Мои приключения после свержения царской власти

 

После свержения царской власти ко мне на квартиру явились солдаты и искали бывших министров Протопопова и Штюрмера, но никого не нашли и ушли. Тогда ко мне явилась моя старая приятельница, госпожа Тарханова, и сообщила мне, что Керенский требует моего немедленного отъезда из Петербурга. Я предпочел остаться, но переехал в скромную гостиницу, владелец которой меня знал и где я провел спокойно два дня, пока меня там не разыскали солдаты.

Их предводителем был молодой человек, в котором я узнал студента Бухмана, и который по моей протекции был принят на юридический факультет. Оказалось, что Бухман добровольно вызвался меня найти, так как он знал меня лично. В гостинице я был прописан под фамилией Шифмановича. Бухман узнал меня и, вытащив свой револьвер, объявил меня арестованным.

- Что ты хочешь от меня? - спросил я.

- Вы не хотели принять меня на медицинский факультет, - ответил он, - но я знаю все ваши с Распутиным проделки и объявляю Вас арестованным.

Мне не оставалось ничего другого, как предаться моей участи. На грузовике меня отправили в казармы. Там я узнал, что Питирим и Штюрмер были арестованы и находились в заключении в Александро-Невском монастыре. Скоро направили туда также меня.

Штюрмер выглядел очень озабоченным и испуганным. Из монастыря нас препроводили в Государственную Думу, около которой собралась большая толпа, раздались замечания: «Вот притащили Митрополита Питирима и секретаря Распутина - Симановича».

Молодой помощник присяжного поверенного Каннегисер принял нас. Не знали, куда нас поместить, но потом решили запереть в ту же комнату, где уже находились все члены кабинета министров.

- Почему я арестован, - спросил я, - вы же знаете, что я занимался исключительно улаживанием еврейских дел?

- Вы содействовали незаконным образом многим лицам, - гласил ответ, - поэтому вам придется ответить.

После нескольких часов меня вызвали к членам Думы Крупенскому и Маркову III; там я застал всю мою семью и дочерей Распутина. Всех их арестовали на моей квартире.

Они сетовали, что подобно мне были арестованы двумя студентами, которым я исходатайствовал доступ в университет. На столе перед Марковым III я увидел все мои драгоценности, которые были взяты из моего несгораемого шкафа. Вещи имели громадную ценность. Оба члена Думы заявили, что драгоценности реквизированы. Мой сын Семен потребовал составления описи драгоценностей, но был выброшен из комнаты. После этого увели также меня. Что сталось с моими драгоценностями, мне неизвестно, но я полагаю, что они остались в карманах обоих депутатов.

Ночью меня допрашивали и засыпали вопросами о деятельности Распутина и жизни царской семьи. Я избегал исчерпывающих ответов и заявил, что был простым придворным ювелиром и, благодаря этому положению, имел изредка возможность помогать моим единоверцам.

Утром мою семью освободили. Адвокат Слиозберг обжаловал Керенскому мой арест, указав, что я могу быть привлечен только в качестве свидетеля. Распоряжением Керенского меня из комнаты арестованных министров перевели в одну ложу, в зале заседаний Думы.

В зале царил страшный беспорядок. Все кричали и спорили между собой. Через моего сына Слиозберг передал мне, чтобы я не тревожился о своей участи, так как евреи найдут пути теперь помочь мне. Я подписал составленную Слиозбергом на имя Керенского телеграмму, в которой говорилось, что я занимался только еврейскими делами и никаких противозаконностей не допускал. Член Думы Геловани раньше как-то пригласил меня и просил освободить его друга, адвоката Переверзева, от слежки за ним охранной полиции. Это мне удалось исполнить, и я рассчитывал, что близкий друг Геловани Керенский исполнит теперь мою просьбу.

