Продолжение истории жизни Стеллы

 

Семейное предание, равно как и сплетни соседей сходятся в одном: после смерти родителей Стелла точно с цепи сорвалась.

В то время как Кортланд и Карлотта спорили по поводу семейного наследия и того, как именно следует им распоряжаться, она закатывала в доме на Первой улице умопомрачительные вечеринки для своих друзей, и далее те несколько семейных праздников, которые она удосужилась организовать, не вызвали у приглашенных ничего, кроме шока, ибо добытые из‑под полы пиво и бурбон лились на них рекой, а танцы под диксиленд продолжались до самого утра. Большинство родственников спешили покинуть шумное сборище, а некоторые с тех пор навсегда забыли дорогу на Первую улицу.

Да и сама Стелла приглашала далеко не всех членов семейного клана. За три года — с 1926‑го по 1929‑й — она постепенно, но упорно и последовательно разрушала то, что с такой любовью создавала ее мать: семейную империю. Вернее, наверное, будет сказать, что она просто не заботилась о ее сохранении, и в результате обширные родственные связи угасали и в конце концов рвались. Многие члены семейства перестали встречаться и утратили всякие контакты между собой, а их дети и внуки вообще мало что знали о доме на Первой улице. Именно они‑то и стали впоследствии источником большинства домыслов, слухов и легенд.

Кое‑кто, правда, несмотря на отлучение от семьи, не терял с нею постоянной связи. В первую очередь это относится к потомкам Джулиена. Причина проста; все они по условиям наследования оставались финансово зависимыми от Карлотты, и той не было иного выхода, кроме как оказывать им постоянную поддержку.

«Это начало конца», — заявляли, одни члены семейного клана.

«Стелла просто не желает забивать себе голову чужими проблемами», — вторили им другие.

«Мы слишком много знаем о ее похождениях, вот почему она предпочитает порвать с нами», — утверждали третьи.

В то время Стелла вела весьма бурный образ жизни и производила впечатление совершенно счастливого человека. Она практически не уделяла внимания тому, что так ценила когда‑то ее мать, — благосостоянию семьи. Ее гораздо больше интересовало другое — общение с молодыми писателями и художниками, которые толпами стекались в дом на Первой улице; некоторые приезжали даже из Нью‑Йорка. Ходили слухи, что она пыталась вернуть на писательскую стезю Лайонела и даже выделила и велела отремонтировать для него помещение в одном из отдельно стоящих флигелей. Никто, однако, не мог с уверенностью утверждать, что Лайонел все же сумел создать хоть одно новое произведение.

В доме на Первой улице собиралось великое множество интеллектуалов, в основном тех, кто не боялся рисковать и эпатировать публику своими взглядами, — именно такими посетителями в первую очередь славились вечеринки Стеллы. Представители «старой гвардии», в кругу которых вращался Джулиен, не относились на них к числу желанных гостей. Так, во всяком случае, утверждает Ирвин Дандрич. Впрочем, сомнительно, что Стелла вообще об этом задумывалась.

1920‑е годы стали, если можно так выразиться, периодом возрождения популярности Французского квартала в Новом Орлеане. В разное время там жили многие знаменитые писатели: Уильям Фолкнер, Шервуд Андерсон, Эдмунд Уилсон…

Достоверных свидетельств о личном знакомстве Стеллы с кем‑либо из них у нас нет, однако в ее тесных связях с представителями богемы Французского квартала сомневаться не приходится. Она была завсегдатаем кафетериев и картинных галерей, часто приглашала к себе разного рода музыкантов, а двери дома на Первой улице, как когда‑то двери ее дома в Нью‑Йорке, всегда были широко распахнуты для всех без исключения поэтов и художников, не имевших за душой ни пенни.

Прислуга пребывала в ужасе. Соседи устали от бесконечного шума и скандалов. Однако справедливости ради следует сказать, что в отличие от отца Стеллу отнюдь нельзя было обвинить в распутстве, никто и никогда не видел ее пьяной. По мнению большинства ее знавших, причиной тому присущее ей от природы чувство вкуса и незаурядный ум.

