа в помиловании. В связи с этим мне нужно было срочно получить в Верховном суде необходимые документы и доложить о готовности специальной группы министру, естественно, через Хомлюка.

Через час я был уже в Верховном суде, где получил объемистый пакет с документами, на котором стоял гриф «совершенно секретно». Прибыв в СИЗО, я вскрыл пакет и обнаружил пять Указов президента в отношении пяти лиц, осужденных к смертной казни. Я, как положено, зарегистрировал документы в специальном хранящемся у меня журнале и пригласил к себе на совещание некоторых членов специальной группы, потому что не знал, что мне делать дальше. Прибывшим коллегам я объяснил сложившуюся ситуацию и попросил их обеспечить техническую готовность мероприятия к завтрашнему дню. Мои сотрудники заверили меня, что все будет готово и пошли выполнять полученное задание. Я оповестил о готовящемся мероприятии прокурора и других участников «расстрельного» процесса, после чего позвонил Хомлюку и доложил о готовности группы провести «спецмероприятие» в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря. При этом я поинтересовался, к чему такая спешка? Хомлюк сказал мне, что среди этих осужденных есть один негодяй, совершивший убийство дочери и внука одного высокопоставленного сотрудника МВД, который якобы обратился к министру с просьбой лично присутствовать при расстреле убийцы, однако Аголец ему в этом отказал, но пообещал, что до Нового года этот осужденный не доживет.

Фамилия этого осужденного была Невейко. Я поднял его личное дело и прочёл приговор. Действительно, это была конченая мразь. Он жил на одной лестничной площадке с сотрудником МВД. Был вхож в его семью. Пользовался по доверенности личным автомобилем этого сотрудника, который, в конце концов, продал, инсценировав его угон. Будучи вне подозрений, продолжал общаться с соседями, выражая им сочувствие и активно «помогая» в поиске «угнанной» машины. Однако этого ему показалось мало, и он с целью ограбления проникает в квартиру соседа. Будучи застигнутым врасплох внезапно вернувшейся домой дочерью сотрудника МВД, он убивает её ножом, а малолетнему ребенку разбивает голову. Забрав деньги и ценные вещи, уходит, однако через время возвращается и забирает ещё и импортный магнитофон. Опять он остается вне подозрений, опять выражает соболезнование убитым горем родителям и опять активно участвует в «розыске» преступников. Уверенный в своей безнаказанности, Невейко, как и все преступники, которым долгое время «фартило», потерял осторожность и начал сбывать похищенные им вещи. В одном из комиссионных магазинов и был обнаружен магнитофон, пропавший из квартиры сотрудника МВД. Так и вычислили Невейко. При обыске его квартиры были обнаружены и другие вещи, похищенные им у соседей. Дальнейшее, как говорится, было делом техники. Вина Невейко в совершенных им тяжких преступлениях была полностью доказана, да он и сам не отрицал её. Однако в содеянном не раскаивался. Сокрушался только, что допустил «промашку» с магнитофоном. Не менее «достойными» были и остальные члены «команды», которой, вместе с Невейко, предстояло принять определенную им судом суровую кару.

Наступило тридцатое декабря. С самого утра я не находил себе места. Кое-как справившись с текущими делами, я вновь пригласил к себе нескольких «ветеранов» группы и попросил их в мельчайших деталях рассказать мне весь процесс исполнения приговора – от вывода заключенных из камеры до захоронения тел расстрелянных. Они вновь разъяснили мне в принципе несложный механизм казни, но я ничего не соображал. Я никак не мог уяснить свою роль в этом отлаженном механизме, предназначенном для лишения жизни людей. Наконец, оставив в кабинете одного сотрудника, с которым у меня сложились наиболее доверительные отношения, я напрямую спросил его: что конкретно должен делать я, где должен находиться и какие слова говорить? Сотрудник понял моё состояние и сказал, что постарается все время находиться рядом со мной и координировать мои действия. А вообще весь «процесс» начинается с команды начальника дежурному офицеру о выдаче конвою осужденных, которые должны быть казнены. С этого момента члены специальной группы, они же конвой, приступают к своей работе. Дальше все происходит по годами отработанной схеме. Так что в целом никаких проблем быть не должно.