Керенский нашел мою жалобу правильной. В тот самый момент, когда мне сообщили об этом, к Думе подошел морской экипаж во главе с великим князем Кириллом, чтобы заверить временное правительство в своей верности. К ним вышел председатель думы Родзянко, встреченный очень восторженно. Член Думы Чхеидзе прыгнул на стол и произнес очень сочувственно приятную речь. Из всей его речи мне запомнились лишь слова:

- Граждане, вы помните, что здесь на улице стоял городовой. Вы и я, мы все боялись его. Николай II был царем Божьей милостью, но мы его сменили. Ур-р-а!

Арестованные полицейские и жандармы, которые тоже находились в думской ложе, громко протестовали против выражений Чхеидзе. Некоторые бросили даже в него пустыми бутылками и консервными банками. Я также присоединился к протестующим. Меня сочли за зачинщика и отправили в Петропавловскую крепость. Остальные арестованные были отправлены в Кресты. Мои сыновья обратились к известным еврейским политикам, которые играли большую роль в деле революции . Они не очень охотно хотели взяться за мое дело, так как им не улыбалось, что общественность могла узнать об их прежних отношениях ко мне. Но им все же было трудно отказать мне в помощи, и я был из крепости переведен в Кресты, где режим был мягче и где мне скоро стали предоставляться всякие облегчения. Министр юстиции Переверзев посетил меня в тюрьме. Он дал мне понять, что я при царском режиме мог очень легко собрать громадное состояние. Но он еще не сформулировал обвинение против меня и собирается это сделать в ближайшие дни. После этого ко мне явился адвокат Фейтельсон и предложил мне устроить мой перевод в Петербургский арестный дом.

- Мы потом арестуем Вашу жену, - сказал он. - Она будет числиться заложницей. В арестном доме вы сможете довольно спокойно передвигаться. Мы вас не занесем даже в списки заключенных. Арест ваш официально будет мотивирован вашим побегом из Крестов.

План был хорош. Получив согласие моей жены, я тоже согласился. Я потребовал возвращения арестованных драгоценностей, но они не нашлись.

В арестном доме я завязал знакомства для моего освобождения. Мы условились, что мне за это придется заплатить двести тысяч рублей. Деньги были вручены Переверзеву. Я был свободен. Я обязался подпиской, что немедленно оставлю Петербург. Но этого обязательства я не исполнил.

Вскоре было отдано распоряжение, которым преследование членов царской семьи, великих князей, придворных и других, близко ко двору стоявших лиц, прекращалось. Я также находился в числе этих лиц, но распоряжение о моей высылке из Петербурга оставалось в силе. За его отмену мне пришлось заплатить моему поверенному сорок тысяч рублей. Эту сумму потребовал за свои «хлопоты» Соколов, который в то время был членом петроградского совета рабочих депутатов.

 

Бегство в Киев

 

После большевистского переворота я уже не чувствовал себя в Петербурге в безопасности. Поэтому я переехал с семьей в Москву и, как только на Украине была объявлена гетманщина, я перекочевал в Киев.

Чтобы совершить эту поездку без риска, мне пришлось прибегнуть к хитрости. Я изобразил поломку руки и велел сделать перевязку, к которой была прикреплена надпись, что снять перевязку разрешается только в определенный день. Кроме того, я имел врачебное свидетельство, которое удостоверяло поломку. В повязке я спрятал тысячу каратов бриллиантов и миллион рублей наличных денег. Мне удалось пробраться в поезд, отвозивший украинских инвалидов, и я благополучно добрался до Харькова. Оттуда я отправился в Киев, где находился мой злейший враг, член Думы и убийца Распутина Пуришкевич. От близких к нему братьев Акацатовых я получил предупреждение, что Пуришкевич намерен прикончить меня. Я просил командующего северной армией графа Келлера, с которым я в Петербурге находился в хороших отношениях, уберечь меня. Он успокоил меня, дал мне воинскую охрану и посоветовал мне обратиться к двоюродному брату Скоропадского, генералу Всеволожскому, который в то время командовал группой войск северной армии.

Генерал любезно обещал меня защитить от Пуришкевича и сделал мне предложение вступить в его отряд. На Пуришкевича Всеволожский смотрел довольно косо. Он не мог ему простить, что, несмотря на свои монархические убеждения, он осмелился в деле Распутина выступить против царя.