В те же годы Стелла вплотную занялась ремонтом дома и многое в нем изменила. Она потратила целое состояние на алебастр, краску, новые ткани для драпировки и изысканную мебель в стиле арт‑деко. По воспоминаниям Ричарда Ллуэллина, в зале установили великое множество пальм в кадках и рояль фирмы «Безендорф». А чуть позже, в 1927 году, в доме соорудили лифт. Кроме того, в дальнем конце участка построили бассейн и раздевалки вдоль южной его стороны, чтобы гостям, желающим переодеться и принять душ, не приходилось возвращаться в дом.

Все это — новые друзья, вечеринки, переоборудование дома — шокировало наиболее консервативно настроенных родственников, но тот факт, что уже через год после смерти Мэри‑Бет Стелла напрочь отказалась от общесемейных собраний, восстановил против нее буквально всех.

После 1926 года все попытки Кортланда убедить Стеллу в необходимости соблюдать давнюю традицию оказались тщетными. Сам он вместе со своим сыном Пирсом время от времени бывал на пирушках и балах — впрочем, называть их можно по‑разному — в доме на Первой улице. Однако остальные члены семейного клана не удостаивали их своим присутствием и упорно игнорировали посланные им приглашения.

Сплетен и разговоров о бале, данном Стеллой в дни празднования Марди‑Гра в 1927 году, хватило жителям Нового Орлеана на полгода. Приглашенные на этот бал принадлежали к самым разным слоям общества. Особняк на Первой улице сиял огнями, контрабандное шампанское в изобилии подавалось всем желающим, а на боковой террасе расположился джаз‑оркестр. (Эта терраса оставалась открытой еще многие годы — ее затянули сеткой, лишь когда заболела и превратилась в беспомощного инвалида Дейрдре Мэйфейр.) Многие гости плавали в бассейне нагишом, и к утру, как впоследствии говорили ошеломленные соседи, бал превратился в настоящую оргию. Те родственники, которых исключили из списка приглашенных, пришли в ярость и, по словам Ирвина Дандрича, потребовали у Карлотты объяснений, хотя все было ясно и так Стелла не желала видеть на своем празднике мрачные физиономии Мэйфейров и слышать от них слова осуждения.

Прислуга в доме сбилась с ног, а впоследствии сплетничала, что Карлотта Мэйфейр была буквально вне себя от царившего вокруг шума и чрезмерной продолжительности пиршества, не говоря уже о том, что оно обошлось весьма и весьма недешево. Незадолго до полуночи она вообще покинула дом, забрав с собой крошку Анту и маленькую Нэнси (приемного ребенка), и вернулась лишь на следующий день после ленча.

В ту ночь произошла первая публичная ссора между Карлоттой и Стеллой, однако вскоре стало известно, что они помирились. Посредником между сестрами выступил Лайонел, и Стелла пообещала больше времени проводить дома с дочерью, сократить расходы на развлечения и вести себя по возможности тише. Похоже, больше всего Карлотту волновали именно деньги — она считала, что бассейн, доверху наполненный шампанским, слишком уж дорогое и «греховное» удовольствие.

(Интересно отметить, что состояние Стеллы в то время оценивалось в сотни миллионов долларов. Карлотта лично управляла вверенными ее попечению четырьмя баснословно большими суммами, вложенными в различные фонды. Возможно, именно это чрезмерное богатство и вызывало ее раздражение в первую очередь. Таково, во всяком случае, мнение многих.)

Позднее в тот же год произошло несколько событий весьма таинственного характера — они стали первыми в цепи подобных. Семейное предание гласит, что Стелла собрала вместе кое‑кого из членов семьи, пообещав им «интересный вечер». Темой для обсуждения должны были послужить некоторые факты семейной истории и уникальные «экстрасенсорные способности», присущие избранным членам клана Мэйфейров. По одним свидетельствам, в доме на Первой улице состоялся спиритический сеанс, по другим — дело не обошлось без магии и колдовства (Слуги в особняке шептались между собой, пересказывая друг другу слухи о том, что Стелла хорошо знакома с ритуалами вуду. Слухи эти имели под собой основание: Стелла и сама говорила кое‑кому из друзей, что знает все колдовские обряды, что у нее много знакомых среди цветного населения квартала и что эти знакомые обучили ее всему, что необходимо.)