И все же лично для меня проблема была, и проблема не простая. Она заключалась в том, что процедура исполнения смертных приговоров, рассказанная мне «ветеранами», довольно сильно отличалась от той, которая была описана в инструкции. И хотя инструкция допускала инициативу в выборе вариантов исполнения наказания, примитивизм нашей процедуры лишения жизни поразил даже моё воображение.

С наступлением темноты мне доложили, что специальная группа готова к выполнению задания. Я, прикрепив к поясу кобуру с заряженным «расстрельным» пистолетом, прибыл в пункт сбора личного состава группы, и наш «караван», состоящий из трех машин, тронулся в путь. Я не ориентировался в маршруте, особенно когда машины вышли за пределы городской черты. Теоретически я знал, где расположено место, к которому мы ехали, но самостоятельно я его не нашёл бы никогда. Неожиданно все водители одновременно выключили фары и в полной темноте аккуратно съехали с трассы на какую-то лесную дорогу. Так, с выключенными фарами мы минут через десять приехали на небольшую лесную поляну. Я никого ни о чем не спрашивал, и, стараясь не мешать членам группы, отошёл в сторону и наблюдал за их действиями. Из одной машины мои сотрудники вытащили несколько больших кусков брезента и шанцевый инструмент. Я понял, что сейчас они будут копать яму. Стоял сильный мороз. Я подумал, что, видимо, придется разводить костер для отогрева земли и даже обрадовался этому, так как приехал в лес в летних туфлях и уже порядком замерз. Однако все произошло иначе. Один сотрудник взял лопату и подошел к одному из нескольких припорошенных снегом малоприметных холмиков, каких бывает полно в любой лесистой местности и на которые никто не обращает внимание. Он разворошил его, и я увидел, что холмик состоит из уплотненной опавшей листвы, довольно толстым слоем укрывавшей землю. Земля под листвой была мягкая, и группа приступила к работе. Прежде всего вокруг прикрытого листвой места был аккуратно разложен брезент. На него были сброшены прикрывавшие землю листья, а затем посыпалась извлекаемая из ямы земля. Место работы освещалось карманным фонариком. Фонарик был прикреплен к длинному острому металлическому стержню. Стержень легко втыкался и в дерево, и в землю, и не было необходимости держать фонарик в руках. Когда яма углубилась, в неё опустили лестницу. По лестнице спускались и поднимались «копальщики». Примерно через два с половиной часа яма была готова. Я заглянул внутрь. Яма была очень глубокая и книзу сильно расширялась. По краям ямы, чтобы она не обсыпалась, были уложены доски. Закончив работу, члены группы во главе со мной на двух автомобилях вернулись в СИЗО. Еще двое сотрудников с автомобилем были оставлены в лесу для охраны «объекта». Было около одиннадцати часов вечера, когда я подписал распоряжение дежурному офицеру о выдаче конвою группы лиц, приговоренных к смертной казни. К этому времени в СИЗО прибыли представитель МВД, прокурор и врач. Врач остался у меня в кабинете, а я вместе с прокурором и представителем МВД прошел в дежурную часть. Там в соответствии с существовавшими в то время правилами не было никого, кроме дежурного офицера. Все штатные сотрудники на период погрузки осужденных в машину были временно отстранены от несения службы и находились в изолированной комнате. Это были требования конспирации. Никто, кроме дежурного по СИЗО, не имел права видеть членов специальной группы. Мы втроем заняли места за одним из столов, имевшихся в дежурной части, и стали ждать доставки осужденных.

