Сильвестр Кулябка, архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский

 

К счастью, засечь Ломоносова «усами» не удалось. Мы не знаем всех обстоятельств придворной борьбы вокруг антинаучных инициатив Синода, но результат ее известен. На этот раз Михаил Васильевич победил. Именного указа императрицы, запрещающего писать «как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном», издано не было. Синоду не удалось запретить распространение уже изданных книг с изложением гелиоцентрической теории. Не удалось «бородам» и заполучить в свои руки «брадоборца».

Позиция Ломоносова оказалась слишком прочной. Как раз в это время ему удалось фактически отстранить от управления Академией своего старого врага И.Д. Шумахера. За пять дней до подачи синодальной жалобы Ломоносову и Тауберту был вручен ордер президента Академии наук Кирилла Григорьевича Разумовского (подписанный еще 13 февраля) о введении их в управление академической Канцелярией, «дабы в отсутствии моем, — писал президент, — в случае иногда болезни г. статского советника Шумахера или иного приключения, которому он по дряхлости и старости лет своих (Шумахеру было 66 лет. — А.Б.)  подвержен быть может, Канцелярия академическая праздна не осталась… и над всеми академическими делами могло быть всегдашнее доброе смотрение»149.

Вопреки нападкам духовенства, в феврале 1757 года типография Московского университета начала новое издание Собрания сочинений М.В. Ломоносова. Хорошо задуманная атака на Михаила Васильевича в литературе — путем распространения своего рода контрсатиры — тоже не вполне удалась. Духовенство пыталось пустить по рукам анонимные письма против Ломоносова и пародию на его сатиру под заглавием: «Переодетая борода или гимн пьяной голове». Эти сочинения, подписанные вымышленным именем «Христофор Зубницкий» из Колмогор, даже пытались напечатать в академических «Ежемесячных сочинениях» (надеясь на неприязнь ряда ученых к Ломоносову).

Автор пасквилей — талантливый и весьма жестокий рязанский епископ Дмитрий Сеченов — с помощью В.К. Тредиаковского собрал, как сейчас сказали бы, весь «компромат» на академика, включая даже ошибку Ломоносова в анализе рудных образцов и появление отрицательной рецензии на его труды в Commentarii (Лейпциг, 1752). Хорошо знакомый с Михаилом Васильевичем выпускник Московской славяно-греко-латинской академии, Дмитрий усердно поливал своего бывшего коллегу грязью, обвиняя его в пьянстве, корыстолюбии, самонадеянности, хвастовстве, необразованности и наглости.

 

С хмелю безобразен телом

И всегда в уме незрелом

Ты, преподло быв рожден,

Хоть чинами и почтен,

 

— писал автор пасквилей, довольно ловко используя форму «Гимна бороде»:

 

Не напрасно он дерзает;

Пользу в том свою считает,

Чтоб обманом век прожить,

Общество чтоб обольстить

Либо мозаиком ложным,

Либо бисером подложным

 

(намек на предполагаемые выгоды от строившейся Ломоносовым стеклянной фабрики в Усть-Рыбицах). Впрочем, Христофор Зубницкий довольно вульгарен; он никак не может отойти от темы выпивки (в пристрастии к которой епископ Дмитрий сам жаловался на себя в проповедях). Для него характерны обращения типа: «пьяный рыболов», «твоя хмельная рожа», «ввек с свиньями почивай» и т.п.

 

И на твой раздутый зрак

Правей харкнуть может всяк

 

— вот образец красноречия, представленный служащим духовного ведомства.

«Поверьте, — писал пасквилянт, — что он столько подл духом, столько высокомерен мыслями, столько хвастлив на речах, что нет такой низости, которой бы не предпринял ради своего малейшего интересу, например для чарки вина». «Он, — говорилось про великого русского ученого, — всегда за лучшие и важнейшие свои почитает являемые в мир откровения, которыми не только никакой пользы отечеству не приносит, но еще, напротив того, вред и убыток, употребляя на оные немалые казенные расходы, а напоследок вместо чаемыя похвалы и удивления от ученых мужей заслуживая хулу и поругание, чему свидетелем быть могут “Лейпцигские комментарии”». Короче, Ломоносов гордится, «сребро сыскав в дерьме».

