СНОВА В ОТЧЕМ ДОМЕ. ПЕРВЫЙ БЕНЕФИС

 

В первых числах января 1908 года Виталий Лазаренко приехал в родной город, к матери.

К тому времени Марфа Александровна уже перебралась в землянку, сложенную из плитняка, на Кривой улице. В новом жилище, наполовину вросшем в землю, с полом из того же плитняка, с двумя тусклыми оконцами, всегда пахло сыростью. Лучшее ей не по карману...

В канцелярии мещанского старосты письмоводитель, рыжеволосая бестия, завел волынку: извольте подождать. А сколько ждать‑то? Сколько требуется, молодой человек, столько и будете ждать. Понятно, куда гнул: надо ж дать... На эту тему он, Виталий, острил уже с манежа.

Пока суд да дело, решил съездить в Сабачановку. Тянуло взглянуть на места своего детства – чувство щемящее и призывное: не потому ли, что в отчем доме у нас, но выражению Герцена, «душа распустилась из почки».

Побродил закопченными рудничными проулками, потолковал со знакомыми и воротился в подавленном настроении домой, к матери.

Мысли о ней тяготили и раздражали, в душе перемежались сострадание и жгучая досада. Живет бог знает как, неопрятна, какой‑то опустошенный взгляд, где прежняя шутливость? Давно уже не слыхать не то что веселых песен, но и грустных, какими, бывало, надсаживала себе душу после смерти отца, все вздыхает и без конца плачет. Виталий старался как можно меньше бывать в холодной и неуютной землянке.

Бесцельно пролетело две недели, заполненных шатаниями с дружками, озорными проделками, торчанием у бильярдных столов, бесконечными розыгрышами и каламбурами.

В конце марта, зябко поеживаясь в стареньком, повидавшем виды пальтеце (шубу и многое из вещей пришлось продать), Лазаренко прощался на перроне с дружками и с матерью. Молодой клоун получил приглашение в цирк Первиля.

В Александровск‑Грушевский он приедет еще не раз, но всегда через муку, терзаясь и преодолевая внутреннее сопротивление: горько встречаться с матерью. Марфу Александровну все глубже и глубже засасывал тягостный недуг, она уже не могла без рюмки. Зналась со всяким отребьем, пропадала среди подонков, людей опустившихся. Виталий пытался спасти мать, изолировать от босяцкого окружения, нанимал женщин, чтобы привести ее в порядок, покупал одежду, возвращал ей человеческий вид, а через несколько дней она снова скрывалась «у своих», устроивших пристанище в мрачных кладбищенских склепах.,.

Артисты старого цирка любили писать письма, а почтовое ведомство добросовестно помогало им в обмене информацией. Возможно, поэтому в тесном цирковом мирке друг о друге знали все или почти все. Про Михаила Александровича Первиля, например, было известно, что в цирк он пришел со стороны, не мальчиком, как большинство, а уже взрослым. Он был часовщиком в Ставрополе. Поклонник и завсегдатай цирка, он столь глубоко был захвачен мишурным блеском арены, что решил, дабы стать поближе к полюбившемуся искусству, наняться в кассиры. Внес, как тогда было положено, за себя большой залог и сел к окошечку. Года два‑три разъезжал с владельцами небольших заведений, присматриваясь к тонкостям циркового дела, лелея в тайниках души мечту и самому сделаться содержателем цирка, и когда разорился один из его хозяев, прижимистый и деловитый Михаил Александрович выкупил на торгах цирковое имущество и стал небезуспешно директорствовать.

В первых числах апреля 1908 года Первиль открыл летний сезон в Екатеринославе. Сюда‑то и прибыл Виталий Лазаренко прохладным мартовским вечером. В труппе оказалось много его старых знакомых, и, едва отшумели за кулисами радостно‑веселые возгласы дружеских приветствий, как приятели начали делиться цирковыми новостями.

Через две недели хозяин пригласил Виталия к себе в контору и сообщил, что намерен дать ему бенефис. Это было неожиданно. Бенефисов Лазаренко еще не получал и всегда с некоторой завистью наблюдал, как усердно готовились артисты к такому ответственному выступлению.