Ждать пришлось недолго. Через подземный переход сотрудники специальной группы стали по одному приводить осужденных. Они были одеты в полосатые «робы» и обуты в войлочные тапочки. Руки их были связаны сзади. Они тряслись то ли от холода, то ли от страха, а их безумные глаза излучали такой неподдельный ужас, что смотреть на них было невозможно. Мне показалось, что их состояние передалось и мне. Как будто не их, а меня должны были вскоре лишить жизни. Тем не менее распускать «сопли» я не имел права, по крайней мере, внешне, так как начиналась бюрократическая часть смертельного делопроизводства, и я был его непосредственным участником. Кое-как я взял себя в руки и, уставившись взглядом в стол, с умным видом перебирал какие-то бумаги. Начался процесс ознакомления осужденных с решением президента. Прокурор привычно уточнял анкетные данные стоящего перед нами человека, затем так же привычно объявлял об отказе в помиловании и смотрел на меня. Я понимал, что должен что-то сказать, подать какую-то команду, но, ошарашенный всем происходящим, лишь что-то «мямлил» в полголоса и неопределенно махал рукой конвою. Благо, что мои сотрудники хорошо знали своё дело и абсолютно не нуждались в моих командах.

Наконец все осужденные были ознакомлены с президентскими решениями и усажены в машину. Они сидели на полу в затылок друг другу, их ноги были широко раздвинуты и образовывали «ёлочку». Такая рассадка полностью исключала любую попытку встать на ноги, или оказать какое-либо сопротивление.

На боковых скамейках с оружием наготове расположились сотрудники специальной группы, и колонна теперь уже из двух машин вновь тронулась по прежнему маршруту. К «яме» прибыли за полночь. Машину поставили на краю поляны, метрах в десяти от ямы, и вытащили первого осужденного. Я стоял рядом с ямой. Прокурор и представитель МВД находились в машине и через окно наблюдали за происходящим. Хотя все происходило в полной темноте, я увидел, как один из членов группы надел на шею «смертника» петлю из толстой веревки, другой конец которой держал в руках. Еще один сотрудник вставил в рот осужденному кляп. Держа за веревку, «смертника» подвели к краю ямы и положили на землю лицом вниз. Он не оказывал никакого сопротивления. Его голова свисала в яму. И тут я увидел, для чего нужна веревка. Когда исполнитель стал наводить на осужденного полученный от меня «расстрельный» пистолет, другой член группы, державший в руках конец веревки, потянул за неё и приподнял голову приговоренного к расстрелу над ямой, давая возможность исполнителю точнее произвести выстрел. На мгновение был включен фонарик, осветивший стриженый затылок приговоренного, и в тот же момент в него впилась пуля. Для меня все увиденное происходило как в замедленной съемке. Время было неимоверно растянуто. Выстрел прозвучал не как резкий хлопок, а как громкое шипение раскаленной сковороды, на которую попала холодная вода. Я мог поклясться, что видел, как пуля вошла в голову казненного. Эти мои ощущения впоследствии подтвердили многие сотрудники специальной группы, которые также испытывали аналогичное состояние, причем не только во время первых «расстрельных» акций, но и последующих. И я убедился, что это нормальная реакция нормального человека на ненормальную ситуацию, противоречащую самому человеческому естеству.

Итак, пуля вошла в затылок. Вверх ударила тугая струя крови. В ночной тишине раздался жуткий протяжный стон, и все стихло. Только журчала стекающая в яму кровь. Подошел доктор, потрогал пульс и сказал, что осужденный мертв. Сотрудник, продолжавший держать в руках конец веревки, вновь потянул за неё, и тело казненного упало в яму. Так я увидел второе назначение веревки.

Сразу же подвели следующего приговоренного, и процедура повторилась заново. Вспышка фонаря, шипение пистолета, фонтан крови, стон и шлепок упавшего в яму тела.

