С. Волков. Российское офицерство как служилое сословие

Фигура российского офицера была вызвана к жизни реформами Петра Великого, заложившими те основы, на которых в дальнейшем строились как армия, так и российская государственность в целом. Офицерство, которым располагала дореволюционная Россия, своей структурой и основными характеристиками обязано тому подходу, которым определялось формирование служилого сословия страны. Подход этот (предполагавший, что оно должно объединять все лучшие силы общества) соединял наиболее удачные элементы европейской и восточной традиций, сочетая принципы наследственного привилегированного статуса служилого сословия и возможности вхождения в его состав лиц по основаниям личных способностей и достоинств.

В ходе самих петровских реформ персональной смены служилого сословия в целом не произошло. Состав начальствующих воинских чинов практически полностью состоял из прежнего русского дворянства (не считая иностранцев, пребывание коих на русской службе тогда в подавляющем большинстве случаев было временным), так что оно (насчитывавшее на рубеже XVII–XVIII вв. примерно 30 тыс. чел.) составило основу и пореформенного офицерства. Однако преобразования коренным образом изменили принцип комплектования офицерства (как и служилого сословия в целом), широко открыв в него путь на основе заслуги и выслуги. «Неофиты» полностью абсорбировались средой, в которую вливались, и не меняли ее характеристик в каждом новом поколении, но в целом это была уже новая элита, отличная по психологии и культуре от своих предшественниц XVII в.

Общая характеристика

Несмотря на то, что основные идеи, заложенные в основу существования офицерского корпуса в России, оставались неизменными, конкретные формы и правила его комплектования претерпевали на протяжении двух с лишним столетий различные изменения, влиявшие на облик офицерства. Их характер позволяет выделить в истории офицерского корпуса русской регулярной армии довольно четко три основных периода: первая половина XVIII в., вторая половина XVIII — первая половина XIX в., вторая половина XIX — начало XX в.

В первой половине XVIII в. офицерский корпус насчитывал менее 10 тыс. человек, и персональный состав его менялся в общем незначительно, поскольку убыль по инвалидности и смертности в мирное время была относительно невелика. Типичной для офицерского корпуса фигурой стал дворянин, обязанный служить пожизненно, поступающий на службу рядовым, затем получавший унтер-офицерский чин и, наконец, производимый в офицеры. До трети офицеров производилось из нижних чинов гвардии, весь личный состав полков которой долгое время состоял из дворян. Значительное число офицеров производилось из солдат недворянского происхождения (в начале 1720-х годов недворянское происхождение имели до трети офицеров). Какой-либо разницы в путях получения первого офицерского чина по принципу происхождения тогда не существовало. Производство на вакансии осуществлялось путем баллотировки выборами всего офицерского состава полка, однако порядок чинопроизводства еще окончательно не устоялся и менялся довольно часто, колеблясь между принципами баллотировки и производства по старшинству (в зависимости от длительности срока службы в предыдущем офицерском чине). Поскольку убыль офицеров в это время была сравнительно небольшой, вакансий открывалось не так много, и продвижение по службе для основной массы офицерства в мирное время шло довольно медленно. Прослужив всю жизнь, офицер, как правило, не достигал даже штаб-офицерских чинов (особенно если начинал солдатскую службу не в гвардии). Чин майора (учитывая малое число штаб-офицерских должностей) считался уже весьма значительным.

Период с 60-х годов XVIII до середины XIX в., отмеченный почти непрерывными блестящими победами русского оружия, доставившими России первенствующее положение среди европейских держав, связан и с существенными переменами в облике офицера. Офицерский корпус заметно увеличился численно (за это время он вырос втрое — от примерно 10 тыс. в середине XVIII в. до 25–30 тыс. к середине XIX в.) и, что особенно важно, обновлялся чрезвычайно интенсивно. После указа 1762 г., освобождавшего дворян от обязательной службы, офицеры получили право на отставку в любое время, и основной причиной убыли офицерского состава стала именно добровольная отставка. Естественно, что по сравнению с предшествующим периодом обязательной службы и последующим (с середины XIX в.) периодом, когда служба превратилась в единственный источник средств существования для подавляющего большинства офицеров, это время отличалось необычайно большой степенью ротации офицерского корпуса. Через его ряды прошли тогда многие десятки, если не сотни тысяч людей.