В XVIII столетии подлые писания епископа не имели успеха, в отличие от ответной эпиграммы Ломоносова Зубницкому:

 

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!

Твой мерзкий склад давно и смех нам и печаль:

Печаль, что ты язык российской развращаешь,

А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.

Наплюем мы на срам твоих поганых врак:

Уже за 20 лет ты записной дурак…

Хоть ложной святостью ты бородой скрывался,

Пробил (то есть Честный. — А.Б.),  на злость твою взирая, улыбался:

Учения ево, и чести, и труда,

Не можешь повредить ни ты, ни борода150.

 

На этот раз Ломоносов действительно не позволил деятелям духовного ведомства повредить свое учение, честь и труд. В дальнейшем он еще не раз отражал наскоки на науку и литературу как в своих поэтических сочинениях, так и в ученых трудах. Примерно к концу 1759 года Михаил Васильевич ответил на выход в свет четвертого тома «Собрания разных поучительных слов» псковского епископа Гедеона (Криновского), пренебрежительно отзывавшегося о красноречии, риторике и ученых вообще. Вероятно, Ломоносов узрел в высказываниях Гедеона намек на новое издание своей «Риторики» (1759 год). Как бы то ни было, он возмутился и написал эпиграмму к Пахомию, сохранившую для потомков память о книге Гедеона и затронувшую не только епископа псковского:

 

Пахомий говорит, что для святого слова

Риторика ничто, лишь совесть будь готова.

Ты будешь Казнодей, лишь только стань попом

И стыд весь отложи. Однако врешь, Пахом.

На что риторику совсем пренебрегаешь?

Ее лишь ты одну и то худенько знаешь.

 

Ломоносов пользуется случаем, чтобы еще раз защитить науку и литературу от нападок духовенства, ссылаясь на церковные авторитеты:

 

Василий, Златоуст — церковные столпы —

Учились долее, как нынешни попы:

Гомера, Пиндара, Демосфена читали

И проповедь свою их штилем предлагали;

Натуру, общую всей прочей твари мать,

Небес, земли, морей, старались испытать.

Дабы Творца чрез то по мере сил постигнуть

И важностью вещей сердца людски подвигнуть.

 

Конфликт, в который он был втянут, Ломоносов представляет однозначно: как конфликт между правдой просвещения и ханжеством невежества, характерного, как признавали и духовные авторы, для русского священного чина XVIII века:

 

Ты словом Божиим незнанье закрываешь

И больше тех мужей у нас быть уповаешь;

Ты думаешь, Пахом, что ты уж Златоуст!

Но мы уверены о том, что мозг твой пуст.

 

Литературная беллетристика, считает Михаил Васильевич, гораздо ценнее поучений подобного духовенства. Поймав Гедеона на слове, когда тот осуждает чтение, в частности, романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (1699 год) вместо Евангелия, Ломоносов замечает:

 

Нам слово Божие чувствительно, любезно,

И лишь во рте твоем безсильно, безполезно.

Нравоучением преславной Телемак

Стократ полезнее твоих нескладных врак151.

 

Что это за «враки» и в чем глубоко ошибочна проповедь малообразованного и не рассуждающего под пятой Синода духовенства, академик ясно показал в написанных вскоре научных трудах. Во «Втором прибавлении к металлургии» (1760 год) он ярко изложил свою теорию развития Земли, в корне противоречащую легенде о «сотворении» мира за шесть дней. Это именно легенда, утверждает Ломоносов:

«Кому противна долгота времени и множество веков, требуемых на обращение дел и произведения вещей в натуре, больше нежели как принятое у нас церковное исчисление, тот возьми в разсуждение… что оно не догмат веры, ниже узаконение, утвержденное соборами…

Если же кто сим недоволен, — иронизирует ученый, — то пусть отнесет вышеписанные натуры деяния в оное время, когда Земля была невидима и неустроена (так! — А.Б.) , то есть прежде шестидневного произведения тварей: там не будет никакого спору и сомнения о времени, не описанном и не определенном чрез течение светил небесных».