Стоит ли упоминать, что большинство из приглашенных Стеллой родственников так и не поняли, с какой целью было устроено это сборище, не говоря уже о том, что никто из них не принял всерьез ее болтовню о колдовстве. Более того, они восприняли все это как насмешку и издевательство над собой.

Организованная Стеллой встреча имела и другие последствия: все семейство было взбудоражено и неприятно удивлено тем, что Стелле вздумалось вдруг копаться в генеалогии и выискивать родственников, которых вот уже много лет никто не видел и не слышал, в то время как ей даже не пришло в голову вспомнить о тех, кто хорошо знал и любил Мэри‑Бет. Двери особняка на Первой улице испокон веков были открыты для всех, однако теперь Стелла брала на себя смелость выбирать и принимать решение, кого пускать в дом, а кого нет. Мало того, она не удосуживалась хотя бы присутствовать на выпускных церемониях своих молодых родственников и не утруждала себя поздравлениями и выбором подарков по случаю Рождества или бракосочетания кого‑то из них. «В общем, вела она себя как… ну‑у… как вы сами знаете кто».

Все в один голос утверждали, что Лайонел был полностью согласен с остальными Мэйфейрами и тоже осуждал поведение Стеллы. Он считал семейные встречи чрезвычайно важными для укрепления внутриклановых связей и, по свидетельству одного из потомков, горько сетовал в разговоре с дядей Баркли на то, что после смерти матери все пошло наперекосяк и едва ли удастся когда‑нибудь исправить положение.

Несмотря на обилие сплетен, нам, к сожалению, так и не удалось выяснить досконально, кто именно участвовал в пресловутом тайном сборище. Точно известно лишь о присутствии там Лайонела и Кортланда с сыном. (Пирсу тогда едва исполнилось семнадцать, он учился в колледже иезуитов и уже успел поступить в Гарвард.)

Согласно сохранившимся в семье сведениям, сборище продолжалось всю ночь, однако Лайонел покинул его раньше времени, заявив, что все происходящее «отвратительно». Те, кто был там, но не пожелал поведать о том, что же происходило на самом деле, подверглись суровой родственной критике. Если верить Дандричу, общество пребывало в убеждении, что все это не более чем очередное развлечение Стеллы, вознамерившейся «поиграть в черную магию».

Таких собраний состоялось еще несколько, однако все они были окутаны глубочайшей тайной, а их участники торжественно клялись, что никому и никогда не обмолвятся ни словом о том, что там происходило.

Ходили слухи, будто Карлотта Мэйфейр неоднократно обсуждала с Кортландом возникшие в семье проблемы, и в первую очередь тревожившие ее таинственные сборища. Она хотела даже увезти куда‑нибудь подальше от дома малышек — Анту и Нэнси. Однако, «по общему мнению», Стелла никогда не согласится отправить Анту в пансион.

Тем временем Лайонел без конца ссорился со Стеллой. Однажды в офисе некоего частного детектива, собиравшего сведения о семействе, раздался телефонный звонок. Человек, не пожелавший назвать свое имя, сообщил, что в одном из ресторанов, расположенных в центре города, между Лайонелом и Стеллой разразился шумный скандал, в результате которого Лайонел в бешенстве вылетел из зала.

Несколько подобных ситуаций описал и Дандрич. Что же послужило причиной столь явного ухудшения взаимоотношений между братом и сестрой? Неужели появился «кто‑то третий»?

Наш агент попытался прояснить ситуацию и узнал, что, оказывается, соседям давно уже известна истинная подоплека этой распри: все дело было в судьбе маленькой Анты. Стелла грозилась уехать с дочерью в Европу и умоляла Лайонела сопровождать их, в то время как Карлотта категорически запрещала ему делать это.

Лайонел, в свою очередь, начал посещать мессу в соборе Святого Людовика, причем не один, а в сопровождении одной из дальних родственниц — внучатой племянницы Сюзетты Мэйфейр по имени Клэр, которая вместе со своей семьей жила в шикарном особняке на Эспланейд‑авеню — потомки этой семьи владеют им по сию пору. Дандрич сообщал, что появление этой парочки вместе породило множество слухов и домыслов.