Последним расстреляли Невейко. Я полагал, что это случайность, но оказалось, что всё было сделано умышленно. Члены «расстрельной» команды, узнав о злодеяниях этого преступника, проявили своеобразную «ментовскую солидарность». Зная о том, что страх ожидания смерти ужаснее самой смерти, они специально посадили его в машину первым, следовательно, умереть он должен был последним. Что и произошло в действительности. Естественно, находясь в десяти метрах от места казни, он слышал и хлопки выстрелов, и стоны расстреливаемых. Что творилось в его душе в этот момент, не знает никто, но то, что это были самые страшные минуты его жизни, не вызывало у меня никакого сомнения. Странно, но даже в таком, казалось бы абсолютно равноправном мероприятии, как исполнение смертного приговора, нашлось место и для предоставления приговоренному некоторых льгот в виде права быть расстрелянным первым.

Экзекуция закончилась. Яму быстро закопали. Стряхнули с брезента остатки земли, утрамбовали почву, затем присыпали яму листвой и припорошили снегом. Замели так же следы людей и машин. В общем, на поляне был восстановлен первоначальный вид дикой природы. И никакому, даже самому искушенному «следопыту», никогда не пришло бы в голову, что всего час назад эти деревья и кустарники были свидетелями кровавой и жестокой сцены, когда одни люди хладнокровно отнимают жизнь у других.

С каким-то отвратительным осадком на душе я вернулся в подразделение. Остальные члены группы, приведя в порядок транспорт и сдав оружие, разъехались по домам. Убыли так же прокурор и врач. Было около трех часов утра. Завтра предстоял обычный рабочий день, и я решил немного отдохнуть. Расположившись в комнате отдыха на диване, я выключил свет и закрыл глаза. Практически мгновенно, как наяву, я увидел картину расстрела. Фонтан крови висел перед глазами и никак не опускался. Его брызги достигали моего лица и обжигали его, как кипяток. Я открыл глаза, и видение исчезло, но в углу комнаты послышался шорох, и мне показалось, что кто-то стонет. Я включил свет, шорох прекратился, стон тоже. И я понял, что у меня были галлюцинации, а потому больше свет не выключал. Такое состояние длилось три дня. Я умышленно выбрал себе дежурство на Новый год, чтобы родственники не заметили перемен в моем поведении. Лишь после Нового года, приняв изрядную дозу алкоголя, я впервые за трое суток уснул с выключенным светом и без кошмарных сновидений.

Это был переломный момент в моей биографии. Появилось желание все бросить и больше никогда не участвовать в мероприятиях подобного рода. Но расставаться со службой мне так же не хотелось, ведь это был единственный источник моего существования. Да и должность начальника СИЗО меня вполне устраивала. Отказ от руководства специальной группой теоретически был возможен, но я знал, что практически это влечет за собой освобождение и от должности начальника учреждения. Короче, получался замкнутый круг. И выход был только один: повернуть процесс исполнения смертных приговоров в более-менее «цивилизованное» русло, если это слово вообще приемлемо для такого рода деятельности.

Кое-что мне сделать удалось. Исполнение смертных приговоров стало производиться в «крытом» варианте, то есть в помещении и при отсутствии остальных осужденных. Я не знаю, насколько это облегчило страдания «смертников», но по крайней мере внешне процедура стала выглядеть более гуманной, ибо с момента объявления осужденному об отказе в его помиловании до расстрела проходило не более одной минуты. Кроме того, по согласованию с Прокуратурой республики им разрешили получать продуктовые передачи, что раньше было запрещено. Вот, в общем-то, и все мои «гуманные» акции в отношении самой сложной категории осужденных, содержавшихся когда-либо в Следственном изоляторе. Я понимаю, что ни колбаса, ни сало не заменят человеку даже минуты жизни, но не надо забывать и то, о каких людях идет речь, и что права на жизнь они лишены все-таки за дела, также далеко не гуманные.