 

В следующем, 1761-м году вышло из печати «Прибавление» к астрономическому исследованию Ломоносова «Явление Венеры на Солнце». При прохождении планеты через видимый солнечный диск ученому удалось обнаружить на ней атмосферу, то есть найти сильнейший аргумент в пользу гипотезы о наличии жизни не только на Земле. Михаил Васильевич указал, что его взгляды приходят в противоречие с мнением невежественного духовенства, и постарался (на первый взгляд) уйти от конфликта, прикрывшись рассуждением о «двойственности истины». Однако не мог удержаться от насмешки над своими противниками-проповедниками.

«Некоторые спрашивают, — иронически замечает академик, — ежели-де на планетах есть живущие нам подобные люди, то какой они веры? Проповедано ли им евангелие? Крещены ли они в веру Христову?

Сим дается ответ вопросный. В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавателями, тамошние жители, также и в других неведомых землях обитатели, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедал евангелие?

Ежели кто про то знать или их обратить и крестить хочет, тот пусть по евангельскому слову… туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру. Только бы его труд не был напрасен. Может быть, тамошние люди в Адаме не согрешили; и для того всех из того следствий не надобно».

Из подобных заявлений видно, что Михаил Васильевич, даже учитывая цензурные условия, уже не желал поддерживать «мирное сосуществование» своего творчества с пытающимся ограничить его духовным ведомством. Примерно в том же 1761 году он переводит басню Лафонтена о монашестве «Крыса, удалившаяся из мира»:

Мышь некогда, любя святыню, Оставила прелестной мир, Ушла в глубокую пустыню, Засевшись вся в галланской сыр.

Судя по бумаге, чернилам и расположению в рукописи, этот популярный перевод был сделан Ломоносовым в непосредственной связи с набросанным выше планом уже упомянутого «Прибавления второго» к «Первым основаниям металлургии». В плане же ясно сказано о намерении автора осудить «некоторых поведение, кои осмехают науки, особливо новые откровения и изыскания, разглашая, будто бы они были противны веры». Однако научный труд, явно непосильный для понимания духовных надсмотрщиков, был вскоре издан, а ясная всем басня оставалась в рукописи еще целое столетие.

Эта борьба Ломоносова, счастливо избежавшего громов и молний Святейшего синода и неукоснительно одерживавшего моральные победы над своими противниками, требовала от него немалого напряжения сил, отнимала время. Даже столь великий ученый, поэт и борец за правду вынужден был временами идти на уступки церкви. Так же как басня о мышке в сыре, не была издана при жизни Михаила Васильевича записка для И.И. Шувалова «О сохранении и размножении российского народа», написанная в 1761 году.

Это во многих отношениях замечательное произведение мыслителя-гражданина, наполненное искренней болью за российский народ, дает самую резкую характеристику влияния деформированной церкви на развитие народа. В ряде случаев Ломоносов даже слишком суров.

«Взгляды, уборы, обходительства, роскоши и прочие поступки везде показывают, — пишет Михаил Васильевич, — что монашество в молодости не что иное есть, как черным платьем прикрытое блудодеяние и содомство, наносящее знатный ущерб размножению человеческого рода, не упоминая о бывающих детоубивствах, когда законопреступление закрывают злодеянием. Мне кажется, что надобно клобук запретить мужчинам до 50, а женщинам до 45-ти лет».

Среди причин детской смертности Ломоносов называет крещение холодной водой, которое попы производят согласно церковному предписанию о том, чтобы вода была «натуральная без примешения», считая примесью и теплоту. Бесполезно «невеждам попам физику толковать», пишет ученый, следует употребить власть для прекращения этой пагубной практики. «Таких упрямых попов, кои хотят насильно крестить холодною водою, почитаю я палачами, затем что желают после родин и крестин вскоре и похорон для своей корысти».