– Меня уверяют,– хитрил почтенный Михаил Александрович,– что давать бенефис еще рановато, как рыжий вы еще того... не созрели, вернее сказать, у вас нет еще имени, пугают, что не будет сбора.– Он самодовольно хмыкнул.– А я все же решился.– Директор послюнявил карандаш и пододвинул к себе лист бумаги.– Итак, что можем поместить в афишу? Какие свеженькие антре, какие репризы покажет бенефициант?

Под конец разговора, когда Лазаренко собрался уходить, хозяин сказал с наигранным безразличием, что намерен заказать торт, на деньги, разумеется, бенефицианта. «Надеюсь, не против?» А чего ж, торт так торт. С такого рода приманкой для публики он встречался, еще когда был в учении. Огромный торт, выпеченный по заказу модной кондитерской города и являвший собой образец кулинарного искусства, выставлялся в витрине на всеобщее обозрение.

Бенефис назначили на 19 апреля. Лазаренко с головой ушел в подготовку. Однако как обер‑комик ни храбрился, а понимал, какая ответственность ложится на него, ведь это его имя стоит в красную строку, и публика, в сущности, придет ради него, придет в ожидании новых веселых кунштюков, остроумных реплик, забавных сюрпризов, и разве можно обмануть эти надежды? Все три отделения должны быть насыщены смехом – плох клоун‑бенефициант, у которого публика станет скучать.

Лазаренко посерьезнел, отмел дурачества и розыгрыши и стал напряженно перебирать в памяти, что видел на бенефисах у других комиков, какие сюрпризные потехи придумывал для бенефисов Григорас Котликов.

Двухлистная афиша, склеенная из желтой и розовой бумаги, отпечатанная в три краски огромными буквами, приглашала пуб‑лику посетить «Аристократическое представление столичного цирка М. А. Первиля». Далее следовали обычные стихотворные зазывы, каких в запасе у каждого хозяина цирка и каждого артиста – десятки: «Стой, прохожий, остановись – сегодня рыжего г. Лазаренко бенефис». «Читай, не ленись – сегодня Лазаренко бенефис». «Треск, шум и удивление – единственное в сезоне представление»... «Сегодня крики: Браво! Бис! Обер‑рыжего Лазаренко бенефис». «Прохожий, один ты или с дамой, задержись перед рекламой».

Афиша интригующе заманивала: «Сегодня г. Лазаренко в течение 5 секунд изготовит фотографии каждого из присутствующих, и кто не признает свой портрет, тому 50 рублей премии». Раскошеливаться, впрочем, администрации не приходилось: рекламная приманка эта, выдуманная бог весть когда, каким‑то изобретательным артистом и не лишенная остроумия, заключалась в том, что каждому, кто желал предстать перед «фотоаппаратом», бенефициант вместо снимка выдавал маленькое зеркальце. Какие уж тут претензии...

В день бенефиса, после репетиции, Лазаренко, принаряженный и надушенный, прошелся по городу, выбирая, в какой из кондитерских лучше всего проделать рекламный фортель, опробованный им не без успеха уже в других городах.

На Садовой он занял круглый мраморный столик в наиболее посещаемой кондитерской С. Т. Жилинского и заказал стакан чаю и два пирожных безе. Был час наплыва посетителей. Итак, праздные сластены, сейчас перед вами будет разыграна старинная комедия, которая в ходу у клоунов всего мира,– комедия эта требует, заметьте себе, истинного актерского мастерства и большой выдержки.