С 60-х годов XVIII в. установилась, принципиально не меняясь в течение всего этого периода, система производства в офицеры через определенное время службы в нижних чинах — в зависимости от происхождения от 3 до 12 лет (поскольку именно происхождением практически полностью определялся в то время общеобразовательный и культурный уровень потенциального офицера), а в самом начале XIX в. этот порядок был дополнен прямыми внесословными льготами по образованию. Основная часть офицеров (и процент их постоянно увеличивался) в это время поступала из военно-учебных заведений. Эти обстоятельства привели к заметному изменению офицерского состава. Если ранее преобладающим (собственно, практически единственным) типом офицера был человек, служивший всю жизнь, то теперь наряду с ним типичной фигурой стал молодой человек, служащий не по обязанности и не по необходимости, а добровольно — из чувства долга и чести — и уходящий в отставку в обер-офицерских чинах после нескольких лет службы. Исключительно сильная традиция связи российского высшего сословия с государственной службой имела следствием то, что для дворянина еще и в первой половине XIX в., спустя 80–90 лет после указа о «вольности дворянства», не служить хотя бы какое-то время считалось неприличным. Как писал один из известных публицистов второй половины XIX в., «никогда не следует забывать, что не только деды, но и отцы и дяди наши — все сплошь почти были армейские и гвардейские отставные поручики и штабс-ротмистры».[339] Эта эпоха, естественно, отличалась и несколько меньшей долей офицеров недворянского происхождения — во второй половине XVIII в. таковых насчитывалось около 30 %, в первой половине XIX в. — примерно 25 %. Вследствие постоянной ротации, а также частых войн продвижение по службе шло в целом достаточно быстро, офицерский состав заметно помолодел, и довольно часто первые штаб-офицерские чины человек получал в возрасте 25–26 лет. Вполне обычным явлением было производство в полковники и даже в генерал-майоры офицеров, которым не исполнилось и 30 лет. Благодаря постоянному обновлению офицерство в это время играло и наиболее заметную роль в русском обществе, так как практически в любой культурной семье кто-либо из ее членов служил офицером, и вообще доля лиц, когда-либо имевших офицерские чины, среди образованной части населения страны была тогда наивысшей. Не случайно именно этому периоду мы обязаны тому образу офицера, который сложился в русской классической литературе.

Во второй половине XIX в. численность офицерского корпуса выросла крайне незначительно — до 30–40 тыс., но облик типичного офицера изменился довольно сильно. Дело в том, что в результате протекавших в стране социальных процессов (численного преобладания чисто служилого беспоместного — и оскудения поместного дворянства) для подавляющего большинства офицеров служба сделалась единственным источником средств существования, а развитие системы пенсионного обеспечения послужило дополнительным стимулом к продолжению ее до полного срока выслуги. Основной причиной убыли по-прежнему оставался выход в отставку, но выход офицеров в отставку в относительно молодом возрасте сократился. Вследствие этого офицерский корпус в целом существенно постарел. Типичным стал выход в отставку после 30–35 лет службы в чинах от капитана до подполковника, и в этом смысле ситуация стала напоминать ту, что существовала в первой половине XVIII в. В этот период кардинально изменился и порядок поступления офицеров на службу. Во второй половине XIX в. льготы по образованию существенно расширились, а в начале 70-х годов чисто образовательный критерий полностью вытеснил собой сословный принцип при делении вольноопределяющихся на разряды (от которых зависел срок выслуги к офицерскому чину). Расширение сети военно-учебных заведений привело к тому, что производство из нижних чинов было полностью заменено выпуском из военно-учебных заведений, так что практика производства в офицеры приняла в общем современный вид.