В зрелом возрасте здоровью народа сильно вредит неумеренное заговение и разговение в связи с постами. «Паче других времен, — отмечает Ломоносов, — пожирают у нас масленица и святая неделя великое множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Легко разбудить можно, что, готовясь к воздержанию великого поста, во всей России много людей так залавливаются, что и говеть времени не остается. Мертвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно. Разговенье тому ж подобно».

Яркой страницей русской сатирической прозы стало описание Михаилом Васильевичем «светлого Христова воскресенья», «всеобщей христианской радости», когда наряду с торжественными службами в храмах «недавние строгие постники, как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, — рвут, ломят, валят, опровергают, терзают: там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные…».

— О, истинное христианское прощение и празднество! — восклицает автор. — Не на таких ли Бог негодует у пророка: Праздников ваших ненавидит душа моя, и кадило ваше мерзость есть предо мною…  Между тем бедный желудок… не имея требуемого довольства жизненных соков, несваренные ядения по жилам посылает: они спираются, пресекается течение крови, и душа в отворенные тогда райские двери из тесноты тела прямо улетает… Вышеписанных строгих постников, притом усердных и ревностных праздниколюбцев, самоубийцами почесть можно.

Ломоносов, вполне в духе игумена троицкого Артемия, не видит особого смысла в телесном, физическом посте и внешнем покаянии. «Обманщик, грабитель, неправосудный, мздоимец, вор» никаким постом «прощения не сыщет», «хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье и большую бы часть того времени простоял на голове вместо земных поклонов». Спасение человека не в обрядах, а в «добром житии». Тем не менее отменить посты вовсе ученый не видел возможности. Он считал лишь, что, созвав вселенский собор, можно было бы в России перенести масленицу на май, а святую неделю приблизить к Петрову дню, то есть ближе ко времени сельских работ: «меньше было бы праздности, матери невоздержания», и, соответственно, пьянства и обжорства, «надрывающих человеческое здравие». Церковные установления должны максимально соответствовать благополучию верующих, а не иным соображениям.

Уже из сказанного понятно, какие препятствия должно было вызвать издание сочинения Ломоносова. Сам он не пошел на новую войну с Синодом, экономя время и силы. Только в 1819 году в «Журнале древней и новой словесности» записка «О размножении и сохранении российского народа» увидела свет, вызвав настоящий скандал. Министр духовных дел и народного просвещения сделал выговор цензурному комитету за разрешение издания, содержавшего мысли, противные православной церкви и оскорбляющие «честь нашего духовенства». Цензор Яценков пострадал за свою «оплошность» и был отстранен от цензурования журнала. Преследованиям подвергся издатель записки В.О. Олин. При издании этого памятника русской общественной мысли в «Сочинениях» М.В. Ломоносова А. Смирдиным в 1847 году текст был изуродован цензурой. Только в 1871 году ученый Н.С. Тихонравов смог полностью опубликовать произведение152.

Усилия самодержавной власти и внутренних мракобесов превращали Русскую православную церковь в орудие духовного надзора. И далеко не всегда находились силы, чтобы остановить его размах. Так, вскоре после победы М.В. Ломоносова в споре с Синодом в 1769 году возникло дело в связи с профессорской диссертацией преподавателя Московского университета Д.С. Аничкова. Оно особенно любопытно тем, что показывает наивность принятых в литературе последних десятилетий оценок позиций исторических лиц по должностному или ведомственному принципу.

Толчок к осуждению книги Аничкова дала группа профессоров университета (Дильтей, Керштенс, Рост, Рейхель, Шаден, Лангер и Барсов) — уже тогда немало деятелей так называемого «народного просвещения» отличалось завидным даже для их церковных коллег мракобесием. Оставшиеся в меньшинстве передовые профессора также вынуждены были согласиться с решением о переделке диссертации, чтобы оставить автору возможность продолжить научную деятельность. Аничкову пришлось спешно опубликовать исправленный вариант книги.