Внимание! Начинается: модно одетый молодой господин с набриолиненными, аккуратно причесанными волосами откусывает от пирожного и сажает на кончик носа здоровенную блямбу из воздушного крема. Разумеется, сам щеголь, целиком захваченный лакомством, «не замечает» своей оплошности и продолжает с удовольствием пить чай. Но вот юная гимназисточка, сидящая напротив, тихо ахнула и, чтобы не разразиться громким смехом, зажала рот ладошкой. Она подталкивает в бок сестру и кивает на чудака. Теперь обе барышни весело прыскают и оглядываются по сторонам. Незадачливого сластену с белой дулей на носу заметили уже и другие. Люди с трудом сдерживают смех, кусают губы, утыкаются в салфетки. Кто‑то уже не в силах терпеть – хохотнул в голос. Высокий краснолицый юноша в студенческой куртке, давясь смехом, направился к выходу. Невозмутим только наш франт, он в недоумении осматривается: что это сделалось с людьми? Что же их так развеселило? Пожимает плечами, хмыкает недовольно и тем самым, как вы понимаете, поддает еще более жару. Теперь уже никто не может сдержаться: хохот сотрясает всю кондитерскую. Из дверей служебной комнаты выставились усатый грек‑кондитер и судомойка. Возле стены изнемогают от смеха официантки. А виновник всеобщего веселья строго взглядывает на публику, столь неприлично ведущую себя в общественном месте, и продолжает смаковать лакомый кусочек...

Еще в бытность у Котликовых Лазаренко привык загодя, без суеты готовиться к выступлению. Этому правилу он будет следовать всю свою жизнь. Торжественный, как именинник, и взволнованный более обычного, бенефициант сидел один в общей гримировочной, уже в костюме, с густо запудренным лицом, и зашнуровывал ботинки. Все, казалось бы, отрепетировано и учтено, реквизит подготовлен и разложен по местам, и тем не менее ему почему‑то неспокойно. Не пропустят ли свою реплику в «подсадке»? Не подведет ли Костя‑друг? Вовремя ли выпустят на манеж собаку? Лазаренко хлопнул себя по лбу: «Ах ты господи, чуть не забыл, барабанщика не предупредил, чтобы напугал меня в репризе «Ложка, танцуй!»

Лазаренко стоял у занавеса в каком‑то оцепенении, не слыша голосов друзей, топчущихся рядом, тяжело дыша и дожидаясь, когда шпрехшталмейстер назовет его фамилию. Ему никак не удавалось совладать с волнением. «Да что же это я, совсем теряю голову!» И вот до его ушей донеслось: «.. .за‑рен‑ко!»

Что же исполнял Лазаренко в тот памятный вечер? По счастью, есть возможность почти полностью восстановить его репертуар; в основном это были шутки и клоунады развлекательного характера. Время неумолимо стирает приметы старого цирка. И поскольку для более всестороннего постижения творческого пути нашего героя важно уяснить динамику его развития, право, не будет лишним несколько задержаться и рассмотреть, чем же потчевал зрителей будущий «красный клоун‑публицист».

Вот образчик репризы, распространенной в тогдашнем клоунском репертуаре. Шпрехшталмейстер спрашивал рыжего:

– Ты что это так расфрантился?

– Вечером иду к невесте.

– Ах вот как! А сколько же лет твоей невесте?

– Восемнадцать... с хвостиком.

Завязывался разговор о возрасте невест, с соответствующими интонациями и мимической игрой:

– Когда девушку сватают в восемнадцать лет, она спрашивает о женихе: «А каков он собой?» В двадцать лет девушка спрашивает: «Кто он такой?»

– Ну а в тридцать?

– А в тридцать: «Где он?.. Где он?..»

Немалое место в репертуаре Лазаренко, который в этом отношении не отличался от других клоунов, занимали шутки со скабрезными двусмыслицами, перемежавшиеся шуточными сюрпризами – непременным компонентом каждого клоунского бенефиса.

Шпрехшталмейстер требовал от бенефицианта показать объявленный в афише аттракцион «Цирк под водой». Комик, ясное дело, дурашливо увиливал, но, припертый к стене, сдавался: «Ладно уж, как говорится в пословице: «назвался груздем, полезай в... кусты». Рыжий доставал из жилетного кармана огромные часы, с которыми разыгрывал длинную интермедию, используя их как повод для шуточных реплик, вроде: «Вот черт, остановились, точь‑в‑точь как починка тротуара на такой‑то улице...»