О ссорах и скандалах в особняке Мэйфейров в то время толковали практически все соседи — одни слышали, как с грохотом хлопают там двери, до других доносились громкие крики.

Карлотта запретила проводить в доме «колдовские» сборища, а Стелла в ответ велела ей убраться вон из дома.

«После маминой смерти ничто уже не будет как прежде, — твердил Лайонел. — Все начало разваливаться еще тогда, когда умер Джулиен, но без мамы вернуться к старой жизни совершенно невозможно. Карлотта и Стелла не могут существовать под одной крышей — они словно лед и пламень».

Судя по всему, тот факт, что Анта и Нэнси все‑таки пошли в школу, — заслуга исключительно Карлотты Мэйфейр. Немногочисленные документы, относящиеся к этому периоду жизни Анты, которые нам удалось раздобыть, свидетельствуют, что именно Карлотта подписала все необходимые для зачисления в школу бумаги, а впоследствии ее несколько раз вызывали туда и просили забрать девочку.

Откровенно говоря, Анта совершенно не вписывалась в распорядок и уклад школьной жизни.

Уже к началу 1928 года ее исключили из школы Святого Альфонса.

Сестра Бриджет‑Мэри, которая помнит Анту так же хорошо, как и Стеллу, рассказывает о матери и дочери приблизительно одно и то же. Ее воспоминания о том времени и о более поздних событиях заслуживают полного и подробного пересказа. Вот что я услышал от нее в 1969 году.

— Анту всегда сопровождал какой‑то невидимый друг. Она то и дело оборачивалась к нему и подолгу беседовала шепотом, причем вела себя так, будто, кроме них, никого вокруг не было. Конечно, он отвечал на все ее вопросы и подсказывал, если она не выучила урок. Все сестры знали об этом.

Самое ужасное во всей этой истории, что кое‑кто из детей видел этого человека своими, глазами. Мне было трудно в это поверить, но таких свидетельств оказалось слишком много. Посудите сами: четверо детей почти слово в слово повторяют вам одну и ту же историю и при этом все они очень взволнованы и явно испуганы, равно как и их родители… Что я, по‑вашему, должна думать в такой ситуации — верить или не верить?

Как правило, они видели его на школьном дворе. Надо признаться, девочка эта была очень застенчивой и большую часть времени проводила в дальнем конце школьной территории, возле самой кирпичной стены. Отыскав укромное местечко, освещенное проникавшими сквозь листву деревьев лучами солнца, она устраивалась там с какой‑нибудь книгой. Однако проходило немного времени, и рядом с ней оказывался вдруг этот незнакомец — «мужчина», как называли его дети. Скажите на милость, как следовало мне воспринимать такое их определение?

Можете себе представить наше удивление, точнее даже шок, когда выяснилось, что странный человек и вправду вполне зрелый мужчина. Поймите меня правильно, ведь мы всегда полагали, что речь идет о таком же ребенке, как и наши воспитанницы. И вдруг узнаем, что это взрослый мужчина, высокий, с темными волосами. Сколько же разговоров было по этому поводу!

Нет, сама я никогда его не видела. Никто из сестер с ним не сталкивался. Видели его только дети. И они рассказали отцу Лафферти. Я тоже поставила отца Лафферти в известность о том, что происходит. Именно он пригласил Карлотту Мэйфейр и настоятельно попросил ее забрать Анту из школы.

Я никогда не обсуждала и не обсуждаю поступки священников. Скажу лишь одно: отец Лафферти не относился к числу тех, кого можно было подкупить щедрыми пожертвованиями на церковные нужды. Вот почему он вызвал Карлотту Мэйфейр и решительно заявил, что она просто обязана избавить школу от присутствия девочки.

Разговаривать на эту тему со Стеллой было бесполезно. Все знали о ее пристрастии к черной магии. Она купила во Французском квартале черные свечи для обрядов вуду. Мало того, вам, наверное, известно, что в свои колдовские занятия она втянула и других Мэйфейров. Да‑да, все это правда. Уже много позже мне рассказали, что она отправилась на поиски родственников, обладавших таким же даром колдовства, как она сама, и пригласила их всех в особняк.

Они провели там сеанс, на котором зажигали черные свечи, воскуривали всякие благовония, пели гимны в честь дьявола и призывали предков явиться перед ними. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Не помню, от кого именно, но я точно слышала обо всем этом. И знаете, я верю, что все так и было.