О продолжении истории с работой выпускника Троице-Сергиевой семинарии Аничкова, направленного семинарским начальством в Московский университет, рассказывают не профессора, а… митрополит Евгений Болховитинов, крайне возмущенный этими гонениями. Не заботясь о «чести мундира», видный ученый и литератор в духовном звании обвиняет в доносе на Аничкова университетского катихизитора, ключаря кремлевского собора Петра Алексеева. По словам Евгения, вследствие этого доноса первое издание диссертации было не просто изъято из обращения: «…экземпляры этого сочинения были отобраны и по распоряжению начальства публично сожжены палачом на Лобном месте в Москве».

В дальнейшем, как гласят документы, преследование Аничкова продолжил архиепископ Московский Амвросий (уже упоминавшийся нами «усовершенствователь» А. Попа). В «Доношении» Синоду от 10 сентября 1769 года Амвросий писал, что до его сведения дошло «производимого в профессоры магистра Дмитрия Аничкова соблазнительное и вредное сочинение под заглавием “Разсуждение из натуральной богословии о начале и происшествии натурального богопочитания”, которое должно быть рассмотрено духовными властями.

Мотивируя это требование, Амвросий указывал, что автор книги «1) явно восстает противу всего христианства, богопроповедничества и богослужения; 2) опровергает Священное писание, и в нем богознамения и чудеса, тако ж рай, и ад, и дьяволов, соравняя их хитроковарным образом с натуральными или небылыми вещьми, а Моисея, Сампсона и Давида — с языческими богами; 3) во утверждение того атеистического мнения приводит безбожного Епикурова последователя Люкреция да всескверного Петрония; 4) положения под нумерами… совсем натуральной и откровенной богословии противны». В доказательство «безбожия» и «невежества» Аничкова архиепископ ссылается на «весьма благоразумную и благочестивую» речь профессора Рейхеля.

Во избежание повторения подобных изданий в университете, Амвросий просил «как о истреблении сего безбожного сочинения, купно же и о пастырском сочинителя запрещении». Инквизиционные требования были незамедлительно поддержаны Синодом, определившим дело Аничкова как важное и срочное. Уже 9 ноября Синод вынес «Определение» о приведении сочинителя «в чувствие своея погрешности» и вынесении предостережения университетским властям. Пользуясь случаем, Синод еще раз указывал всем типографиям на пункты законов об обязательном предоставлении духовной цензуре всего, что каким-либо образом касается религии.

Как ни странно, главным препятствием к проведению синодального решения в жизнь оказалась твердая позиция обер-прокурора Синода бригадира П.П. Чебышева. Он воспротивился тому, чтобы «Определение» по делу Аничкова было передано в Сенат. После трехнедельных колебаний члены Синода все же скрепили «Определение» своими подписями. В ответ разгневанный Чебышев написал «Предложение», утверждая, что во втором издании книги Аничкова вообще нет ничего предосудительного, прозрачно намекая, что она прочитана в верхах. Обер-прокурор язвительно замечал, что в сочинениях духовенства обвинения против Аничкова ничем не аргументированы и потому «упоминаемого магистра Аничкова по требованию Святейшего синода в чувство приводить будет не можно».

Светская власть не желала допускать инициативу духовенства даже в охранительной области. Бригадир — обер-прокурор наложил на «Определение» резолюцию: «Не исполнять, для представленных от меня в письменном Предложении резонов», в частности, «дабы сохранена была бы благопристойность, посредством бы которой был отвращен могущий произойти каковой-либо в простых людях соблазн». Видя упорство подчиненных, Чебышев забрал из делопроизводства Синода все относящиеся к делу материалы. Однако в Синоде еще в течение 18 лет дело Аничкова значилось среди «интересных» и «нерешенных». Оно было закрыто лишь в 1787 году, за год до смерти ученого.

Нависшее обвинение, возможность ежечасного продолжения следствия долгие годы отравляли жизнь и научную работу Аничкова. Его «диссертация больше других чести принесла автору» — так оценил сожженный в первой редакции труд Евгений Болховитинов. Самоцензура — этот страшный бич русской литературы, равно научной и художественной, — оставила глубокие следы во всех последующих книгах Аничкова153.