Потеряв терпение, блюститель цирковых порядков напускался на клоуна:

– Ты уверял господина директора, что покажешь небывалое зрелище – цирк в течение сорока минут будет находиться под водой, так вот, изволь выполнить свое обещание, а не то мои люди,– указывает он на униформистов,– отправят тебя как злостного обманщика в участок.

Перепуганный рыжий командовал:

– Ермолай, опуща‑а‑ай!:

Из‑под купола опускалось на веревке ведро, полное воды, бенефициант с комично‑важным видом подходил и нему, выплеснув горсть‑другую, громогласно провозглашал:

– Ровно сорок минут весь цирк находился под этой водой...

Ведению диалога в манеже Лазаренко всегда придавал огромное значение. Став именитым гастролером, он добился, чтобы у него был постоянный Шпрехшталмейстер. А в те годы всякий раз, направляясь в новый цирк, он с тревожным беспокойством гадал: какого партнера уготовила ему судьба? Заведение Первиля обрадовало: здесь в качестве шпрехшталмейстера подвизался молодой акробат и гимнаст Петр Оглуздин, известный в цирковом мире под псевдонимом Пьер Россини. Разговаривать с ним в манеже было необыкновенно легко, он был, как вспоминает Лазаренко, идеальным партнером.

Обычно клоун‑бенефициант имел шесть‑восемь выходов, так что способному артисту было где развернуться. Лазаренко в тот вечер показал несколько пародий. К этому виду циркового юмора он питал особое пристрастие. Пародия как форма, основанная на комическом вышучивании какого‑либо циркового номера, манеры артиста или известного всем произведения искусства, живет в клоунском репертуаре с зарождения цирка, распространена и ныне и, надо полагать, будет занимать зрителей и в дальнейшем.

Лазаренко делал пародию на французскую борьбу, необычайно модную в те годы, изображая в шаржированном виде популярных борцов и забавно проводя схватку за двоих. Но особенно удавался ему пародийный номер «Атлет», на долгие годы сохранившийся в его репертуаре. Артист метко схватил комическую сторону незадачливых силачей, подвизавшихся в третьеразрядных цирках и на сценах небольших увеселительных садов. Вот как выглядела эта пародия.

Шестеро униформистов с трудом выносили на манеж внушительных размеров черную штангу. Под громкие, умышленно фальшивые звуки туша в оркестре на манеже появлялся нелепый до смешного атлет. Закулисная подготовка к этой короткой, но взрывной пародии занимала довольно много времени: комик подклеивал утрированные брандмайорские усы, подвязывал к икрам, животу и коленным чашечкам специальные толщинки, которые, выпячиваясь из‑под трико, придавали его фигуре потешно‑карикатурный вид. Гордо выкатив грудь и вскинув голову, «геркулес» совершал с победоносной миной круг почета, побрякивая регалиями – металлическими ложками, сковородками, кружками, висящими вместо медалей на голубой ленте через плечо. С комичной натугой он брал вес, однако злополучная штанга выскальзывала из рук и разлеталась вдребезги. Дюжина кошек, которыми были начинены «диски» (их делали из цветочных горшков самого большого размера), оказывались на свободе. Животные ошалело метались по манежу, вызывая гомерический хохот.

Не последнюю роль в репертуаре Лазаренко, а тем паче в бенефисном представлении, играл бульдог Осман, великолепно выдрессированный для всевозможных комических трюков. В одной из первых сценок клоун выносил в манеж странный чемодан, из которого торчали собачья голова и хвост.

– Как ты смел явиться сюда,– рыкал шпрехшталмейстер,– с какой‑то паршивой собакой!

– Это не паршивая, а ученая собака.

– Что же она умеет у тебя делать?

– Умеет по команде вертеть хвостом.

– И ты, рыжий, можешь это показать нам здесь?

– Пожалуйста. Под какую музыку желаете?

– Под «Ой‑ру».