Летом 1928 года Пирс Мэйфейр заявил об изменении своих планов на будущее — о том, что вместо Гарварда он отправляется в университет Тулейна, хотя его отец, Кортланд, категорически возражал против такого решения. Дандрич сообщал, что Пирс не пропустил ни одного сборища Стеллы и что ходили упорные слухи о том, что между ними существуют некие отнюдь не платонические отношения. А ведь в ту пору Пирсу не исполнилось еще и восемнадцати.

На исходе 1928 года Карлотта заявила, что Стелла не выполняет свой материнский долг и что следует через суд лишить ее права на дальнейшее воспитание дочери. В беседах с друзьями семьи Кортланд отрицал достоверность подобных слухов, однако все знали, что, как выразился Дандрич, «к этому идет». Если верить молве, Карлотта неоднократно приглашала к себе братьев и требовала, чтобы они ее поддержали.

Стелла и Пирс, несмотря ни на что, сутками не расставались, повсюду появлялись вместе и часто брали с собой маленькую Анту. Стелла буквально завалила дочь подарками — куклами и разными, игрушками, а по утрам водила ее завтракать в самые дорогие отели Французского квартала. Когда Стелла отправилась на Декейтер‑стрит, чтобы приобрести дом, который она планировала переоборудовать и устроить там нечто вроде собственного салона, ее сопровождал Пирс.

«Пусть Дорогуша Милли и Белл вместе с Карлоттой забирают себе особняк», — заявила Стелла агенту по недвижимости. Пирс только смеялся — он готов был смеяться над всем, что бы ни сказала Стелла. Анта, худенькое семилетнее создание с фарфоровой кожей и кротким взглядом голубых глаз, стояла рядом, крепко прижимая к себе огромного плюшевого медведя. Чуть позже они все вместе отправились на ленч, прихватив с собой и агента, который впоследствии рассказал об этом Дандричу, от себя добавив: «Поверьте, это очаровательная, просто восхитительная женщина. Мне кажется, что все они там, в этом доме, чересчур суровы по отношению к ней».

Что же до Нэнси Мэйфейр, пухленькой, вечно унылой малышки, которую с рождения удочерила Мэри‑Бет и которую она неизменно представляла всем как сестру Анты, то Стелла вообще не обращала на нее внимания, словно не замечала ее присутствия. Кто‑то из потомков, горько усмехнувшись, заметил, что для Стеллы Нэнси представляла не больший интерес, чем «любое домашнее животное». Справедливости ради следует, однако, сказать, что Стелла ни разу не обидела Нэнси и была щедра по отношению к ней, в изобилии покупая для девочки горы одежды и игрушек. Тем не менее та никак не проявляла свою благодарность и оставалась очень замкнутым и угрюмым ребенком.

Карлотта исправно водила малышек к воскресной мессе, и только благодаря ей Нэнси в конце концов поступила в весьма привилегированное учебное заведение — школу при монастыре Святого Сердца.

В 1928 году Карлотта предприняла шокировавшую всех попытку оформить официальное опекунство над Антой — конечно же, чтобы иметь возможность отправить девочку в какую‑нибудь школу подальше от дома. Были заполнены и подписаны необходимые для этого бумаги.

Даже Кортланд, всегда принимавший сторону Карлотты, пришел в ужас от ее поступка и заявил, что на этот раз она зашла слишком далеко и что, если она немедленно не откажется от своей безумной идеи, он решительно выступит против и не позволит ей выполнить задуманное. Его поддержали Баркли, Гарланд, молодой Шеффилд и другие члены семьи. Все были уверены, что, пока Кортланд жив, никому не удастся поставить Стеллу перед судом и отобрать у нее ребенка.

Лайонел тоже был согласен с Кортландом. По свидетельству современников, он мучительно переживал все происходящее и даже предложил Стелле уехать с ним на время в Европу, оставив Анту на попечении Карлотты.

Кончилось тем, что Карлотта отозвала свой иск об опекунстве.

Однако отношения между нею и потомками Джулиена с тех пор окончательно испортились, начались споры из‑за денег, которые продолжаются и по сей день.