Несколько изменился и социальный состав. Доля офицеров недворянского происхождения резко выросла и в конце XIX в. составляла 50–60 %, а среди офицеров — потомственных дворян преобладали представители чисто офицерских служилых родов, тогда как значительная часть знатных фамилий утрачивает интерес к военной службе. Характерный пример приводит кн. С. Е. Трубецкой (р. в 1890 г.), прадеды которого были полные генералы, деды ушли в отставку обер-офицерами, а отец (причем единственный из своих братьев) был только офицером запаса.[340] К началу XX в. (при том, что многие старые дворянские роды дали за двести лет по нескольку сотен офицеров и чиновников и на службе одновременно могло находиться до 20–30 представителей одного такого рода) большинство служилого сословия составляли представители родов, начавших служить не ранее середины XIX в., т. е. принадлежащих к нему в первом-втором поколении. Можно отметить, что дворянские роды даже недавнего происхождения, но чисто служилые (чьи представители из поколения в поколение жили только на жалованье, не имея недвижимости) в это время обычно превосходили в процентном отношении более старые роды, владевшие собственностью. Роль офицерства в обществе в то время уже не была столь значительна, как прежде, — хотя бы потому, что резко сократилась его доля в образованном слое страны; в то время как численность офицерского корпуса выросла крайне незначительно, численность других социально-профессиональных групп аналогичного культурного уровня увеличилась в несколько раз. Если раньше почти в каждой культурной семье были военные, то теперь, с одной стороны, более типичными стали чисто военные семьи, где все или почти все дети мужского пола наследовали профессию родителей, а с другой стороны, во множестве семей образованного круга на протяжении двух-трех поколений никто не избирал офицерскую карьеру. Офицерство становилось относительно более замкнутым как профессиональная группа.

На всем протяжении своего существования офицерский корпус Императорской России призван был быть, в социальном плане, наиболее престижной профессиональной группой. С самого начала он был поставлен в привилегированное положение, и социальный статуе офицера всегда был статусом дворянина. Изначально потомственное дворянство давал уже первый офицерский чин (тогда как гражданский — только не ниже 8-го класса), и даже когда в середине XIX в. при резком увеличении численности офицеров и чиновников класс чинов для получения потомственного дворянства был поднят до штаб-офицерских чинов, всем младшим офицерам (в отличие от гражданских чиновников) был оставлен статус личного дворянства, то есть офицер в любом случае оставался представителем высшего сословия страны.

Российскую элиту от элиты других европейских стран вообще отличала чрезвычайно высокая степень связи ее с государством и государственной службой. Особенностью российского дворянства (и дворянского статуса, и дворянства как совокупности лиц) был его исключительно «служилый» характер, причем со временем связь его с государственной службой не ослабевала, как в большинстве других стран, а усиливалась. Имперский период в целом отличается и гораздо более весомым местом, которое занимала служба в жизни индивидуума. Если в Московской Руси служилый человек в большинстве случаев практически всю жизнь проводил в своем поместье, призываясь только в случае походов, и служил в среднем не более двух месяцев в году, то с образованием регулярной армии и полноценного государственного аппарата служба неизбежно приобрела постоянный и ежедневный характер (к тому же Петр Великий сделал дворянскую службу пожизненной, так что дворянин мог попасть в свое имение только увечным или в глубокой старости; лишь в 1736 г. срок службы был ограничен 25 годами). Еще более существенным был принцип законодательного регулирования состава дворянского сословия. Россия была единственной страной, где дворянство не только пополнялось исключительно через службу, но аноблирование на службе по достижении определенного чина или ордена происходило автоматически. Причем если дворянский статус «по заслугам предков» требовал утверждения Сенатом (и доказательства дворянского происхождения проверялись крайне придирчиво), то человек, лично выслуживший дворянство по чину или ордену, признавался дворянином «по самому тому чину» без особого утверждения. Россия была единственной европейской страной, где в XVIII–XIX вв. не только не произошло окостенения сословных барьеров (что во Франции, например, случилось в середине XVIII в.). но приток в дворянство постоянно возрастал.