– Эй, клейстер‑капельмейстер, запузыривай «Ойрочку». Звучала музыка, и пес, запертый в чемодане, задорно крутил

хвостом в такт игривой мелодии. Артист горделиво раскланивался, а затем, обнаружив пыль на чемодане, совершенно неожиданно выдергивал собачий хвост и принимался орудовать им, точно веником. Чемодан вдруг раскрывался, и оттуда выскакивал куцый бульдог.

Такого рода сценок с участием собаки у Лазаренко накопилось уже немалое количество.

Перед концом второго отделения посреди манежа поставили большой стол, застланный скатертью. Духовой оркестр из гарнизона грянул «Глория‑марш», и четверо молодых артистов, одетых в униформу, внесли на носилках, покрытых простыней, бенефисный торт, с каковым они незадолго до того продефилировали под барабан и два корнет‑а‑пистона по главным улицам города. Богатырский торт водружен на стол. Бенефициант, в белоснежной куртке и колпаке, с огромным ножом и вилкой, стоя на возвышении, принялся разрезать торт на дольки, сопровождая это занятие тут же сымпровизированными шутками. Артистки в белых фартучках разносили лакомое угощение на подносах и тарелках публике.

В третьем отделении в скетче «Отставной полковник Петр Петрович Самоваров» Лазаренко играл придурковатого лакея Жана, находящегося в услужении у взбалмошной барыньки‑вдовицы. В этой роли Виталий Лазаренко был необычайно смешон. «Отставной полковник» – откровенный фарс, грубоватый и полускабрезный, широко бытовавший в репертуаре дореволюционного цирка и эстрады. Комизм скетча строился на распространенном в народном ярмарочном театре конфликте: бары и слуги не находят общего языка. Образ Жана из этого фарса (возможно, завезенного из Франции и переделанного на русский лад, как было сплошь да рядом) наделен духом протеста против господ, протеста, который он хитро прячет под личиной скудоумия. Насмешливое отношение слуги к хозяйке проявлялось буквально с первых же реплик.

Барыня, например, говорила, что была на балу. Жан притворно ужасался: «На колу? Да за что ж тебя, бедную, на кол‑то посадили?» Сказавшись утомленной, госпожа ложилась на софу, строго наказав слуге, кто бы ее ни спрашивал, отвечать: «Барыни нету дома». Но едва она вздремнула, как Жан, отставив веник, растормошил спящую:

– Значит, говорить всем, что вас нету дома?

– Я сойду с ума с этим человеком!–стонала хозяйка.– Уходи отсюда сейчас же!

Жан удалялся на цыпочках и неожиданно налетал на ведро, и оно катилось с оглушительным грохотом. Барыня в отчаянии заламывала руки и прикрывала голову подушкой... Стук в дверь. Голос за кулисами: «Барыня дома?» Недотепа снова будил хозяйку:

– Барыня... Барыня, спрашивают: вы дома или нет?

– Боже мой. Да ведь я же тебе сказала: нету меня. Нету! Жан кричал за дверь:

– Барыня говорит, что ее нету... Из‑за дверей слышалось:

– Идиот! Скажи, что приехал‑коллежский асессор. Жан снова будил госпожу:

– Барыня, там приехал колесник и слесарь...

Такова завязка этой сценки, таково, в сущности говоря, и качество ее смеха.

Однако, оглупляя бар, рисуя их вздорными и капризными, всячески выказывая им непочтение, изображая в карикатурном виде их праздную жизнь, артисты‑комики, кто сознательно, а кто и невольно, как бы продолжали народную традицию площадного искусства: завуалированно‑насмешливого обличения господ, попадающих в плен к своим слугам. Эту сторону народного театра прекрасно подметил Гегель, сказав, «что в сущности хозяева – это слуги, слуги же – настоящие хозяева» *.

Первый в жизни Лазаренко бенефис, прошедший с настоящим триумфом, открыл артисту его творческие возможности и убедил его в популярности у зрителя, о которой он лишь смутно догадывался.

*Гегель Г.‑В.‑Ф. Соч., т. 14. М., 1958, с. 397.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