В 1927 году Карлотта убедила Стеллу подписать доверенность, согласно которой Карлотта получала право действовать от имени сестры в решении некоторых вопросов, не слишком интересовавших последнюю.

И вот теперь Карлотта решила воспользоваться этим правом, чтобы добиться коренных изменений в правилах наследования огромного состояния Мэйфейров, которым с момента смерти Мэри‑Бет единолично распоряжался Кортланд.

Семейное предание, равно как и светские сплетни того времени, судя по воспоминаниям современников, сходятся в одном: братья Мэйфейр — Кортланд, Гарланд и Баркли, а позднее Пирс, Шеффилд и другие — отказались признать законность этого документа. Они не пожелали выполнить требование Карлотты об аннулировании весьма выгодных инвестиционных договоров, вот уже много лет приносивших огромную прибыль и позволявших многократно умножать и без того немалое состояние рода Мэйфейров. Более того, они заставили Стеллу появиться наконец в офисе, дабы отозвать доверенность и подтвердить их безоговорочное право распоряжаться всем состоянием.

Тем не менее бесконечные распри и перепалки между братьями и Карлоттой не прекращаются до сих пор. Такое впечатление, что после истории с неудачной попыткой оформления опеки Карлотта утратила всякое доверие к братьям и даже перестала испытывать к ним какие‑либо добрые родственные чувства. Она требует от них регулярных и самых подробных отчетов обо всем, что они делают, и постоянно угрожает, что в случае отказа в предоставлении детальной информации немедленно подаст на них в суд (когда‑то она говорила, что действует от имени Стеллы, затем — Анты, а позднее и по сей день — от имени Дейрдре).

Подобное недоверие обескураживало и больно ранило братьев. К 1928 году они сумели заработать огромные суммы денег, в первую очередь для Стеллы, хотя, конечно, с ее благосостоянием всегда было тесно связано и их собственное. А потому столь странное отношение к их усилиям со стороны Карлотты казалось им непонятным и необъяснимым, однако, несмотря ни на что, они на протяжении многих и многих лет выполняли все ее требования.

Они терпеливо вновь и вновь старались объяснить, чем именно занимаются, в то время как Карлотта, конечно же, задавала все больше и больше вопросов, требовала все более подробных ответов, выискивала все новые и новые темы для проверки, все чаше требовала встреч с братьями, без конца звонила им с завуалированными, но при этом вполне явными угрозами.

Надо отметить, что любому клерку, когда‑либо работавшему на «Мэйфейр и Мэйфейр», эта «игра» была вполне понятна, однако сыновья Джулиена по‑прежнему переживали и горько сокрушались по поводу создавшегося положения дел и, казалось, не видели его истинной подоплеки.

С большой неохотой и, конечно же, против своей воли они в конце концов, покинули особняк на Первой улице, в котором когда‑то родились.

На самом деле изгнание произошло еще в 1928 году, однако сами они тогда этого еще не поняли и даже представить себе не могли, что такое возможно. Однако, когда через двадцать пять лет Пирс и Кортланд Мэйфейры попросили разрешения осмотреть кое‑какие веши Джулиена, хранившиеся в мансарде, их не пустили даже на порог.

Кортланду и в голову не приходило, что битва за малышку Анту оказалась последней, в которой ему удалось победить Карлотту.

Между тем осенью 1928 года Пирс практически постоянно жил на Первой улице, а к весне 1929‑го сделался верным и неизменным спутником Стеллы, ее «личным секретарем, шофером, мальчиком для битья и подушкой для слез». Кортланд был крайне недоволен, однако в конце концов махнул на это рукой и смирился. Друзьям и знакомым он говорил, что Пирс «хороший мальчик» и что рано или поздно он устанет от всего этого и, как все другие юноши, уедет учиться на восток.

Случилось так, что Пирс не получил возможности устать от Стеллы. Однако мы в своем повествовании вплотную подошли к 1929 году и должны прервать рассказ, дабы сделать небольшое отступление и поведать о весьма загадочной истории, случившейся летом этого года со Стюартом Таунсендом — нашим соратником по Таламаске, страстно желавшим поближе познакомиться со Стеллой.

 

 

8

ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ

 

Часть VII