С изменением политики правительства Екатерины II механизм преследования иномыслящих духовным ведомством стал действовать значительно более результативно. Донос уже известного нам протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева на Н.И. Новикова послужил поводом для ареста просветителя. Новиков был на 15 лет брошен в Шлиссельбургскую крепость, а изданные им книги конфискованы. «Но если думаешь, что хулением Всевышний оскорбится, — урядник ли благочиния может быть за него истец?» — иронически вопрошал А.Н. Радищев. «Может!» —отвечало духовное ведомство. Сочинения Радищева были найдены «противными закону божьему, десяти заповедям, Священному писанию, православию и гражданскому закону». В 80-х годах XVIII века на улицах русских городов запылали огромные книжные костры, в которых горели и сочинения Ломоносова. Только в октябре 1793 года служащими духовного ведомства было сожжено 18 656 экземпляров книг. В 1797 году была организована особая духовная цензура с широкими полномочиями. В соответствии с волей правительства ее чиновники усиленно искореняли в государстве «заразу» свободной мысли.

Духовная цензура не делала скидки на жанр преследуемых книг, их происхождение и время создания. Русская и иностранная, научная и художественная литература равно подвергалась усекновению и запрещению. Из десятков тысяч цензурных операций вспомним лишь несколько эпизодов. От красного карандаша пострадали «Мертвые души» Н.В. Гоголя, многие места были вычеркнуты из его полного собрания сочинений, издававшегося в 1853 году. М. Загоскин, чтобы издать свои произведения, должен был переделывать их по указаниям церковных властей. В 1866 году духовная цензура наложила арест на «Рефлексы головного мозга» И.М. Сеченова; автора предлагалось сослать на Соловки «для смирения и исправления». В тех же 60-х годах было запрещено издание перевода романа Жюля Верна «Путешествие к центру Земли».

Понятно беспокойство П.И. Мельникова-Печерского (редактора газеты «Русский дневник»), писавшего в 1858 году историку М.П. Погодину: «Попов боюсь. Впрочем, употреблю все средства, чтобы в духовную цензуру не пошло. А ведь эти господа… делают такие пакости, каких не видано и не слыхано». Мельников-Печерский забыл о том, насколько взаимосвязаны ведомства Российской империи: его отзыв о духовной цензуре был прочитан почтовым ведомством и записан в III Отделении.

В 1866 году редактор «Дела» Г.Е. Благосветлов писал русскому врачу, революционеру и публицисту Павлу Якоби: «Пока давящая сила не ослабнет, пишите серьезные статьи по естественным наукам, но только не касайтесь религии. Пока это строго запретный плод». Письмо, разумеется, оказалось в том же Секретном архиве III Отделения154. К тому же довольно благонамеренный Благосветлов ошибался — печатать научные труды было также затруднительно, причем чем далее, тем хуже. Преследовались русские ученые К.Ф. Рулье, Т.Н. Грановский и многие другие (неприятности с цензурой имели даже Мечников, Менделеев и Тимирязев). Труды немецкого естествоиспытателя Эрнеста Геккеля запрещались в России в 1873, 1879 и 1902 годах (последние два раза они были сожжены). В 1886 году по настоянию духовной цензуры была запрещена книга известного французского астронома К. Фламмариона, а в 1893 году в списки запрещенных книг попала «Автобиография Земли» выдающегося ученого Г.Н. Гетчинсона. Преследовались книги Чарлза Дарвина, запрещались также сочинения о нем.

Цензурные «приключения» сочинений М.Е. Салтыкова-Щедрина могли бы составить целую повесть. Духовная цензура «растерзала» весь шестой том сочинений Н.С. Лескова, в довершение всего уничтожив тираж книги. «Подлое самочинство и самовластие со стороны всякого прохвоста» увидел в этом деянии автор, крайне нелестно отзывавшийся о «попах толстопузых». А при попытке издания сочинений А.И. Герцена в 1893 году из 4 тысяч страниц цензура вымарала более 3 тысяч! «Не везло», впрочем, и Гл. Успенскому, и Некрасову, и Короленко, и Шевченко, и Чехову, и многим другим отечественным писателям, а из иностранцев — Г. Флоберу, Э. Золя, А. Франсу, Г. Гейне, А. Барбюсу… Не забывала духовная цензура и старые произведения: чиркала Ломоносова, многократно запрещала и уничтожала труды Вольтера, Дидро, Гоббса, Гельвеция — костры из их книг горели и в конце XIX века! «Путешествие» Радищева по требованию духовной цензуры «удостоилось» сожжения в 1903 году155.