Офицерский корпус и по существу своему объединял лучшее, что было в России в смысле человеческого материала. Служилое сословие вообще было в целом наиболее образованной частью общества (не только до 90 % деятелей российской науки и культуры происходило из этой среды, но и подавляющее большинство их сами были офицерами и чиновниками) Как наиболее качественная в нравственном отношении часть общества офицерство чрезвычайно широко использовалось и на гражданской службе, на нем в значительной степени держалось и общегосударственное управление. В XVIII — первой половине XIX в. значительная часть отставных офицеров служила по гражданскому ведомству, куда они обычно переводились с повышением в чине. Долгое время бывшие офицеры составляли подавляющее большинство гражданских чиновников средних и старших рангов, не говоря о том, что в гражданских ведомствах оказалось и множество офицеров действительной службы: к 1796 г. на гражданской службе насчитывалось около 1 тыс. офицеров (в самой армии — 2,8 тыс.), причем они составляли до половины всех гражданских чиновников «генеральских» рангов.[341] Даже в начале XX в. на гражданских должностях состояло около 3 тыс. офицеров в чине от капитана и выше (15,4 % общего числа офицеров этих чинов).[342] Не говоря уже о том, что должности губернаторов, вице-губернаторов, градоначальников, начальников областей и уездов на окраинах страны также во множестве замещались генералами и штаб-офицерами действительной службы

Численный состав офицерского корпуса был в общем вполне достаточным для обеспечения боеспособности армии. В то же время его численность не выходила из тех пределов, когда бы она сделала затруднительным комплектование офицерства из лиц, способных по своему общекультурному уровню выполнять офицерские функции и поддерживать престиж офицерской профессии в обществе. Следует признать, что система комплектования и подготовки офицеров в России вполне отвечала этим требованиям, в результате чего вплоть до революции положение офицера в русском обществе (хотя и пошатнувшееся в конце XIX в.) оставалось достаточно почетным, а качественный состав офицерского корпуса поддерживался на уровне, не уступающем уровню других профессиональных групп, образующих в совокупности культуроносный слой страны. (При всяком искусственном увеличении численности офицерства его качественно-культурный состав стремительно ухудшается за счет лиц, не соответствующих социальным функциям офицерского звания, людей же, отвечающих этим требованиям, в обществе всегда имеется ограниченное количество. И в общественном сознании офицеры, а с ними и профессия как таковая, стремительно теряют престиж. Это, в свою очередь, делает еще более затруднительным пополнение офицерского корпуса достойными людьми, приводит к деградации офицерства и, в конечном счете, — всей армии.)

Следует отметить, что российское офицерство представляло собой уникальный сплав носителей исторического опыта разных культурно-национальных традиций — как западных, так и восточных. Особенно важную роль закономерно играл такой уникальный по качеству служилый элемент, как остзейское рыцарство. Во второй половине XVIII — первой половине XIX вв., т. е. в период наивысшего триумфа русского оружия, его доля среди высшего комсостава никогда не опускалась ниже трети, а временами доходила до половины. Характерно, что эти элементы и вообще иностранные выходцы, принявшие русское подданство, отличались преданностью российской короне и давали существенно более низкий по отношению к своей численности процент участников антиправительственных организаций. Весьма показателен в этом отношении тот факт, что даже во время польского мятежа 1863 года лишь несколько десятков из многих тысяч офицеров польского происхождения (а они составляли тогда до четверти офицерского корпуса), т. е. доли процента, изменили присяге. Практически не встречалось и случаев измен в пользу единоверцев со стороны офицеров-мусульман во время турецких и персидских войн. Умение российской власти привлекать сердца своих иноплеменных подданных немало способствовало могуществу империи.

Но, пожалуй, наиболее важной чертой российского офицерского корпуса был его по преимуществу наследственный характер. Дети лиц, первыми в своем роду ставших офицерами, практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя. И вообще дети подавляющего большинства офицеров становились также офицерами, и среди офицеров всегда преобладали дети офицеров (в кадетских корпусах и военных училищах их доля никогда не опускалась ниже 70–80 %). Таким образом офицерский корпус в значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние этой среды на попавших в нее «неофитов» было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и «наследственными» членами этого слоя.