Всеволожский отстаивал мнение, что во главе белой армии должен находиться один из великих князей - этим поднялся бы престиж монархии. Он предлагал великого князя Андрея Владимировича. Но генерал Деникин не согласился. Он велел Всеволожского арестовать и выслать. Только после поражения Деникина Всеволожскому удалось устроиться в армии Врангеля.

Во время одного торжественного обеда в гостинице Ротс Всеволожский рассказал мне, что северная армия совершенно отделилась от остальных частей добровольческой армии. Она сильно заботится о военной дисциплине и не допускает еврейских погромов и грабежей, между тем, как южная группа, при которой находился также Пуришкевич, только этим и занималась. Но вследствие этого, северная группа сильно материально нуждается. Генерал Всеволожский предложил мне заботиться о сборе средств для северной армии. За это и впредь обещал заботиться о том, чтобы в районе его армии не было грабежей и погромов.

Это предложение поступило как раз кстати. Мы опасались погромов. Киев в эти дни был сборным пунктом всех реакционных элементов, которые собирались отомстить евреям за революцию.

Для содержания северной армии требовались очень большие средства, поэтому я предложил открыть в Киеве под защитой командующего северной армией казино. Киевским градоначальником был назначен бывший помощник начальника московской уголовной полиции Маршалк, который был нашим человеком. Поэтому у нас с полицией никогда не было никаких недоразумений.

Ежедневно казино давало до 10.000 английских фунтов дохода. Офицеры-администраторы наблюдали за порядком и спокойствием в залах казино. Кроме того, я устроил сбор среди богатых беженцев, который дал шесть миллионов.

Когда в Киеве был произведен набор в войска, то евреев назначили в северную армию, где они занимались службой по охране городов и еврейского населения против погромов.

Однажды ко мне явился Беляев, тот самый, который устроил сожжение тела Распутина. Он сообщил мне по секрету, что он командир находящегося в Киеве отряда черкесов. Два офицера южной группы армии во главе с Пуришкевичем собираются организовать еврейский погром и будто бы просили его не мешать им в этом. Другие офицеры группы, в том числе Бермонт-Авалов и политический советник группы Туган-Барановский - против погрома. Я переговорил с Туган-Барановским, и он заявил мне: «У вас самих имеются вооруженные люди, вы можете выступить против Пуришкевича».

С согласия графа Келлера и Всеволожского я послал двести вооруженных людей в предместье Подол, которое преимущественно населено евреями, и которому угрожала особенная опасность. Этот отряд состоял из евреев и только командир его был христианин.

В то время Пуришкевич распорядился уже расклеить погромные листки на улицах. Генерал Всеволожский приказал их сорвать. Я заботился о беспрерывном подвозе продовольствия и нам удалось не допустить погрома. Погромная агитация была воспрещена, а Пуришкевичу предложено в течение трех дней оставить город.

Положение было очень сомнительным. Для защиты еврейского населения намеченная воинская часть оставалась без смены. Скоро Скоропадский пал. Город заняли бандиты Петлюры, и я с моими сыновьями бежал в Одессу. Часть войск северной группы также была направлена в Одессу.

Когда выяснилось, что нет возможности удержать город против петлюровских банд, в штаб-квартиру северной группы явился граф Келлер и предложил пробиться на Кубань. Его штаб последовал за ним. Денежные суммы группы были уложены в чемоданы, которые офицеры отряда понесли на винтовках. Группа была уже готова к выступлению и только прибытия отряда полковника Чагина.

Авангард петлюровцев уже вступал в город. Он двигался по Фундуклеевской к Крещатику. Сразу не узнали, кто они. Генералу Келлеру было донесено, что по городу движется банда с погромными намерениями. Граф велел открыть по ней пулеметный огонь. Но банда оказалась частью петлюровского отряда. Граф Келлер понял, что он пропустил момент к отступлению, и приказал офицерам и солдатам распылиться по городу, а сам с адъютантом и денежными суммами направился в Михайловский монастырь. На предложение переодеться в немецкую форму и вместе с немцами оставить Киев, граф отказался расстаться с своей русской формой. Украинцы его обнаружили, арестовали и расстреляли вместе с адъютантом у памятника Хмельницкому, захватив денежные суммы северной группы.