Наконец, следует подчеркнуть, что от цензурных и иных преследований не были избавлены старообрядцы и даже вполне ортодоксальные церковные писатели. Например, труды профессора Московской духовной академии Н.Ф. Каптерева были подвергнуты «урезанию», а затем и полному запрещению. Под гнетом духовного ведомства Русская православная церковь все более и более сдавала свои общественные позиции.

 

 

Отлучение

 

Действия духовного ведомства империи относительно литературы и литераторов иллюстрируют процесс расхождения синодальной церкви с российским обществом, процесс, который к концу XIX века приобретает характер раскола. Даже для глубоко верующих людей духовное ведомство не только теряет авторитет, но как бы отпадает от православия. Безусловно, и в конце XIX столетия, и в бурные годы начала нового века в церкви существовали глубокоуважаемые, высокоавторитетные для различных слоев и групп общества священнослужители и архипастыри; среди них было немало передовых людей, мыслителей, литераторов и ученых. Но это был личный авторитет, личные заслуги, не связываемые в общественном сознании с церковной организацией в целом. И здесь, как и во всем обществе, здоровые силы, не желавшие далее жить под пятой самодержавия, готовились и начинали борьбу за спасение Русской православной церкви, которое могло произойти только при уничтожении военно-полицейского государства. Но «чудище обло, озорно, стозевно» еще стояло, и его духовное ведомство творило свои безумные дела. Одним из таких безумств гибнущего, разлагающегося организма было отлучение от церкви великого русского писателя Льва Николаевича Толстого156.

Здесь не место разбирать сложные религиозные взгляды и учение Толстого. Достаточно сказать, что на протяжении десятилетий он сознательно полемизировал с ортодоксальным православием, часто смешивая его с реальной деятельностью духовного ведомства. Толстой проповедовал, по существу, новое, отличное от православия учение. Он не всегда был последователен, не всегда справедлив в оценках и давал представителям разных лагерей, в том числе официальной церкви, немало поводов для выступлений против его учения. Лучше всего об этой деятельности Толстого сказал его замечательный современник А.Ф. Кони: «Он мог иногда заблуждаться в своем гневном искании истины, но он заставлял работать мысль, нарушал самодовольство молчания, будил окружающих от сна и не давал им уснуть в застое болотного спокойствия…»157

Состоявшееся в 1901 году отлучение Толстого имело долгую предысторию. Цензурные архивы наполнены делами о запрещении сочинений писателя за «богохульство, глумление, издевательство и кощунство над религией», «проповедь безнравственности» (так!), «анархизма», «социализма», «оскорбления государя-императора» и т.п. Последнее, впрочем, не становилось причиной преследований графа. Светская власть фактически устранилась от борьбы с великим писателем, переложив ее на духовное ведомство.

Несмотря на то что Толстой печатал за границей самые резкие статьи против существующего в Российской империи строя, многократно писал едкие письма государям-императорам и их министрам, несмотря на то что он открыто занимался запрещенной правительством деятельностью, самодержавие опасалось трогать всемирно известного литератора. Лев Николаевич даже требовал, чтобы к нему применялись те же репрессивные меры, что и к другим авторам запрещенных сочинений. «Тем более, — писал он в 1896 году министру внутренних дел и министру юстиции, — что я вперед заявляю, что буду продолжать до самой смерти делать то дело, которое правительство считает преступлением, а я считаю своей священной перед Богом обязанностью»158.