Обычно, даже если родоначальник получал дворянство на гражданской службе, его потомки служили офицерами, и род превращался в военный, гражданское же чиновничество в значительной мере состояло из представителей служилого сословия в первом поколении. В XIX в. дворянских родов, чьи представители находились преимущественно на военной службе, было больше, чем тех, среди которых преобладали гражданские чиновники (родов, где было примерно равное число офицеров и гражданских чиновников, значительно меньше, чем преимущественно военных или гражданских). Правда, к концу столетия эта тенденция ослабела.[343] Существовали дворянские роды, представители которых из поколения в поколение служили только офицерами. Это хорошо видно по «Общим спискам офицерским чинам»: если в именном указателе имеются до десятка офицеров с одной фамилией (особенно не очень распространенной), то в подавляющем большинстве случаев 7–8 из них оказываются родственниками. Во многих семьях почти все мужчины — отец, братья, дяди, двоюродные братья и т. д. — были офицерами. Таковы, например, Агапеевы, фон Агте, Бобровские, Болотовы, Воронцовы-Вельяминовы, Гребенщиковы, Драгомировы, Корфы, Обручевы и многие другие. Учитывая, что и брачные связи заключались преимущественно в том же кругу, постепенно формировалась чисто военная среда. Например, среди одновременно живших родственников-мужчин одной из таких типичных семей офицерами были 16 из 18, а все замужние женщины были замужем за офицерами.

Качества, необходимые будущему офицеру, наиболее успешно формировались в семье, где человек с детства усваивал соответствующие ценности. Логическим продолжением этого было воспитание в кадетском корпусе, где воспитанник находился в обстановке, максимально приближенной к армейской, и мог объективно соотнести свои возможности и ожидания с реальностью, делая окончательный выбор (что избавляло офицерскую среду хотя бы от части лиц, психологически непригодных к офицерской службе). Поэтому офицерская среда отличалась высоким уровнем сплоченности. Этому способствовали и семейные традиции службы в одних и тех же частях. Следует отметить, что служба в одном полку родственников, особенно братьев, в русской армии весьма поощрялась; переводы офицеров из части в часть по собственному желанию не приветствовались (и сопровождались утратой некоторых преимуществ по службе), но перевод для сослужения с родственниками считался безусловно уважительной причиной. Поэтому довольно часто в списках офицеров того или иного полка можно было встретить одинаковые фамилии. В Мировую войну они порой и гибли в рядах одного полка. Один из наиболее известных примеров такого рода — погибшие в рядах 12-го гусарского Ахтырского полка в первые полгода войны Борис, Гурий и Лев Панаевы (чья мать была награждена первым орденом Св. Ольги). Еще более распространенным явлением была служба в одном полку нескольких поколений рода, а также обычай, когда молодые офицеры обычно выпускались в полк, которым когда-то командовали их отцы. Особенно это касалось гвардейских частей, практически для каждой из которых можно назвать определенный типичный набор наиболее часто встречающихся фамилий.

Мировая война существенно изменила структуру и состав служилого сословия. Почти все лица, имевшие соответствующее образование и годные к военной службе, были призваны в армию, стали офицерами и военными чиновниками, так что большая часть служилого сословия надела погоны. Кроме того, в его состав было включено значительное число лиц, которые в обычное время не могли бы на это претендовать (широко практиковалось производство в офицеры из нижних чинов и в чиновники военного времени низших служащих по упрощенному экзамену на классную должность). Изменения в численности и составе офицерства, вызванные годами войны, были огромны. На начало войны русская армия насчитывала свыше 40 тыс. офицеров, еще около 40 тыс. было призвано по мобилизации. После начала войны военные училища перешли на сокращенный курс обучения (3–4 месяца, специальные — полгода), и их выпускники как офицеры военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914 г. так выпускались все офицеры. Кроме того, было открыто более 40 школ прапорщиков с таким же сроком обучения. Наконец, свыше 30 тыс. человек были произведены непосредственно из вольноопределяющихся (лиц с правами на производство по гражданскому образованию), унтер-офицеров и солдат за боевые отличия.