 

Волнения в Одессе

 

Во время моего бегства в Одессу я находился в обществе ген. Всеволожского и н-ка его штаба Добрынского. Одессу охраняли добровольцы генерала Гришина-Алмазова.

Я остановился в гостинице «Виктория». Офицеры северной группы жили в «Коммерческой». При мне находились довольно крупные суммы денег, так как только деньгами и можно было что-нибудь добиться. По городу пошли слухи, что я много трачу. Однажды в мою дверь постучали. Двое вооруженных ручными гранатами людей ворвались в комнату, вручив мне письмо от известного грабителя Мишки Япончика, который в то время орудовал в Одессе во главе многочисленной банды. Бандит требовал от меня 15.000 рублей.

- Слушайте, - сказал я грабителям, - вы напрасно старались. - Я один из ваших. Пускай лучше Миша зайдет ко мне, и мы за стаканом вина все спокойно обсудим. Ржевский и Беляев, которых вы хорошо знаете, мои хорошие друзья, и мы совместно могли бы наладить хорошее дельце.

Удивленные тем, что мне известны отношения их предводителя Япончика к чинам генерала Гришина-Алмазова, Ржевскому и Беляеву, бандиты, получив от меня каждый по триста рублей украинками, смылись.

В кабаре еврейских артистов, которых содержал мой хороший знакомый Фишзон, я встретил Ржевского и Беляева. На вид они были большими друзьями. Я решил с ними подружиться, так как в противном случае, я не мог бы себя считать в Одессе в безопасности. Мы очень много пили. Во время беседы Беляев прошептал:

- Ты, Симанович, не бойся! При нашем уходе поднимется пальба, но для тебя не будет никакой опасности.

Закончив ужин, Ржевский не хотел идти пешком. Он взял извозчика и дружески с нами простился. При самой посадке в пролетку, Беляев вытащил свой револьвер и застрелил его. Ржевский даже не вскрикнул. Я спросил Беляева: «Почему ты его застрелил?»

- Я убил его потому, что он устроил заговор против Распутина, - ответил он.

Это была только отговорка. У Беляева были с Ржевским другие счеты. Ржевский поддерживал Япончика, с которым у Беляева возникли какие-то трения.

Убийство Ржевского, защитника Япончика, привело последнего в бешенство. Он узнал, что тот ужинал со мною и Ржевским в кабаре Фишзона и прислал туда двоих людей, которые обратились ко мне: «Не знаю ли я, где находится Беляев?» Я, не ожидая ничего худого, указал на него. Пришедшие, поблагодарив меня, под каким-то предлогом вызвали Беляева и на улице двумя выстрелами его прикончили.

Во время войны Беляев вместе со своим братом за какое-то преступление был приговорен к арестантским ротам. Его мать обратилась к Распутину и добилась царского помилования. В Петербурге Беляев посещал Распутина, который относился к нему благосклонно.

В то время Беляев состоял сотрудником «Нового Времени». После революции он был арестован и заключен в «Кресты». Там я с ним встретился. Он имел на голове повязку, и его руки были также поранены и перевязаны. Он сказал мне, что был арестован в Москве и при попытке бежать сильно избит.

Арест Беляева в Москве произошел так. В первые дни революции ему было поручено произвести обыск на квартире Штюрмера. Им были там обнаружены драгоценности, которые он присвоил. Об этом донес сын Штюрмера, и было приказано арестовать Беляева. Перед тем Беляев продал за сорок тысяч рублей похищенную из гроба Распутина икону с надписью царской семьи. Не зная о доносе Штюрмера, уверенный, что следователю все уже по делу иконы известно, он ему в этом деле добровольно признался. Поэтому против него было возбуждено второе дело за похищение иконы. Икону нашли у ее покупательницы, Екатерины Решетниковой, передали Керенскому. Дальнейшая судьба иконы неизвестна.