Для взаимоотношений писателя со светскими властями характерен эпизод с арестом в конце 1887 года филолога М.А. Новоселова и его товарищей, распространявших не пропущенную цензурой статью Толстого «Николай Палкин». Толстой сам отправился в Московское жандармское управление с требованием освободить арестованных или посадить его, автора статьи. «Думаю, — писал в этой связи московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков министру внутренних дел, — помимо высокого значения его таланта, что всякая репрессивная мера, принятая относительно графа Л. Толстого, окружит его ореолом страданий и тем будет наиболее содействовать распространению его мыслей и учения». «Высочайше повелено принять к сведению», — пометил на докладе министр, выражая волю императора Александра III. Посему начальник Московского жандармского управления генерал Слезкин с улыбкой сообщил Толстому: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить». Арестованные были освобождены. Ту же линию в отношении Толстого продолжал император Николай II со своими министрами и жандармами.

Иное дело — церковные власти, вынужденные постоянно защищаться от наиболее резких обличений Льва Николаевича. «Я ведь в отношении православия — вашей веры, нахожусь не в положении заблуждающегося или отклоняющегося, я нахожусь в положении обличителя», — писал граф в 1882 году. Через два года, осуждая содержание книги московского митрополита Макария «Православно-догматическое богословие», Толстой писал еще более определенно: «Православная церковь? Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженых людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженых людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ»159.

Разумеется, официальная церковь, ее цензура, проповедники и печать не оставались в долгу, приписывая Толстому все и всяческие пороки, изображая его чуть ли не дьяволом во плоти, всячески стремясь ограничить распространение его взглядов и опорочить писателя. Выдающиеся писатели и ученые церковного звания не участвовали в этой травле. Те же «умственные силы» Синода, те деятели официальной церкви, кто мешал Толстому и нападал на него, напоминали пигмеев, пытающихся связать гиганта нитками и заглушить его голос своим писком. Терпя поражение за поражением, духовное ведомство все более склонялось к крайним мерам относительно писателя.

В 1886 году обсуждалась мысль о заточении Толстого в Суздальский монастырь-тюрьму. В 1888 году херсонский архиепископ Никанор писал, что «мы (Синод. — А, Б,)  без шуток собираемся провозгласить торжественную анафему… Толстому». В 1891 году в речи «О лжеучении графа Л.Н. Толстого» харьковский протоиерей призвал предать писателя анафеме; речь была опубликована, но не возымела действия. В 1892 году до Толстого дошла весть, что за отлучение его от церкви выступает московский митрополит; мнение Синода было сформировано, обер-прокурор К.П. Победоносцев присоединился к нему. Однако император Александр III запретил открытое преследование писателя.

После смерти Александра III вопрос об отлучении Толстого вновь стал на повестку дня. О необходимости этого акта писал в 1896 году сам Победоносцев. Ко Льву Николаевичу неоднократно посылались духовные лица с целью склонить его к возвращению в православие. Граф был непреклонен и, принимая гостей, избегал разговоров на церковные темы. Однако он продолжал писать — и в ноябре 1899 года харьковский архиепископ Амвросий составил проект постановления Синода об отлучении Толстого, который по неизвестным причинам вновь не был принят. Возможно, церковные власти надеялись на «естественное» разрешение конфликта: Толстой был уже стар и, по-видимому, близок к смерти.

В 1900 году, когда газеты сообщили о серьезной болезни Льва Николаевича, по всем епархиям было «конфиденциально» разослано письмо «О запрещении поминовения и панихид по Л.Н. Толстом в случае его смерти без покаяния». Подписано оно было первоприсутствующим членом Синода митрополитом Иоанникием. Помимо указанного в заглавии и мотивированного в тексте предписания, в письме прямо говорилось, что Толстой достоин анафемы: «Таковых людей Православная Церковь торжественно, в присутствии верных своих чад, в Неделю православия объявляет чуждыми церковного общения».

Особое озлобление духовного ведомства было связано с выходом в 1899 году романа «Воскресение». Несмотря на многочисленные цензурные исправления и изъятия, роман сохранял колоссальную обличительную силу. Помимо прочего, под именем Топорова Толстой вывел в романе обер-прокурора Синода Победоносцева. Он, по словам писателя, «как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.