В общей сложности за войну было произведено в офицеры около 220 тыс. человек (в т. ч. 78581 из военных училищ и 108970 из школ прапорщиков), т. е. за три с лишним года больше, чем за всю историю русской армии до Мировой войны. Учитывая, что непосредственно после мобилизации (до начала выпуска офицеров военного времени) численность офицерского корпуса составила примерно 80 тыс. человек, общее число офицеров составит 300 тысяч. Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71298, в т. ч. 208 генералов, 3368 штаб- и 67772 обер-офицера, из последних 37392 прапорщика).[344]

Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже вернувшиеся в строй (до 20 тысяч),[345] а с другой, — не входят погибшие от других причин (несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Поэтому чтобы выяснить, сколько офицеров оставалось в живых к концу 1917 г., следует определить приблизительное число погибших (убитых, умерших в России и в плену и пропавших без вести). Число убитых и умерших от ран по различным источникам колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т. ч. в плену) — 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести — 4,7 тыс., то есть всего примерно 24 тыс. человек. Таким образом, к концу войны насчитывалось около 276 тыс. офицеров, из которых к этому времени 13 тыс. еще оставались в плену, а 21–27 тыс. по тяжести ранений не смогли вернуться в строй. Так что цифра 276 тысяч офицеров (считая и еще не вернувшихся в строй) выглядит наиболее близкой к истине и едва ли может вызывать возражения.[346] Она полностью согласуется с тем, что нам известно о численности офицерского корпуса действующей армии (которой принадлежало 70–75 % всех офицеров). На 1 января 1917 в ней было по списку 145916 офицеров и 48 тыс. военных чиновников, на 1 марта — 190623 офицера, 1 мая — 202, 2 тыс. по списку и 136,6 тыс. налицо, к 25 октября 1917 г. — 157884 (налицо).[347] Флот на 1 января 1917 насчитывал 5248 офицеров, в конце 1917 г. (там не было больших потерь) — примерно 6 тыс. (причем 80 % были в чине не выше лейтенанта), к январю 1918 г. — 8371.[348] Численность врачей и иных военных чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла около 140 тыс. человек.

Огромные изменения в численности офицерского корпуса сами по себе предполагают коренную ломку всех привычных его характеристик, но еще более усугубилось это тем обстоятельством, что масса потерь не распределялась пропорционально между кадровыми и произведенными за войну офицерами; основная ее часть проходится как раз на первых: из 73 тыс. боевых потерь 45,1 тыс. падает на 1914–1915 гг., тогда как на 1916 г. — 19,4 и на 1917 г. — 8,5, т. е. едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны. Понятно, что к 1917 г. это были уже совсем другие офицеры, чем их себе обычно представляют. К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1–2 кадровых офицера, в других в лучшем случае ими было обеспечено батальонное звено, в среднем приходилось по 2–4 кадровых офицера на полк.[349] Ротами (а во множестве случаев и батальонами) повсеместно командовали офицеры военного времени, многие из которых стали поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже и капитанами (в подполковники офицеры военного времени как не получившие полного военного образования не могли производиться). С начала войны в пехотных частях сменилось от 300 до 500 % офицеров, в кавалерии и артиллерии — от 15 до 40 %.[350]

В результате наиболее распространенный тип довоенного офицера потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста, пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез. В кавалерии, артиллерии и инженерных войсках (а также на флоте) положение было лучше. Во-первых, вследствие относительно меньших потерь в этих родах войск и, во-вторых, потому что соответствующие училища комплектовались все годы войны выпускниками кадетских корпусов в наибольшей степени. Это обстоятельство, как мы увидим впоследствии, очень ярко сказалось на поведении офицеров кавалерии, артиллерии и инженерных войск во время гражданской войны. Однако эти рода войск вместе взятые составляли крайне незначительную часть армии.

Надо сказать, что во время войны офицерский корпус пополнился и выходцами из старых потомственных военных семей, которые в мирное время (вследствие описанной выше тенденции ослабления интереса части представителей таких семей к военной службе) не были бы офицерами. Эти люди — часто выпускники и учащиеся лучших гражданских учебных заведений Александровского Лицея и Училища Правоведения — почти поголовно (из годных по здоровью) во время войны стали офицерами.[351] Они, не будучи кадровыми офицерами, сохраняли, тем не менее, представления и понятия соответствующей среды и сравнительно мало в этом смысле отличались от офицеров довоенного времени.[352] Но в общей массе некадрового офицерства они составляли очень небольшую часть.

Из кого же состоял в результате к 1917 году офицерский корпус Можно констатировать, что он в общем соответствовал сословному составу населения страны. До войны (1912 г.) 53,6 % офицеров (в пехоте — 44,3 %) происходили из дворян, 25,7 % — из мещан и крестьян, 13,6 % — из почетных граждан, 3,6 % — из духовенства и 3,5 % — из купцов. Среди же выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10 %, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет (а большинство прапорщиков было произведено именно в 1916–1917 гг.). Свыше 60 % выпускников пехотных училищ 1916–1917 гг. происходило из крестьян[353] Ген. Н. Н. Головин свидетельствовал, что из 1000 прапорщиков, прошедших школы усовершенствования в его армии (7-й), около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и 40 из дворян.[354]

Офицерский корпус к этому времени включал в себя всех образованных людей России, поскольку практически все лица, имевшие образование в объеме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья, были произведены в офицеры. Кроме того, в составе офицерского корпуса оказалось несколько десятков тысяч людей с более низким уровнем образования. После февральского переворота были к тому же отменены всякие ограничения (касавшиеся иудаистов) и по вероисповедному принципу (с 11 мая 1917 г., когда начались выпуски поступивших в учебные заведения после февраля, было выпущено 14700 человек из военных училищ и 20115 из школ прапорщиков, а всего произведено около 40 тыс. офицеров).[355] При столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во время беспорядков 1905–1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией, не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди почти трехсоттысячной офицерской массы оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий.

Социальную свою специфику офицерский корпус, таким образом, полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем не военными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями. Однако поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям. Подавляющее большинство офицеров военного времени не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу. Как вспоминал один из них: «Подумать только — большинство из нас — народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне… станут „ваше благородие“… Итак, свершилось. Мы — офицеры… Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь».[356] Часто это чувство у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться дорого обошлось многим из них после большевистского переворота. При этом, как отмечал Н. Н. Головин, вследствие больших возможностей устроиться в тылу «в состав младших офицеров войсковых частей действующей армии приходил только тот интеллигент, который устоял от искушения „окопаться в тылу“; таким образом, в среде молодых поколений нашей интеллигенции создавался своего рода социальный отбор наиболее патриотично и действенно настроенного элемента, который и собирался в виде младших офицеров действующей армии».[357]

Офицерский корпус, служивший основой российской государственности, после большевистского переворота стал, естественно, ядром сопротивления анти-национальной диктатуре. Среди тех, кто с самого начала принял участие в этой борьбе, представители его (вместе с потенциальными его членами кадетами и юнкерами) составляли до 70–80 %.[358] Характерно, что поведению офицерства в эти годы были вынуждены отдать должное и представители кругов, традиционно относившихся к нему без какого-либо пиетета. В одной из брошюр, появившихся сразу после окончания войны, есть, например, такие строки:

«Я, как и все поколение 900-х годов, был воспитан если не в прямом презрении, то в холодном пренебрежении к офицерству… Я стал презирать в 1917 г. и окончательно упала пелена с моих глаз, когда мне выпало счастье провести несколько дней в боевой обстановке. Русские офицеры! Будет время, и не поверят потомки, что могли существовать на грешной земле люди во всем, казалось бы, похожие на нас, с такой же плотью и кровью, а на самом деле возвышающиеся над нами, как вершина Монблана возвышается над долиной Роны… В 17 году их топили, варили в пару, бросали в пылающую нефть свои же братья в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке; с 1918 большевики сдирают кожу с их рук и черепов, вырезают им лампасы на теле, прибивают гвоздями погоны к плечам, насилуют их жен и дочерей, расстреливают малолетних детей; недавно добрые союзники бросили их на какую-то турецкую свалку и осудили на голодную смерть — и все-таки ничего нельзя поделать с Максим Максимычами и Тушиными, хотя жатвенная машина смерти десятки раз прошла над их непреклонными головушками. Не падают духом и просят об одном: „Не мешайте нам сохранить горсточку солдат, они еще пригодятся России“. Геройство без рисовки, страдание без жалоб, терпение без конца, самопожертвование без позы, патриотизм без фразы — вот русский офицер, каким нам показали его 1917–1921 годы. Средний русский офицер — аполитичен, он только национален. Он, молчавший, он, действовавший, поможет нам вернуть родину, а не ученые дрозды, до головной боли насвистывающие одну и ту же фальшивую партийную песенку».[359]